Извините меня за излишнюю, может быть, самоуверенность, но я почему-то твердо уверен, что мне в общих чертах понятно, что такое различные человеческие чувства, и что мне более или менее свойственно опасение эти самые чувства как-либо задеть.

А также я уверен в том, что никогда не позволю себе пошутить насчет чего-либо, если хотя бы могу предположить, что таковые шутки могут кого-нибудь обидеть.

Позволить себе любые шутки и любые игровые "кощунства" я могу, лишь находясь среди людей, чьим чувствам юмора и стиля - каковые, между прочим, как и прочие чувства, тоже бывают восприимчивы к оскорблениям, - я доверяю как минимум так же, как своим.

Так вот.

Вся эта якобы обиженная и оскорбленная сволота, нагло и крикливо шляющаяся по выставкам современного или даже не очень современного искусства или по-хозяйски вваливающаяся на собрания нормальных современных граждан, устраивающая шумные погромы и кошачьи концерты и с разной степенью неправдоподобия симулирующая экстатическое бешенство, ни к каким чувствам, кроме чувства ненависти, постоянно и мучительно ищущей своего применения, отношения не имеет.

И это даже странно не только доказывать, но и просто обсуждать.

И уж совсем нелеп вопрос относительно того, какие меры примет по отношению к их "художествам" государство. Да никаких!

Во-первых, потому, что никакого государства, по крайней мере в общепринятом смысле этого слова, просто нет. Все институты, имитирующие государственные и как бы призванные обеспечивать и защищать конституционные права и свободы граждан, исходят не из цивилизованного принципа "прав - не прав", а лишь из принципа стаи - "свои - не свои".

Эти же ребята для этого, с позволения сказать, государства не просто "свои". Они, собственно говоря, и есть государство. Уж какое есть. Они и есть государство, хотя и в максимально обнаженном, гротескном, карикатурном обличье. Местные государственные институты - суды, полиция, следственные комитеты и депутатские корпуса - и сами по себе вполне тянут на карикатуры. А это уже карикатуры на карикатуры.

Они всего лишь претворяют в жизнь все то, о чем вполне открыто говорят различные протоиереи, министры культуры и прочие специалисты и специалистки по "скрепам" из отмеченных повышенной густопсовой духовностью и погромным патриотизмом периодических изданий.

Да и не хотел бы я, если честно, чтобы они подверглись преследованиям от своих же. Во-первых, как я уже говорил, это было бы странно и, в общем-то, несправедливо. Во-вторых, вряд ли кого-нибудь из нормальных людей обрадовало бы, если бы эта бесноватая шобла обрела статус "мучеников за идею".

А вот если кто-нибудь из тех, у кого в какой-то момент совсем исчерпается душевный ресурс, позволяющий терпеть эти наглые и безнаказанные выходки, не жалуясь дяденьке милиционеру, а совсем по-простому, как это было принято в годы моего дворового детства...

Впрочем, тут я, как сознательный, законопослушный и взрослый гражданин, умолкаю. А то ведь экстремизм, знаете ли, возбуждение вражды по отношению к социальной группе "подонки", то-се...

В Стране чудес чудеса не иссякают, как это и должно быть в Стране чудес. По крайней мере до того момента, пока Алиса не проснется. А пока она продолжает спать, то, заглянув в новости, она сразу же увидит, допустим, нечто такое:

Директор поп-группы "Ласковый май" Андрей Разин обвинил Госдепартамент США в намерении сорвать концерт коллектива, намеченный на 12 августа в Севастополе. "Я вообще считаю, что заказчик - Госдеп США, - заявил Разин в интервью радиостанции "Говорит Москва". - Снять концерт "Ласкового мая" - это прямое указание Госдепа США, я так считаю.

Сама по себе тема "Госдеп vs. "Ласковый май", конечно, богатая, что и говорить. Но как-либо комментировать ее - только портить. Она и в чистом виде достойна войти в анналы отечественной истории.

Но фантазию-то все равно не остановишь. И как не представить себе такую примерно картину:

Утром в Овальный кабинет Белого дома без стука врывается пресс-секретарь президента и, задыхаясь от волнения, почти кричит: "Господин президент! Вы видели сегодняшние газеты?" - "Нет, а что случилось?" - "Вы ведь, конечно, слышали о русской поп-группе "Ласковый май?" - "Как не слышать! Не только слышал, но и многие их композиции помню наизусть. И даже иногда напеваю их по утрам. Да и вся Америка их знает. Кто же не знает: "белые ро-о-озы, белые ро-о-зы"? Но что же все-таки случилось?" - "Господин президент. Почти все утренние газеты сообщают, что эта группа собирается выступить с концертом в городе Севастополе. А это, как вы, конечно, понимаете, прямая угроза нашей национальной безопасности и нашему и без того пошатнувшемуся влиянию в мире". - "Да, да, вы правы!" - говорит президент взволнованно. И тут же, конечно, назначает экстренное совещание Государственного департамента. На повестке дня только один вопрос: как сорвать этот концерт, напрямую подрывающий основы внешней, да и внутренней политики США, а заодно и всего так называемого "свободного мира".

Впрочем, дело тут не только и не столько в "Ласковом мае" - этот случай и правда особый. Но совсем не единичный.

Представления о всепроникающем могуществе не столько реального, сколько мифического Госдепа, тянущего свои щупальца во все аспекты и сферы нашей жизни - от миролюбивой внешней политики нашего руководства до концертов дворового коллектива вечно юных троечников из подворотни, - принимают все более тотальный характер с отчетливыми чертами массового помешательства.

С одной стороны, этот самый Госдеп можно считать иносказательным обозначением нечистой силы, имя которой в архаических обществах было табуировано, как и названия тотемных животных или подлинные имена духов и божеств.

С другой же стороны, в самом русском написании и звучании этого рокового слова слышится и читается совсем другое. Можно даже сказать - противоположное.

Мой приятель рассказывал недавно, как, читая какую-то газету, он наткнулся на странную словесную конструкцию: "Господь рекомендовал своим гражданам воздержаться от…" Он даже не дочитал, от чего именно следует воздержаться гражданам Господа. После того как он перечитал начало фразы раза три, все встало на свои места. Подобные "очитки" случаются нередко.

Так что "Господь", скорее всего. Ибо только Он обладает таким сокрушительным могуществом, которому бесполезно даже сопротивляться, а можно только жаловаться на Его несправедливость. Впрочем, кому жаловаться, тоже не вполне понятно. Ну, друг другу, например.

Да, "Господь", кто же еще. И этот самый "Господь" почему-то настроен против России. Почему? В чем дело? Ведь понятно же, что дело тут не в России, а в Нем.

Я знал Бориса. Не близко, но знал. Знал все же настолько, что был с ним на «ты». Впрочем, это не трудно. Он был одним из тех людей, с которым на «ты» переходишь при самом даже поверхностном знакомстве.

Он всегда производил впечатление человека счастливого, свободного и легкого, даже легкомысленного. Такой Моцарт от политики. Да, такие, увы, слишком долго не живут.

Он был не просто живым, а как-то вызывающе живым. А это качество всегда оскорбительно для мертвых, особенно для тех мертвецов, что окоченевшими пальцами вцепились в плоть несчастной страны.

Уверен, что их ненависть ко всему живому, ко всему, что упорно не поддается действию трупного яда, неподдельна.

Я не знаю, кто убил Бориса и кто приказал это сделать. Если мы когда-нибудь об этом узнаем, то не скоро. Но мы все знаем, кто инспирирует и кто конструирует ту общественную атмосферу, где такие убийства не только возможны, но и, в общем-то, неизбежны.

Я не знаю, кто конкретно убил Бориса - убил картинно, театрально, можно сказать «образцово-показательно», убил в самом сакральном, извините за выражение, месте столицы.

Но очевидно одно: его убили мертвецы, открывшие, похоже, сезон охоты на все, что имеет наглость жить, дышать, думать и говорить.

Но живое нельзя убить. Таков закон живой природы, и таков закон человеческой истории. Если они не знают этих законов, то они тупые второгодники. Если они эти законы пытаются отменить, то они опасные маньяки. А скорее всего они и то и другое.

А поэтому убитый ими Борис Немцов все равно будет в тысячи раз живее всех тех мертвяков, которым кажется, что они живы, кажется только на том основании, что они все еще способны на беспредельную ложь, на подлую травлю, на дикие судилища, на убийство.

А этот злополучный мост, который когда-нибудь официально станет называться мостом Немцова, а неофициально, я думаю, он и уже так называется, пусть станет памятником Борису - искреннему, честному, веселому и бесстрашному. Мост - это хороший памятник. Хотя бы уже потому, что он не разъединяет, а соединяет людей.

"Перед лицом внешней опасности, - сообщил нам всем главный коммунист страны тов. Зюганов, - наступает время признать всем: антисоветизм есть форма русофобии, а воюющий с советской историей - откровенный враг России".

Мне больше всего нравится тут, конечно, "признать всем". Вот просто-таки всем!

Еще, конечно, не может не понравиться то, что «воюющий с советской историей - откровенный враг России». С историей, а также с географией, грамматикой, логикой не воюет никто кроме коммунистов и фашистов. Вообще-то историю обычно изучают, а на ее трудных уроках учатся. Или, как в данном случае, не учатся.

Ну, а насчет того, что "антисоветизм есть форма русофобии", это я уже слышу и читаю довольно давно. Это уже, как говорится, тренд такой. И это ничего, что слово "русофобия", в отличие от "антисоветизма", в общем-то, решительно ничего не означает.

То есть вообще-то оно, это слово, конечно, что-то означает. Означает оно что-то вроде иррациональной неприязни ко всему (именно ко всему), что маркируется словом «русский» или «российский». Человек, говорящий «я не люблю русских», или «я ненавижу Россию», или «мне ненавистен русский язык», и есть русофоб. И не более того.

Попутно замечу, что я лично русофобов именно в этом, то есть единственно возможном значении этого слова никогда не встречал. Я не утверждаю, что их не существует, - существуют, конечно. Точно так же, как существуют антисемиты, американо-, германо-, украино- или франкофобы. Я всего лишь говорю, что я таковых не встречал. Повезло, наверное.

С «антисоветизмом» как раз все понятнее. Потому что "советизм" - это все-таки некая определенная идеология, некий образ жизни и модус социального поведения. А потому и вполне возможен "антисоветизм", которому я, например, привержен давно и прочно. И ничего пока не случилось такого, что бы хоть как-то эту мою приверженность поколебало. Уж скорее наоборот.

Но если бы и мне вдруг захотелось употребить слово «русофобия», я бы спросил у господина-товарища Зюганова: «А если, как вы утверждаете, антисоветизм - это форма русофобии, то рискнули бы вы назвать русофобами те миллионы русских людей, которые в годы Гражданской войны с оружием в руках воевали и гибли именно за Россию против захвативших ее «совдепов»? Это всего лишь один пример, а их вообще-то много».

И, опять же, если и употреблять слово «русофобия», то придется «признать всем», что русофобами прежде всего являются те, кто полагает, будто Россия не заслужила и не выстрадала ничего кроме убогого «совка». Вот уж что действительно оскорбительно для страны и для ее народа!

Что же касается «внешней опасности», то да, она и правда имеет место. Но на сегодняшний день эта опасность угрожает не столько России, сколько соседним с Россией странам. И исходит она именно отсюда, увы. И это тоже придется «признать всем». В том числе и в России.

Придется, никуда не денешься. Хорошо бы не слишком поздно.

Скажу честно и откровенно. Мне не нравится, когда каких-нибудь симулирующих державно-патриотические припадки депутатов или каких-то темноватых субъектов с бегающими глазками из «администрации», или каких-то мелких, но шумливых бесов из телевизора называют «клоунами».

Это совсем неправильно и совсем несправедливо. И совсем обидно за старую почтенную профессию, за насущно важную и необходимую в контексте трудной истории европейской цивилизации социально-культурную функцию.

Клоун - это не дурак, как некоторым кажется. Клоун - это рентген, показывающий нам нашу собственную глупость, нашу пошлость, наше бесчестие. Клоун выступает на цирковом манеже или на ярмарочной площади, или приходит в хоспис, чтобы поддержать дух у тех, для кого смех - последнее, но мощное обезболивающее средство.

Почему люди радуются клоуну? Потому что он принимает на себя, на своего нелепого, но обаятельного, беззащитного, но и неуязвимого персонажа все то, что мы боимся невзначай обнаружить в зеркале. Особенно с утра, когда мы в наибольшей степени уязвимы для собственного взгляда.

Он и есть зеркало. Но кривое, но смешное и потому - утешительное. «Да это же не я! - облегченно думаем мы, глядя на его симпатичные кривляния. - Разве ж у меня такой огромный красный нос? Такая растрепанная пакля вместо волос? Такие широченные и вечно сваливающиеся штаны в крупную клетку? Такая ядовито-зеленая в красный горошек драная шляпа? Разве ж у меня такой дурацкий визгливый голос? Разве ж я так суетливо двигаюсь? Нет, нет! Слава богу, это не я! Рыжий, браво!»

А эти? Какие же они клоуны? Единственное, что их роднит с клоунами, - это то, что они тоже не боятся казаться смешными. А чего бы им бояться-то на самом деле? Старый детский анекдот помните? «Дура-дура, а десятку в день имею!» Ну так вот…

Никакие они не клоуны. Они те, кого в клоуны никогда не возьмут - за бездарность, жадность, бессердечие и полное отсутствие воображения и чувства юмора.

Они не клоуны, нет. Клоуны - это не те, кто визгливо и истерично генерирует ненависть, зовя к захвату, к насилию, к убийству. Клоуны - это уж скорее те, кого время от времени не склонные к шуткам люди в черных масках вместо лиц, «калашниковыми» вместо рук и пустыми черными мешками вместо сердец убивают всего лишь за то, что они клоуны.

Вообще-то говоря, я мог бы и дальше ничего не знать о свалившейся на меня славе. Но с утра стали звонить из различных радио и газет и спрашивать, что я об «этом» думаю. «О чем об этом?» - спросонья спрашивал я. «Ну как же, - говорили мне. - Возбуждение дела. «Книги в парке», Следственный комитет. Маркин…»

Ну вот, опять Следственный комитет! Снова возбуждение. Совсем же недавно я уже ощутил себя кем-то наподобие чеховского персонажа, на которого наехала лошадь и который стал знаменитым, потому что об этом происшествии сообщила местная газета. Уже ведь приходил я в этот комитет. Чего еще-то, казалось бы!

А вот, оказывается, чего.

Чья-то заботливая рука прислала мне ссылку на документ, подписанный действительно г-ном Маркиным. Документ довольно длинный и поначалу показавшийся мне не слишком внятным в силу густого нагромождения ни о чем не говорящих мне цифр, аббревиатур и имен собственных.

Так и скользил я по тексту мимо всех этих совершенно непонятных ЗАО «БЮРО17» и «бюджетных букридеров», пока не наткнулся-таки на свою фамилию в соседстве с фамилиями еще двух-трех коллег-литераторов.

Интонационно этот документ вообще-то выдержан в приличествующем жанру бюрократически-бухгалтерском стиле. Но когда дело дошло до литераторов, то и общий стиль - ненадолго, впрочем, - принял кое-какие очертания газетного фельетона 60-х или 70-х годов. Ну, типа, «но забывчивость - не единственная странность, случившаяся с этими представителями творческих профессий». Сразу дунуло легким тухловатым ветерком из пыльной библиотечной подшивки.

Кроме не слишком, прямо скажем, ярких стилистических особенностей текст этот содержал пару-тройку случаев так называемого вранья. Я имею в виду лишь те случаи, о которых я знаю точно. Про остальные сказать не могу - пусть скажут другие, кто, как говорится, «в теме». Ну, хорошо, не вранья - недостаточно, допустим, полной информированности.

Ну, например, это: «В организованных Маркво мероприятиях принимали участие писатели и представители творческой интеллигенции, однако все они почему-то случайно оказались членами так называемого «Координационного совета оппозиции», «Лиги избирателей».

Так вот. Я лично ничего такого членом не был, не являлся, не состоял. Сообщаю я об этом не потому, что считаю предосудительным участие в той или иной общественной организации - ничуть нет. А просто вот это не соответствует действительности. Ну, извините, гражданин, соврамши.

А вот само указание на это - пусть и не имеющее отношение к реальности - обстоятельство лишь укрепило мою и без того отчетливую уверенность в политической мотивированности этого дела.

А вот и еще одно вранье для примера. Хорошо, не вранье, ошибка. «Борис Акунин, узнав о вызове к следователю, выехал за пределы России». Нет, дорогие товарищи, я, уж извините, знаю из первых рук, что все было ровно наоборот. Сначала «выехал за пределы», а уж потом - «вызов к следователю». Очень вас уважаю, но истина дороже.

Или вот такое: «Лев Рубинштейн и Виктор Шендерович и вовсе отказались общаться со следователем, сославшись на ст.51 Конституции РФ. Подобная реакция заставляет задуматься, чем же таким занимались эти лица в проекте».

На этот пассаж, выдержанный все в той же старо-фельетонной стилистике, обогащенной легкими угрожающими обертонами и подозрительным оперским прищуром, ответить как раз можно.

Отказались вот почему. Скрывать-то, разумеется, нечего. А дело в том, что существует такое понятие, как репутация. А о том, что «они» умеют удивительным образом любое высказывание с непринужденной легкостью переворачивать с ног на голову, известно более или менее всем. Ну, такая уж репутация, что поделаешь. Так что лучше помнить о том, что «мысль изреченная есть ложь». По крайней мере, в данном конкретном случае.

На вопрос, «чем же таким занимались эти лица», ответить и вовсе легко. А было бы еще легче, если авторы этого пламенного документа когда-нибудь выбрались бы на ту или иную встречу автора с читателями. Ну, просто ради общего развития. «Лица» во всех подобных случаях - и в этом случае в частности - приходят туда, куда их приглашают, забираются на сцену, садятся за столик, вынимают свои книжечки, протирают очки и в течение некоторого времени вслух читают отрывки из этих своих книжек. Потом они отвечают на вопросы из зала. Потом они подписывают всем желающим свои книжки. Потом они, усталые, но довольные, идут по разным своим делам, даже и не рассчитывая на то, что рядовая - одна из очень многих - встреча с читателями может в какой-то момент стать объектом профессионального интереса того или иного комитета - хоть Следственного, хоть Нобелевского, хоть какого-нибудь еще.

Ну, а что касается «заставляет задуматься», то лично я это только приветствую. Задумываться всегда полезно. Я это точно знаю. Так что задумывайтесь, друзья. Для чего же вам голова-то, в конце концов.

Уж если так получается, что в наши дни мир символов, знаков, многозначительных исторических аналогий, вещих цитат, яростной борьбы за памятники, флаги, гимны или против них оказывается значительнее и острее, чем мир реальный, если даже вполне обычная сама по себе поездка первого лица государства за туманом и за запахом тайги немедленно отзывается целым букетом реминисценций - от Гефсиманской тайги до старца Федора Кузьмича, - то и мы позволим себе скромную символическую инициативу, чего уж там.

Вот почему бы, например, в честь дня рождения героя не переименовать одну из столичных улиц, пусть и не самую, мягко говоря, уютную, а именно шоссе Энтузиастов, во Владимирский тракт, тем более что это имя, хотя и с совсем иным значением, она уже носила когда-то. Да и не забудем, что слово «тракт» является синонимом слова «путь» - так что все сходится. Все получается красиво и символично. А вместе с тем деликатно и ненавязчиво - всего лишь восстановление топонимической справедливости и связи времен, какие вопросы.

А то обстоятельство, что эта самая «Владимирка» на слух людей, обладающих кое-какой исторической памятью, звучит несколько зловеще, пусть никого особенно не тревожит. Во-первых, сколько тех людей? Во-вторых, многие поколения тех, кто родились на наших бескрайних просторах, с сознательного возраста твердо знают, что от сумы да от тюрьмы никому зарекаться не следует. И это касается буквально всех, включая тех, кто верит в свое исключительное право распоряжаться чужими судьбами.

Не знаю, как бы определить жанр этой маленькой реплики. Ну, пусть это будет, допустим, поздравительная открытка. Или в крайнем случае тост.

Давно уже впавший в хронический транс телеведущий сообщил о том, что он вот, допустим, прямой потомок Левитана (не художника, а диктора), а те вот, кто до сих пор так и не подпал под скромное обаяние миролюбивой путинской политики, - духовные потомки печально известного д-ра Геббельса.

Про Геббельса - это ладно, это уже даже и не смешно. Кто только кого в наши дни чуть что не обкладывает геббельсами. Это дело уже привычное, а потому никакого особого удивления уже не вызывает. Это из разряда волшебных словесных конструкций типа "друзей хунты" или чего-то еще в том же роде.

Да и вообще не надо забывать, что подобные высказывания адресуются не нам с вами, а тем, кто о Геббельсе знает только, что он был "против нас", а о Левитане - что он, наоборот, "за нас". Такому адресату и этого вполне достаточно. А чего еще-то?

А вопросы-то все-таки есть.

Ну, например, такой. Знает ли пламенный телеведущий о том, что Левитан, при всех своих голосовых и интонационных доблестях, при всей действительно всенародной известности и даже славе, никогда не произнес в эфире ни одного своего собственного слова, а всего лишь зачитывал своим нарядным голосом сводки Совинформбюро и сообщения ТАСС?

Что, кстати, в определенном смысле его выгодно отличало от некоторых его самозваных потомков, разухабистых "детей лейтенанта Шмидта", склонных к разливанным, как миргородская лужа, импровизациям.

Впрочем, этим задорным ребятам из телевизора, от полнейшей безнаказанности впавшим в запредельное интеллектуальное убожество, никто уже никаких вопросов не задает. Какие такие вопросы? Чьи вопросы? Кому? Зачем? О чем?

Вопросы задают только свидетелям в судах или на научных конференциях да на защитах диссертаций, да и то не всем, а лишь тем, кто диссертацию написал сам.

Да и вообще мы в очередной раз попали в то время и в то место, где "здесь вопросы задаю я".

21 сентября, в ближайшее воскресенье, я приду на Марш мира.

Я приду, чтобы на улицах родного города побыть вместе с теми, кто не потерял рассудок, кто сохранил иммунитет к тотальной лжи и тотальному безумию, кто, как и я, понимает, что мир - это необходимое условие для развития, для творчества, для личной свободы, для человеческого достоинства. Мир - это жизнь. А война - это смерть и разрушение, в том числе и разрушение собственной личности.

Я приду на марш в надежде, что там я увижу многих из тех, кто не может и не хочет смириться с тем, что власти нашей страны ради своих иррациональных, а потому и особенно опасных амбиций, которые ставятся не только выше закона, но и выше обыкновенного здравого смысла, втягивают страну, а значит, и каждого из нас в войну, во вражду, в саморазрушительную ненависть, в позор, в безумие, в уныние, в смерть.

Я очень хочу, чтобы нас было много в этот день. Это правда важно. И я буду бесконечно рад всех вас увидеть. Мы ведь с вами довольно давно не виделись. Приходите. До встречи.

Умерла Валерия Новодворская.

Она была человеком-эпохой.

К ней относились, мягко говоря, по-разному. Мне приходилось общаться с людьми, относящимися к ней как к пророку. Мне приходилось видеть и слышать тех, кто считал ее чуть ли не личным своим врагом. Кто-то считал ее юродивой. Кому-то казалась она смешной. Но вот скучной и монотонной ее не считал никто.

Многим казалось, что она состояла из одних лишь углов, за которые постоянно зацеплялись и об которые болезненно стукались те, кто проходил мимо.

Она казалась очень неудобным человеком, каковыми бывают или очень масштабные люди, или дети. А в ней и правда была совсем детская душа с ее верой в конечную справедливость, в то, что добро в результате непременно побеждает зло.

Ярость и миролюбие, не всегда уютная прямота и дружественность - все это вместе, и все это она.

Уход таких людей чреват появлением в общественной атмосфере огромной озоновой дыры. Трудно и долго эту дыру придется заштопывать. Но придется, деваться некуда.

А ее беспокойная, непоседливая, страстная душа пусть теперь успокоится.

Светлая память.

Сквозь мощный поток новостей, рассказывающих о действительно исторических и действительно судьбоносных событиях последнего времени, событиях грозных, тревожных, обнадеживающих - всяких, с каким-то особенным умилением воспринимается прорывающийся то там, то сям чистый, как детство, мотив, слабо, но отчетливо доносящийся до нас прямо из добрых андерсеновских или шварцевских сказок, мотив, пусть и ненадолго, но примиряющий нас с недружелюбной реальностью, пусть и на один короткий миг, но возвращающий нас в блаженное, надежно защищенное от злых ветров детство.

Именно такое, мне кажется, чувство должен испытывать каждый, когда ему сообщают о том, например, что одному из выдающихся политических деятелей современности, одному из тех, кто на высоких государственных должностях, куда их занесла сама История, вершат судьбы мира, доверена высочайшая миссия: поддерживать все вечные огни нашего необъятного отечества.

Такое ведь доверят, согласитесь, далеко не каждому, а только тому, кто уже доказал всем опытом своей многотрудной жизни, что на него можно положиться, что он не подведет, что он сумеет сохранить священный огонь, покуда другие мужи заняты охотой, набегами на соседние племена и дележом добычи. Такое можно доверить лишь тому, кто уже преуспел не в каких-то там мелких хозяйственно-политических хлопотах, а - бери выше - в управлении часовыми поясами, заставляя их перемещаться туда или обратно в полном соответствии с высокими государственными интересами.

И зря некоторые из тех, кто по своей поганой привычке склонен по любому поводу, лопаясь от зависти, ерничать да зубоскалить, думают, будто это высокое предназначение есть венец государственной карьеры, выше которой уже и нет ничего.

Зря они так думают, потому что есть еще куда стремиться. Кто еще сможет проследить, например, за бесперебойной чередой восходов и закатов? А кому еще можно доверить звездное небо над головой на то время, пока нравственным законом внутри нас будут заниматься другие, хотя и не менее компетентные органы? То-то же.

И, кстати, не следует забывать, что огонь-то - не просто огонь, а огонь вечный. А значит, и должность его хранителя вроде как располагает к некоторому, так сказать, бессмертию. А вы говорите.

Нет сил уже об этом говорить, честное слово. Все сказано давно.

И не надо, мне кажется, писать и подписывать никаких обращений и писем по этому поводу - по поводу грядущего «Сталинграда». Особенно писем, адресованных высокому начальству. Какое такое «глубокоуважаемый г-н такой-то»? Кем он так уж особенно глубокоуважаем, этот вагоноуважатый?

Ага, «а вернулись мы назад, а вернулись в Сталинград». Ну ладно, еще не вернулись. Только пока собираемся.

Пусть уже будет Сталинград, мне кажется.

Я, если бы не ленился, постарался бы - в рамках, конечно же, возвращения исторической справедливости и идя навстречу настойчивым пожеланиям широких трудящихся масс - еще инициировать какой-нибудь референдум про возвращение, например, Московскому метрополитену имени железного наркома Л.М. Кагановича. А то ведь теперь никто толком и не помнит, а я вот помню, что метро в моем детстве и раньше носило именно такое благородное и благозвучное во всех отношениях имя. А станция метро «Семеновская», кстати, называлась «Сталинская». Кому это, спрашивается, мешало? Хрущеву, что ли? Тому самому предателю народных интересов, который бандерам Крым в 54-м году подарил, обвязав его розовой ленточкой? «Вернули Крым – вернем и Сталинград», - веско скажем мы, слегка перефразируя висящий на всех углах предвыборный плакат с пухлым одухотворенным лицом какого-то дядьки-кандидата, борца с пробками.

А что еще должно быть в стране, в столице которой в рамках суверенного колхозного постмодернизма невозмутимо сосуществуют проспекты Сахарова и Андропова?

Что еще должно быть в стране, где площади городов и поселков городского типа утыканы изваяниями бесконечных Лениных, Кировых, Куйбышевых и прочих тонкошеих вождей?

Я давно думаю, что одна из главных проблем российской истории и, главное, осознания этой самой истории - это проблема недозахороненности. Еще в старину было известно, что чумные захоронения следует производить не просто глубоко, а очень глубоко. А иначе возвращение эпидемий неминуемо.

Что же поделаешь, если на просторах родины чудесной мертвые чумные тела лишь слегка присыпаются песочком. И это еще в лучшем случае. А то ведь некоторые и вовсе лежат на поверхности, вроде того, Самого Главного Трупа, в пожухлых лентах и фальшивых цветах вальяжно развалившегося прямо посреди великого города.

Я знаю, некоторые возразят в том смысле, что при чем, мол, тут конкретное физическое лицо по имени Сталин, если со словом «Сталинград» у целых поколений связаны представления о жертвенном героизме.

Лицемерить будем, ребята? А может быть, кто-нибудь из вас еще скажет, что «Сталинградская битва» была преступно переименована в «Волгоградскую», чтобы стереть ее из памяти людской?

Нет? Никто не скажет? Ну, спасибо хотя бы за это.

А может, кто-нибудь скажет, что это переименование вернет наконец-то городу его исконное имя, данное при рождении? Тогда на всякий случай напомню, что городу при рождении было дано совсем другое имя.

Так что ладно, пусть уж будет Сталинград. «Долой стыд», как значилось на некоторых лозунгах 20-х годов, хотя эти лозунги означали тогда нечто иное, а именно то, что в наши дни очень бы не понравилось некоторым из впавших в беспокойную и весьма деятельную стародевическую стыдливость депутатов и депутаток.

Пусть будет Сталинград и прочие «грады». Тем, кто и без того знает или хотя бы догадывается о том, в каком государстве он живет, это уже более или менее все равно. Те, кто не знает и не догадывается, пусть догадается. Пусть узнает. Знание, даже самое печальное, всегда полезнее, чем самое сладкое неведение.

Более или менее пристально следить за думской законотворческой деятельностью уже не хватает ни сил, ни времени, ни азарта. Да и для душевного здоровья это не слишком полезно.

Но время от времени твой слух или глаз натыкается на что-нибудь такое очередное. И ты, вместо того чтобы досадливо отмахнуться от этих, прости господи, новостей, начинаешь зачем-то думать и зачем-то рассуждать. Что делать - привычка. Возможно, и вредная, но она есть, ничего не поделаешь.

Ну вот зачем, думаешь ты¸ они все это делают, да еще и в таких неперевариваемых объемах? Вот зачем? Цель-то какая?

Иногда создается впечатление, что они просто куражатся, весело подмигивая друг другу и шутливо тыча в бока друг друга острыми локтями.

А иногда кажется, что они посылают таким образом сигналы всем тем, кто и без того вполне открыто считает их идиотами. Типа, ага, мы идиоты. Но вы даже еще не знаете какие! А вот мы вам сейчас изобразим - вы будете приятно удивлены!

А иногда даже начинает казаться, что вся эта запретительская вакханалия имеет скрыто подрывную цель. Известно же, что бывает в конце концов, когда человеку, допустим, сначала говорят: «Вам направо нельзя, а можно только налево», - а через пять минут говорят: «Не, налево вам тоже нельзя, а только вперед и назад. Но чтобы «вперед», надо получить специальное разрешение», - а потом говорят: «Нет, только назад и не оборачиваться», - а вскорости выясняется, что и «назад» грозит штрафом и общественными работами по месту стояния на одной ноге. В этих случаях даже самый покладистый человек энергично и с неизбежным применением запрещенной лексики выдергивает из земли палочки с запретительными указателями и просто идет туда, куда ему надо, не обращая внимания на грозные крики за спиной: «Эй, ты куда? Мы что тут, зря, что ли, законов напринимали?» Может быть, они там такие глубоко законспирированные «революционэры», думаешь ты, и тут же понимаешь, что это, разумеется, глупость.

Скорее всего дело в том, что они таким вот образом попросту выстраивают вокруг самих себя густой частокол с башенками, бойницами и колючей проволокой с электрическим током, будучи не вполне – что совершенно справедливо - уверены в своем праве на существование в качестве «народных избранников».

Однажды я поехал к своему приятелю на дачу. Объясняя мне дорогу, он сказал: «Ты легко найдешь. Моя дача непосредственно граничит с хорошо укрепленным объектом».

Сначала я не очень понял, что он имел в виду, думая, что речь идет о воинской части или о пересыльной тюрьме. Когда я нашел искомую улицу, допустим, Калинина или даже Щорса, я сразу понял, что он имел в виду. На этой улице доминировал высоченный кирпичный забор, за которым не было видно самого дома. По верху забора тянулась скрученная в зловещую спираль колючая проволока. Рядом с бронированными воротами, увенчанными «фамильным» гербом, ошивалась парочка вооруженных мордоворотов с неприветливыми выражениями лиц.

«Чья же это дача - если это вообще дача?» - спросил я приятеля. «Дача. – ответил приятель. – Там живет какой-то местный авторитет. Торгует, кажется, церковной утварью». «А от кого это он так обороняется?» - поинтересовался я. «Не знаю, - ответил приятель, - Видимо, кого-то сильно обидел».

Похоже, что мы окончательно попали в постюридический мир. А потому и все эти внезапно ставшие атавистическими разговоры про договор такого-то года, подписанный теми-то и теми-то, все эти «по какому праву» и «как же так» теряют всякий смысл кроме одного: они хотя бы напоминают нам об эфемерности и хрупкости того миропорядка, который мог показаться незыблемым всем тем, кто в повседневной социальной и поведенческой практике пытается опереться на общие правила и конвенции, которые, собственно, и есть цивилизация, и есть культура.

Бесправие и само по себе ужасно, потому что лишает и отдельного человека, и целые человеческие сообщества ориентиров в их социальном поведении. Но оно вдвойне ужасно, когда оно прикрывается тошнотворными лицемерными разговорами о «защите» и о «праве на самоопределение».

Сходство того, что происходит сегодня, с европейскими событиями конца тридцатых годов прошлого века настолько прозрачно, что мы из чистого суеверия стараемся поменьше на это сходство указывать. Хотя бы потому, что все помнят: вслед за тридцатыми годами наступили сороковые.

Но помнить все равно необходимо. Помнить надо и то, что на сегодняшний день катастрофически утратило даже малейшую возможность своего практического применения.

Помнить о таких милых и ушедших в историческую перспективу вещах, как дуэльный кодекс, как бытовавшие когда-то представления о чести, как стремительно перекодированные с минуса на плюс дедушко-крыловские дидактические мудрости вроде «Васька слушает да ест» или «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Какое там! Все проще, пацаны. Главный лозунг теперь – это старая дворовая мудрость «было ваше, стало наше».

Помнить все это надо хотя бы для того, чтобы не растерять и не растрясти до восстановления человеческого уклада, правового мира, которые непременно восстановятся, другого выхода все равно нет. Первобытное право сильного, как показывает история, все равно нежизнеспособно. Другой вопрос, какой ценой, каким числом искалеченных судеб и изуродованных душ обернется этот кошмарный исторический рецидив.

А пока что о праве и правилах, хоть о международных, хоть о бытовых, мы можем разговаривать лишь друг с другом. И мы должны это делать. Хотя бы для того, чтобы не поддаться массовой эпидемии сладострастного беззакония и рабского восхищения тупой силой.

Был такой детский фильм - «Королевство кривых зеркал». В этом королевстве все было наоборот, как и полагается в зазеркалье. Но в том зазеркалье было разобраться существенно проще, чем в нынешнем. Надо было просто понять некий шифр, и все вставало на свои места. Имена, например, там произносились в обратном порядке букв. Девочку Олю, например, в этом королевстве называли «Яло». И все дела. Поняв шифр, ты в принципе понимал, в чем дело вообще.

Нынче не так. Слова здесь и теперь никто на пишет и не произносит наоборот. Слова те же, что и в нормальном мире. Просто их значения изменены до неузнаваемости, а потому катастрофически лишены инструментальных возможностей. Людям, привыкшим пользоваться словами, не задумываясь об их значениях, конечно, легче. Для них что слово, что палка. Они ими не общаются. Они ими дерутся.

Поэтому вступать с ними в диалог не просто затруднительно, а попросту невозможно.

Вот, например, интересна и поучительна судьба таких сильнодействующих слов, как «фашизм» или «нацизм».

В первой половине XX века идейные фашисты или нацисты вполне откровенно и с определенной гордостью называли себя фашистами и нацистами, и никому их них не могло прийти в голову такого, чтобы фашистами или нацистами называть своих идейных или военных противников.

Государства, в основе идеологии которых были фашизм и нацизм, потерпели поражение во Второй мировой войне. После чего «фашизм» и «нацизм» стали просто ругательными словами. Для всех. Такими же примерно ругательными словами, как «гондон» или «пидарас» в контексте подростковых дворовых свар.

Теперь у нас «фашист» это просто тот, кто вам не нравится, кто вам враждебен, с кем вы вот-вот вступите в драку.

Это, между прочим, явление нее новое. Я, например, еще помню, как в советской пропагандистской риторике фашистом называли югославского лидера Тито, про которого было точно известно, что во время войны он возглавлял антифашистское сопротивление в оккупированной Югославии и был признанным героем этого сопротивления. В «фашисты» он попал лишь потому, что проявил строптивость и несговорчивость по отношению к сталинскому СССР.

А между тем и фашизм, и нацизм в своих первоначальных значениях реально существуют и в нынешнем мире. И существуют вполне ясно сформулированные и вполне понятные современному цивилизованному человеку их признаки и приметы.

Но это все в цивилизованном мире, который, кстати, в новейшей охранительно-изоляционистской риторике тоже является «фашистским». А здесь и теперь все иначе. Чтобы не сказать наоборот.

15 марта на улицы Москвы вышли десятки тысяч тех, кто точно и твердо знает разницу между фашизмом и антифашизмом. Кто точно знает разницу между миром и войной. Кто точно знает разницу между агрессией и «защитой мирного населения». Кто точно знает, что одной из сущностных примет не идейного даже, а, так сказать, низового фашизма является безусловный рефлекс присоединения к силе, почтения к силе, восхищения силой, независимо от того, что это за сила и на что она направлена, потому что сила - это круто, вот в чем дело. Кто хорошо различает не только содержательные, но и стилистические признаки фашизма.

В тот же день на улицы вышли и другие. Это были бодро марширующие люди в одинаковых красно-черных одеяниях и с более или менее одинаковыми лицами. Под подбадривающее «ать-два» они с флагами прошлись по другим бульварам. Это, чтобы вы знали, были не фашисты - избави бог такое даже и подумать. Они вышли, разумеется, против фашизма, то есть против нас с вами - отщепенцев, предателей государственных интересов, пятой колонны «фашистского» современного мира. Хорошо известно, что нет ничего кошмарнее и разрушительнее для архаической цельности и агрессивной массовидности, для душевного здоровья старательно сооружаемого нынешней властью коммунального тела с одним мозгом на всех, чем «фашистская» современность с ее цветущим спасительным разнообразием.

Да, мы живем в ситуации лингвистической катастрофы, в ситуации почти полного разрыва между словами и понятиями и их проверенными опытом значениями, в ситуации практической невозможности общественного диалога, без которого не может существовать общество, по крайней мере общество в современном смысле, а не то, которое до поры до времени держится только на полицейской силе и тотальном запредельном вранье и которое способно временно взбадриваться только при звуках военной трубы, возвещающих об очередном «собирании земель».

Очень плохо и очень опасно для страны, что людей, в своем социальном и речевом поведении опирающихся на слова и понятия, обеспеченные реальным смыслом, катастрофически мало. Но они есть. И пока они есть, не все потеряно.

Торжественным малиновым звоном звучит набат над всей нашей необъятной Родиной, по-над великой нашей матушкой-Россией.

Сердца всех россиян от мала до велика - от хлеборобов Кубани до суровых оружейников Тулы, от задорных ткачих-хохотушек из города невест Иванова до задумчивых научных работников Урюпинской обсерватории им. И. Канта, от художников-баталистов из города Высокоурожайск до членов Совета ветеранов пожарного депо №127 наполнены в эти весенние дни лишь одним. Лишь одно воодушевляет их всех сегодня на творческие подвиги и трудовые свершения. Лишь одно может придать смысл и цель их существованию, приподнять их неравнодушные души над серой повседневностью.

Лишь одно может раз и навсегда решить их маленькие и большие проблемы, заставить хотя бы на время забыть о всяких скучных вещах - о зарплатах, о пенсиях, об очередях в детский сад, о ценах на молочные продукты, о гаишниках, о техосмотрах, о районных поликлиниках и прочих болезнях-воздыханиях.

Потому что наконец-то появилась цель. Нет, не частная, не шкурная, не мелкая. Не какая-нибудь там покупка нового пылесоса или чартерный рейс в Анталью. Нет. Настоящая цель. Цель общая, одна на всех, цель, ради которой стоит жить и страдать. Жить и страдать дальше. Национальная идея типа!

Эта идея - Крым, а что же еще. Это небесный, сверкающий яркими огнями и переливающийся всеми цветами спектра Крым. Исконный наш полуостров, откуда есть пошла и пить пошла наша матушка Россия, в которой вроде бы и без того много лесов, полей и рек, а все чего-то не хватало, все чего-то свербило и саднило, все чего-то как-то мучило и смутно беспокоило.

Крым! Крым, который надо как можно скорее, не откладывая на потом, оттяпать у неблагодарных и непочтительных хохлов, забывших, кому они всем обязаны. Ничего, перебьются, пусть свое бандеровское сало жуют в своем Киеве. До поры до времени, конечно.

Крым, давай сюда скорее Крым, без него - ну никак! Все помыслы, все надежды обращены в Кремль, где сидит надежа-президент и уже поигрывает ножницами, чтобы перерезать нарядную ленточку. Чтобы показать уже всем, кто тут самый крутой.

Но Крым далек, вот беда. И даже такой всемогущий президент, как наш, вряд ли сможет подтянуть его поближе. Поближе к Уралу, к Хабаровску, к Камчатке. Но это все ерунда! Главное чтобы наш!

И еще один вопрос. Там, в Крыму, кстати, кто-нибудь живет? А! Ну да, мы же их всех выручаем из беды, нам же сказали уже об этом. Это, конечно, хорошо. Но а вдруг они там тоже, как и мы, есть захотят. Вряд ли, конечно, но вдруг. А у нас на них на всех хватит? А то ведь знаем мы эти фокусы.

Впрочем, ладно, это вопрос десятый. Да и есть у нас кому эти вопросы решать. Уж поумнее нас люди-то там сидят. В общем, берем. А потом разберемся. То есть разберутся. Без нас, слава богу.

Дорогие украинские друзья!

Все мысли с вами. Все тревоги и надежды с вами. Все отчаяние и гнев с вами.

Наступил момент, когда и молчать невозможно, и не знаешь, что сказать.

Придется, наверное, сказать довольно жалкие слова: постарайтесь простить нас. Нас, то есть тех, увы, малочисленных вменяемых россиян, которые не отравлены ядовитыми имперскими газами. Это не те газы, которыми ведает "Газпром". Эти газы залегают, к сожалению, гораздо глубже.

Постарайтесь простить нас за то, что у нас не хватило ни сил, ни воли для того, чтобы остановить наших безумцев, готовых покрыть нашу страну, мою страну таким немыслимым позором, смывать который придется усилиями нескольких поколений.

Постарайтесь простить нас. А даже если и не получится, ничего не поделаешь: я знаю, что ваше презрение мы заслужили.

Я сейчас не говорю о политиках и о пристегнутых к их седлам пропагандистах, выбравших ради, как им кажется, пущей убедительности кликушеские интонации в духе «да вы только посмотрите, что деется!». Не о них речь - с ними все понятно.

Гораздо хуже то, что глаза многих, очень многих налились кровью, опасной для умственного и нравственного здоровья. В этих обстоятельствах люди не ждут хороших новостей. Они ждут плохих и им даже радуются. Потому что плохие новости служат подтверждением стремительно и с подозрительной легкостью сложившейся картины событий на Украине.

Сообщение, например, о том, что Рада отменила закон о региональных языках, истолкованное людьми с «кровавыми» глазами как «запрет на русскую речь», очень даже их порадовало, невзирая на то, что смысла этого решения никто не понял и понимать не собирается.

А вот сообщение о том, что львовяне, родной язык большинства из которых украинский, дружно решили целый день говорить по-русски в поддержку своих русскоязычных соотечественников, ни малейшего впечатления не произвело. А если и произвело, то совсем не то, на какое могло бы рассчитывать. Потому что оно существенно колеблет устойчивое представление о «фашистах-бандеровцах». А без устойчивых представлений и жизнь не в радость. «То есть как это они будут разговаривать по-русски? Это в каком таком смысле? Это чтобы что дать нам понять? Или не понять? Это чтобы что такое скрыть от нас да припрятать за пазухой? Это чтобы, значит, сегодня они по-русски, а завтра, что ли, чтобы мы по-украински? Да под дулом автоматов? Ага! Как же! А если они такие умные, что умеют говорить по-русски, то почему раньше не говорили? А если умеют, пусть и дальше на нем говорят. Не, нас не проведешь! Бдительность, только бдительность!»

Налившиеся кровью глаза видят мир вокруг себя в кровавых прожилках.

Вполне проходная на фоне действительно значительных событий последнего времени история, которая на сухом языке новостных лент выглядит так - «На территории стран Таможенного союза введен запрет на производство, ввоз и продажу кружевных трусов», - необычайно взбодрила интернет-общественность.

Сама по себе история, разумеется, не стоит такого всенародного внимания, какого она умудрилась удостоиться. Понятно, что она лишь симптом. В контексте нескончаемых запретительских мероприятий, сообщения о которых даже не успевают утрамбоваться в головах, поскольку сверху тут же наваливаются новые, эти ничтожные «кружева» выглядят скромным, но заметным издалека кокетливым бантиком на конфетной коробке, внутрь которой лучше не заглядывать.

Это бурное и, прямо скажем, нервное веселье по поводу «трусов» пытаются урезонить отдельные трезвые неулыбчивые голоса, назидательно сообщающие о том, что не о кружевах вообще идет речь, а о каких-то особенно вредных и некачественных кружевах, и ничего такого особенно смешного в этом нет. Что за неуместное зубоскальство на пустом месте. Но эти резоны почему-то не столько отрезвляют весельчаков, сколько еще пуще подстегивают их разбушевавшееся игривое воображение.

Да и автор этих строк никак не сумел отсидеться в стороне. И даже сама собой сочинилась частушка, первые две строки которой автор цитировать не станет по причинам некоторых лексико-фразеологических особенностей. А последние две такие: «Вот те «ух ты»! Вот те «ах ты»! Не походишь в кружевах ты».

Внутренние причины столь бурного веселья на этом ровном месте мне понятны.

Изумленно наблюдая за этой угрюмой вакханалией, за этой мрачной мистерией, не вполне еще заснувшая публика ждет катарсиса, выхода. Она готова воспользоваться любым поводом и предлогом для освобождающего смеха, она завороженно ждет, когда постановщики в какой-то момент все же выпустят на сцену смешного персонажа в дырявом рыжем парике, с огромным приклеенным носом, с ртом до ушей, в просторных кружевных трусах. Публика ждет, когда он выскочит на сцену и заорет смешным писклявым голосом: «А вот и я! Вы, конечно, поняли, что все, что вы видели и слышали до сих пор, была всего лишь шутка! Ха-ха-ха!»

Да, в интересах жанровой чистоты все по идее и должно закончиться «кружевными трусами» со всеми неизбежно вызываемыми самим этим словосочетанием кафешантанными, опереточными, канканными ассоциациями.

Но не закончится, знаю. Это так, маленькая интермедия, короткий антракт со скромным буфетом. А теперь пожалуйте в зал. Уже второй звонок. Дальше будет еще интересней.

И будет дальше все интереснее и интереснее. До тех пор, разумеется, пока публика не проснется окончательно.

В эти дни многие стали вспоминать Московскую олимпиаду 80-го года. Делиться личными воспоминаниями, находить и вывешивать в интернете фотографии домов и заветных уголков города, сметенных стремительным и безжалостным предолимпийским ураганом.

И я это, разумеется, помню. Помню пустую столицу, помню скучающих нарядных милиционеров и как бы рассеянно, но без потери бдительности разгуливающих по улицам москвичей и москвичек в штатском, помню медленно, как на похоронной процессии, передвигающиеся по улицам такси с зелеными огоньками в тщетных поисках хотя бы каких-нибудь пассажиров -"Эх, прокачу!". Это был какой-то долгий, вязкий и тревожный сон из "Земляничной поляны".

Но лет за восемь до этого было еще одно событие, событие, которое помнят лишь люди старшего поколения. Это когда в мае 72-го года в Москву приехал президент Никсон. С супругой, разумеется.

Из всего этого события мне запомнился лишь наглухо перекрытый для проезда и прохода центр. В следующий раз я наблюдал такое лишь в день похорон Брежнева.

А тогда равномерно размазанные по периметру милицейского оцепления люди шептали: "Никсон с Брежневым поехали в Большой театр". "А вчера, говорят, - шептали другие люди, - Никсонша посетила ГУМ. Причем неожиданно. Так оттуда всех быстренько выгнали, нагнали туда переодетых комитетчиков, изображающих покупателей, а из подвалов и складОв понатащили всякого дефицита. Говорят, даже клубника в корзиночках была. Могут же, когда захотят".

Москвичи в центре своего города были в те дни как-то не очень желательны. Знакомый рассказывал, как шел он в один из этих дней по улице Горького, где к нему подошли два милиционера и попросили паспорт. Он показал. "Так, - неторопливо и внятно произносил тот из них, кто вдумчиво и многозначительно листал паспорт, - Филипенко. Игорь Николаевич. Проживает… А! Вот! Проживает по адресу Профсоюзная, дом сто тридцать четыре, квартира… Слушайте, Игорь Николаевич! Проживаете вы на улице Профсоюзной, а гуляете зачем-то по улице Горького. Гуляли бы вы по своей Профсоюзной, а! Чем плохо-то! Ладно, идите. Пока".

Это было в дни самого визита. А довольно задолго до этого визита в Москве происходили бурные подготовительные мероприятия, получившие в народе название "Книксон". Тогда тоже сносили здания. На пути от Внукова до центра все должно было быть с иголочки. Поэтому с глаз долой убирали все, что по мнению начальства, не "соответствовало". Помню, как многие сокрушались о печальной судьбе кинотеатра "Авангард", выходившего фасадом на Октябрьскую площадь. Снесли к чертям собачьим старый, привычный для многих поколений кинотеатр, расположенный, между прочим, в помещении бывшего храма.

Впрочем, было и весело. Я помню, например, как на таком-то концерте "в честь" хор имени Пятницкого задорными колхозными голосами исполнил "Лет май пипл гоу" и что-то еще в этом роде.

Все это называлось тогда "разрядкой международной напряженности", каковая разрядка, не начавшись толком, довольно быстро скукожилась до размеров пачки сигарет "Союз-Аполлон". Впрочем, довольно быстро закончилась и она.

Кремлевский чиновник высокого ранга сообщил, что бывают вещи повыше закона.

И это ведь говорит не абы кто. Даже не журналист комсомольской газеты и не славящийся своей гражданской бескомпромиссностью телеведущий, что по нынешним временам было бы естественно.

Нет, это говорит рупор и «огласовщик» высшей власти в стране.

Не может не возникнуть безнадежно риторический вопрос: «Он где-нибудь учился вообще?» Впрочем, это ладно, это вопрос, повторяю, риторический.

Ну, допустим, есть вещи, которые выше закона. Допустим. Но тогда придется допустить, что эти "вещи" существуют не только в нежнейших душах высокого начальства. Эти вещи у каждого свои, и если бы каждый в своей повседневной социальной практике руководствовался исключительно ими, при этом отрицая наличие таковых "вещей" у любого другого, то легко себе представить, что было бы. Впрочем, что значит «было бы»? Именно то самое и наблюдается во всем своем цветущем великолепии в одной отдельно взятой стране.

А вот именно для того, чтобы этого избежать, закон, собственно, и существует. Причем один на всех.

Это я говорю, разумеется, о нормальных обществах и государствах, а не о тех, где все больше "по понятиям", которые уж точно выше закона. Кто бы спорил.

Но не только в «понятиях» тут дело. А дело еще и в том, что во все времена модус взаимоотношения государства с наличным населением неизменно предполагал, что это взаимоотношение взрослых и детей. А тут, разумеется, уж точно есть вещи повыше закона. Закон не писан не только «взрослым», то есть начальству. Но и детям - тоже. Он вообще висит в нарядной рамке на стене, прикрывая то место, где порвались обои.

«И не надо нам тут ничего говорить. Мы, слава богу, своих детей лучше знаем. И знаем, что они хотят, а что нет. Сами знаем, когда погладить, а когда и наказать».

Такова и вся история государства. То выдрать для острастки. То покормить из ложечки. То оставить без сладкого. То обкормить до рвоты липкой патокой верноподданнического восторга.

И, конечно же, надо оберегать ребенка и его неокрепшую психику от дурных влияний посторонних дядь и теть. Непозволительно травмировать его разными внезапными вопросами, на которые он не в состоянии ответить. Нельзя, скажем, глупо и безответственно спрашивать его: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»

Что значит «кем»? Что значит «когда вырастешь»? Никогда он не вырастет. Не для того мы его тут холим, лелеем, наказываем за дело и гладим по головке, чтобы он вырастал. Не для того мы ему с утра до вечера рассказываем, какой он хороший да пригожий, чтобы он однажды задал нам вопрос, существует ли на самом деле Дед Мороз.

«Мемориал» - это не просто правозащитно-исторический и культурно-просветительский центр.

«Мемориал» - это еще и коллективный образец несуетливого благородства, деятельного сострадания, безупречного поведенческого вкуса и, если угодно, высокого и точного стиля.

«Мемориал» - это прекрасная компания моих друзей и товарищей, объединенных общими (и общими со мной) представлениями о том, что правильно, а что нет.

«Мемориал» входит в пору зрелой молодости - ему исполняется 25 лет. С днем рождения, друзья! И вам, и себе желаю, чтобы как можно дольше мы были вместе!

Да, вопрос "Дождя", вызвавший столь неадекватную бурю, и мне кажется несколько глуповатым. И исторически некорректным. Исторически, повторяю, а не морально. Потому что аморально - прежде всего - считать кощунством любую общественную дискуссию по поводу тех или иных страниц отечественной истории, даже самых болезненных.

Да, этот вопрос сформулирован неловко. Но речь в нем, насколько я понимаю, шла лишь о том, существовал ли способ, была ли возможность спасти от голодной смерти миллионы людей - своих, между прочим, сограждан. Если это кощунство, то что тогда не кощунство?

Почему извиняться? Перед кем извиняться? Перед уцелевшими к сегодняшнему дню блокадниками? Или перед погибшими, чье мнение мы сегодня знать не можем? Но речь в этом вопросе (повторяю, глуповатом) все-таки не о том, как было бы половчее их загубить, а о том, был ли все-таки какой-нибудь способ спасти их жизни. А если некоторые считают, что есть вещи более важные, чем конкретные жизни конкретных людей, то это их проблемы. Да и не слышал я ничего такого, что бы свидетельствовало о возмущении самих блокадников. А ведь, насколько я понимаю, речь идет именно о них.

Или нет?

Или о ком идет речь? О чем? Возмущаются не блокадники, а как раз совсем другие, думающие ни о каких не о блокадниках, выживших или погибших, а о престиже и репутации сталинско-путинской "державы".

Так перед кем предложено извиниться? Перед Сталиным и Ждановым? Или перед обильно расплодившимися в наши дни вечно оскорбленными кликушами, ежедневно смазывающими скипидаром свои задницы, чтобы не снижать градус своей священной возбужденности по любому поводу?

Если так, то не пошли бы они все густым лесом по самому популярному русскому адресу, куда не зарастает народная тропа.

Интернет в последние пару дней не на шутку взволновался по поводу очередных пакостных телодвижений анфан террибля Ивана Охлобыстина, который, как известно, ради взбадривания общественного интереса к своей разносторонне одаренной фигуре не пожалеет, как говорится, и отца. Причем, если "превозмогая обожанье" вслушаться в его откровения, легко можно предположить, что не пожалеет и в самом буквальном смысле.

Эти неугомонные выблядки кислотного постмодернизма 90-х годов из всего достаточно разнообразного и непростого опыта постмодерна усвоили лишь то, что максимально облегчает им жизнь и, как им кажется, избавляет от докучной и нудной химеры совести.

Они усвоили лишь то, что "ничто ничего не значит", "ничто ни к чему не имеет отношения" и "никто ни за что не отвечает". Обескураживающая многих полная и окончательная безответственность за собственные слова и поступки, а также необыкновенная легкость в мыслях относятся к числу безусловных добродетелей в этой тухлой среде, из которой, кстати, время от времени легко и непринужденно рекрутируются ценнейшие кадры на роли казенных геббельсов различного ранга вплоть до самых высших.

Можно более или менее все. Можно "по приколу" сыграть в фашизоидность, в коммуноидность, в мракобесие, в неприкрытую и сладострастную сервильность по отношению к неулыбчивой власти, в демонстративную и циничную продажность - во что угодно, весело перемигиваясь и с удовольствием наблюдая за потешным возмущением всех тех, кто "не врубается", не понимает всей эстетической прелести "игровой стратегии" этих тонких натур и вообще "не в теме".

Они-то, разумеется, всего лишь играют - хотя и не на разрыв аорты, - симулируя с разной степенью актерского мастерства то верноподданнические восторги, то кликушескую приверженность "традиционным ценностям", то надсадное благочестие, то эстетский гламурный сталинизм.

Они-то играют. И не только сам механизм этих игр устроен не более сложно, чем, допустим, граненый стакан. Не менее прозрачны и мотивы этих игр. Потому что совершенно очевидно и наглядно, что в этой ситуации актер, играющий роль доносчика или палача, рассчитывает не на скромный гонорар захудалого актера, а на более существенные дивиденды эксклюзивного доносчика или палача премиум-класса. А тут уже точно прямо в затылок начинают громко, по-собачьи, дышать почва и судьба. А искусство тут уж и подавно кончается.

Хотя, если честно, оно никогда особенно и не начиналось.

Сегодня я побывал около памятника Лермонтову у Красных ворот, где собрались разные люди, известные и не очень, чтобы там написать и отправить новогодние открытки "болотным узникам". Был там и я. Вот и моя открытка:

"Дорогие друзья!

Сегодня я называю вас всех друзьями, хотя почти ни с кем из вас не знаком лично. Но все это время я так переживал за вас, так пристально следил за вашими судьбами, так много читал и слышал о вас, что осознал свое право считать всех вас вместе и каждого по отдельности своими друзьями.

Обращаюсь я и к тем, кто на днях вышел на «свежий воздух». Я бесконечно рад за вас, друзья. Я знаю, что настоящую прелесть этого «воздуха» может по достоинству оценить лишь тот, кого его лишили.

Но вы, конечно, не обидитесь, если я скажу, что в самую первую очередь я обращаюсь, конечно, к тем, кто все еще находится в заточении.

Не знаю, что сказать. Держитесь, друзья. Я знаю, как невесело проводить самый главный семейный праздник вдали от семей и дружеского круга. Поэтому пусть хотя бы эта открытка и многие другие открытки хотя бы чуть-чуть погасят эту вашу горечь.

Вы должны знать, что много, очень много совершенно разных людей болеют за вас, сочувствуют вам, солидаризируются с вами и желают вам здоровья, стойкости и того покоя, который вы заслужили. Вы должны знать, что много, очень много разных людей, и я в их числе, восхищаются вашим умением отстаивать свое достоинство.

И я с вами в эти дни. Хочу, чтобы вы об этом знали. Желаю вам бодрости духа – это сейчас самое главное, хотя и самое трудное для вас. Желаю скорейшей свободы. Буквальной свободы. Потому что свою внутреннюю свободу вы уже обрели и она навсегда останется с вами.

Вы будете свободны. И Россия будет свободной.

С Новым годом.

Ваш
Лев Рубинштейн"

Первая реакция - это, конечно, радость. Беспримесная чистая радость за человека, который вот прямо сейчас вышел на свободу. Все остальное - потом.

Уже потом будут непрошено возникать робкие, но от этого не менее отчетливые "но". Робкие, но капризно требующие ответов вопросы. Главным из них, как мне кажется, будет вопрос, не забудем ли мы в своей радости о судьбе его друга Платона Лебедева. Не забудет ли он? А ведь именно эта доблестная пара во все бесконечные дни обоих тягостных и абсурдных судебных процессов стала для многих из нас вдохновляющим образцом мужества, верности, немыслимой, казалось бы, в наши тухлые времена поведенческой безупречности.

Не могут не возникнуть вопросы и о том, как, каким образом это смогло произойти и какой нравственной или политической ценой все это обошлось и обойдется.

Все спрашивают друг у друга и у самих себя, а что же будет дальше. Я всегда избегаю "предположительного наклонения", я не люблю начинать размышлений со слов "а вот если". Предъявите сначала "если", а потом поговорим.

Я не знаю, хватит ли у Михаила Ходорковского сил на то, чтобы после этих десяти лет оставаться тем символом сопротивления, каковым он волею обстоятельств был все эти годы. Я не знаю, останется он жить в одной с нами стране или уедет за границу, где ему будет спокойнее и безопаснее. Но я точно знаю, что никогда и ни за что не осужу ни одно из его решений, ни одно из его высказываний или поступков.

Потому что такое осуждение может позволить себе только тот, кто нашел бы в себе столько же нравственных сил, чтобы быть готовым повторить его судьбу. Если он найдет в себе внутренние ресурсы, достаточные для того, чтобы продолжать борьбу – за своих друзей в первую очередь, – я был бы бесконечно рад. Если не найдет, то он все равно заслужил покой. В том числе и душевный.

Мне не хватает ни воображения, ни знания человеческой природы и границ ее возможностей, чтобы представить себе его будущее, даже самое близкое.

Но мне хватает воображения представить себе человека на пороге собственного дома, человека, обнимающего мать, отца, жену, детей, друзей. Я легко, радостно и сочувственно представляю себе человека, надевшего домашние тапочки, севшего в кресло, прикрывшего глаза и, не окончательно еще веря во все это, блаженно пробормотавшего "как же хорошо дома".

Остальное – потом.

Умер Григорий Дашевский, поэт, переводчик, литературный критик, филолог-классик... ну, что еще? Мой давний товарищ. Удивительный, лучезарный человек.

Когда человека знаешь лично и знаешь близко, то его уход - это всегда прежде всего личная горечь. И уже во вторую очередь ты думаешь о том, какого человека потеряла отечественная культура. А ведь он действительно был и прекрасный тонкий поэт, и выдающийся переводчик, и один из лучших (на мой вкус, так даже и лучший) литературный критик – глубокий, концептуально ясный и ненавязчиво убедительный. Настолько, что всегда и во всем хотелось с ним соглашаться.

Его боготворили несколько поколений студентов, которых он учил. В последние годы, когда он уже не мог приезжать в университет, они приезжали к нему домой, где и проходили занятия. Некоторые из них признавались мне, что считают дни до следующего визита.

Ему не было еще и пятидесяти, а болел он долго и очень тяжело. И я всегда при встречах поражался его мужеству. Он боролся с недугом так, что это было никому не заметно. Он всегда улыбался. Я помню его всегда веселым и оживленным. Таким и запомню.

Для меня же он был всегда чудесным и светлым Гришей - с его незабываемой улыбкой, с легким, ненатужным доброжелательством, с быстрым и пронзительным умом. Он был одним из тех немногих людей, при одной мысли о которых я всегда невольно улыбался. Улыбаюсь я и теперь, несмотря на всю горечь потери. Светлая память.

Я об этой публикации никогда бы и не узнал, если бы чья-то заботливая рука не прислала мне ссылку на нее, сопроводив ее недоуменным вопросом: «Это что?»

Имелся в виду, конечно, не текст – мало ли в наши дни пишут и публикуют разной малограмотной хрени.

Там все дело в фотографии. Я частично узнал ее. Разглядел на ней знакомых и друзей, да и себя самого. Я помню эту фотографию и это место. Это Донское кладбище. Это похороны моего друга, поэта Дмитрия Пригова. Это лето 2007 года, давно уже.

Не знаю, кто, когда и зачем изготовил эту гнусную фотожабу. Не знаю, что имел в виду этот шутник. Я не знаю, что это – глупость или сознательная провокация. Да и неинтересно мне это, если честно. Мерзость и мерзость. Мало ли такого и в интернете, и в газете, и в телевизоре.

Но эта, судя по всему, давно уже гуляющая по интернету «фоточка» привлекла вдруг внимание одной «комсомольской» (во всех смыслах этого слова) журналистки и навела ее на необычайно глубокомысленные соображения по этому, так сказать, поводу.

Эта дама, время от времени ненадолго привлекающая внимание общественности разными прекрасными рассуждениями наподобие прелестных пассажей про «абажуры» и постоянно - видя в этом необходимый компонент журналистской профессии - симулирующая сезонные припадки верноподданничества, с важным видом сообщила в числе прочего о том, что «власть сакральна: это краеугольный камень мироздания. Начальника слушают просто потому, что он начальник... Десакрализация власти, которую мы видим, происходит не случайно...»

Деточка, а кто же сказал, что она происходит случайно. Более того она, эта десакрализация, насущно необходима, причем уже давно, если, конечно, общество хочет стать современным, а не застрять навечно в непроходимых дебрях собственных суеверий, поклоняясь пням и корягам, выводя свою житейскую философию из бабушкиных сказок и таская своих вождей на носилках, украшенных тигриными зубами, отгоняющими вредоносных духов убийственного атлантизма.

Да, девушка, история цивилизованного человечества - это именно что последовательная десакрализация не только власти, чья роль в современном динамичном мире сводится к роли нанятого обществом менеджера, но и разных дремучих, хотя и устойчивых мифов, липнущих мокрой глиной к ботинкам и гирями висящих на рукавах.

А та гнусная картинка, которой вы, барышня, решили проиллюстрировать вашу глубокую мысль, ни к какой «десакрализации» отношения не имеет. А имеет она отношение в лучшем случае к дурному вкусу, а в худшем - к тупой провокации, на которую вы либо радостно поддались, либо, что вероятнее, сами решили в ней поучаствовать. Глупость и подлость часто ходят парой - им так веселей как-то, как-то увереннее они чувствуют себя вместе.

Ну, и стиль, конечно. Как же без стиля: журналистика – это все-таки творческая профессия, как учат еще на первом курсе. Стиль там есть, конечно. Стиль, характерный диким нахрапом, трамвайной взвинченностью тона, полным, освобождающим вольный полет мысли, отсутствием нравственных и эстетических тормозов. Давно известный стиль общения, принятый в годы моей юности среди фабричных девчонок на окраинных танцплощадках в процессе дележа первого парня на деревне. Такой стиль назывался иногда «черт меня побери», хотя недоброжелатели часто именовали носительниц подобного стиля неприятным словом «хабалки».

Но там наблюдалась некоторая чистота стиля - хотя бы потому, что нехитрый словарь этих девочек по крайней мере не включал таких мудреных слов, как «десакрализация». Они выясняли свои отношения, так сказать, по-простому. И то сказать – не всем же быть такими культурными девушками, как, например, Фима Собак, знавшая такое слово, как «гомосексуализм», или барышня из «Комсомолки», уверенная в том, что «начальника слушают просто потому, что он начальник».

Вместе с коллегами из Русского ПЕН-центра мы приняли обращение к украинским коллегам. Мне кажется, что это важно. Вот оно:

Обращение Русского ПЕН-центра

Мы, российские писатели, члены Русского ПЕН-центра, обращаемся к нашим коллегам, украинским литераторам и журналистам, со словами поддержки и сопереживания.

Мы с волнением, тревогой и надеждой следим за последними событиями в вашей стране и прежде всего - на улицах вашей столицы, ваших больших и малых городов.

Информация, поступающая оттуда, противоречива и не всегда однозначно понятна. Но понятно главное: народ Украины, самая активная его часть недвусмысленно выбирает цивилизованный, современный путь своего развития, решительно отмежевываясь от различных форм тоталитарного мракобесного реванша, одним из наглядных образцов которого, увы, является нынешняя российская власть.

Общий пафос вашего сопротивления не может не разделяться нами, людьми творческих профессий, для кого свобода и личное достоинство не только непременные условия социальной или частной жизни, но и основная движущая сила любой творческой работы.

Мы не станем скрывать некоторой тревоги, связанной с заметной активизацией в вашей общественной жизни не только цивилизованных, но и дремуче-националистических сил различной окраски, включая коричневую. Вполне возможно, что, находясь на расстоянии, мы и преувеличиваем их опасность, но и умолчать об этой нашей тревоге было бы нечестно. Очень надеемся на то, что здоровых сил в вашем обществе несравненно больше.

Свобода и достоинство стоят того, чтобы за них побороться. И вы это делаете. И мы хотим, чтобы вы знали, что вы не одни. Мы с вами сегодня.

За вашу и нашу свободу.

Я никогда не знал, сколько ей лет. Как-то она не ассоциировалась ни с каким возрастом. Хотя было понятно, если учитывать хронологию ее жизненного пути, что лет ей немало.

Но она всегда была Наташей. Не только для близких друзей. Так называли ее и совсем молодые поэты, и это не было проявлением панибратства. Это было проявлением нежности и безграничного доверия, которое она умела внушать людям с первых минут общения.

Незачем перечислять ее заслуги перед нашей историей - они все на виду. А тем, для кого они неочевидны, все равно ничего не объяснишь.

Она была поэтом прежде всего, поэтом по преимуществу и поэтом замечательным, но ее видимое миру социальное геройство временами заслоняло ее поэтический масштаб.

Я счастлив, что знал ее лично. И если бы меня попросили определить одним словом всю сумму разнообразных впечатлений от ее необычайной личности, если бы меня попросили одним словом определить, какой была Наташа, я бы, недолго подумав, произнес бы слово «трогательная».

Она была удивительно трогательной - маленькая, хрупкая, с детской беззащитной улыбкой, с отчетливой, по-ученически старательной и всегда точной речью.

Всяческое геройство, всяческая гражданская и художническая доблесть, всяческая нравственная несгибаемость бывают особенно убедительными тогда, когда их носителями выступают люди с застенчивыми улыбками. Таким был Сахаров. Такой была Наташа.

Наташа мне казалась наиболее выразительной персонификацией сопротивления. С ее трогательностью, человечностью, деятельным беспокойством, хрупкостью, лишенным наружного пафоса мужеством, поразительной независимостью от внешних обстоятельств, царственным пренебрежением как к житейским лишениям, так и к мировому признанию.

Такой она была. И ее, этой маленькой Наташи, так не хватает теперь.

Но она уже была. Она уже есть и всегда будет. И лишь это немножко примиряет с горечью утраты.