Когда в последнее время я читаю или слышу про яркие художества наших славных судебных органов, про бурную посадочную деятельность расчудесных наших судей, стоящих на страже законности до полного окоченения конечностей, когда я вижу одухотворенные лица дерзновенного Данилкина или непреклонной Боровковой, я все время вспоминаю процесс по делу Синявского и Даниэля. То есть не столько сам процесс, сколько маленький эпизод этого дела, далеко не самый судьбоносный, но достаточно яркий и поучительный.

В процессе активно участвовала некая литературная дама, выполнявшая роль "общественного обвинителя". Она старалась, кажется, сильнее всех, включая даже прокурора. Ее звали Зоя Кедрина. Чем она отличилась по литературной части, я не узнал до сих пор. Зато помню ее страстные обличительные речи.

Так вот, эта самая общественная обвинительница и ее гражданская позиция настолько, видимо, полюбились некоторым не очень сознательным гражданам, что она в течение примерно недели получала от пожелавших остаться неизвестными доброжелателей ежевечерние приветствия. Приветствия эти были не слишком замысловаты по форме и содержанию, но зато были даны в непосредственных и довольно сильных ощущениях. И выражались они в том, что, возвращаясь домой после изнурительной борьбы за торжество социалистического правосудия и гуманистические идеалы советской литературы, общественная обвинительница всякий раз обнаруживала, что ручка ее двери была густо вымазана довольно свежим говном.

Едва ли это поколебало ее веру в непреклонную правоту своих слов и поступков. Но в том, что это ей запомнилось, и даже надолго, сомневаться не приходится.

"Ну? И зачем автор вспоминает об этом малоаппетитном деле? - наверняка спросит кое-кто из особенно мнительных читателей. - Не для того ли, чтобы подкинуть кое-кому кое-какую вредную идейку?" "Нет! - решительно отметет подобное конспирологическое измышление автор. - Просто почему-то вспомнилось".

И правда ведь: мало ли что может вдруг вспомнить человек? И почему бы ему не поделиться своими мимолетными воспоминаниями? Из всего, что ли, надо обязательно делать далеко идущие выводы? Вовсе не обязательно.

Батькина опричнина довольно-таки впечатляюще разгулялась по буфету в последние несколько дней. Об этом сказано уже много, и добавить к этому особенно нечего.

Среди многочисленных граждан Белоруссии, подвергшихся различным формам - в том числе и довольно жестоким - полицейских репрессий со стороны властей, есть и изрядное количество деятелей белорусской культуры. А потому не мог не появиться такой документ, составленный, подписанный (в том числе и мной) и опубликованный несколько дней тому назад.

А также Русский ПЕН-центр опубликовал заявление в защиту своего коллеги Владимира Некляева, известного белорусского поэта и прозаика, одного из руководителей Белорусского ПЕН-центра.

От себя лично я в этот раз не добавлю ничего кроме человеческих слов солидарности с белорусскими коллегами и цитаты из Хартии Международного ПЕНа, где говорится, что «необходимое продвижение человечества к более высоким формам политической и экономической организации требует свободной критики правительства, органов управления и политических институтов».

Держитесь, друзья. Мы, к сожалению, не очень много можем сделать для вас. Но то, что можем, делаем и будем делать.

1) Назовите 5 ключевых слов/выражений последнего десятилетия.

"Она утонула". "Вертикаль". "Баррель". "Разжигание". "Сопротивление". "Война".

2) Как бы вы назвали книгу (фильм) о прошедшем десятилетии?

"Оксюморонократия"

3) Кого можно считать героями и антигероями десятилетия?

Герои: Обама, Ходорковский, Лебедев...

Антигерои: Ох, их слишком много. И вообще - ну их всех.

4) Какие события в жизни страны за эти 10 лет были самыми важными лично для вас?

Рождение внучки Елизаветы. Выход трех моих книжек. Сотрудничество с "Гранями".

История с арт-группой "Война", как это ни покажется странным, довольно типична для истории искусств. Искусство, особенно такое, которое в наши дни принято называть актуальным, работает на границах общественного сознания, эстетических и этических условностей. И даже на границах правового пространства. Иногда художник эти границы нарушает (сознательно или нет), и тогда неизбежно вступает в ход государственно-репрессивная машина. В некоторые периоды истории эта машина вступает в ход и "просто так", без юридически очевидных нарушений границ, а в силу своей природы, просто потому, что ей "хочется кушать".

Этот случай вроде бы простой и очевидный. Молодые радикальные художники, чья творческая стратегия базируется на отчетливом гражданском и эстетическом противостоянии власти, совершенно явно нарушили закон. Тут юридических разночтений нет и быть не может.

Моя личная позиция на этот счет двойственна.

С одной стороны, для меня является категорической аксиомой, что законы надо соблюдать. Всем. Хоть ты художник, хоть ты милиционер. И аргумент, в соответствии с которым то, что сделали эти ребята, сущая детская игра в песочнице по сравнению с тотальными беззакониями, тайно или явно творимыми всеми уровнями и ветвями власти, мне не кажется убедительным. Да, власть сплошь и рядом ведет себя беззаконно. А вот законопослушание сознательных граждан дает им, гражданам, моральное преимущество. Я в этом убежден.

С другой стороны, я твердо уверен, что эта акция "Войны", как и все прочие, есть акция исключительно художественная, хотя при этом налицо и очевидное правонарушение со стороны художников. Такой вот, если угодно, парадокс. И в истории искусств, повторяю, такое бывает.

Я безусловно против того, чтобы статус художника давал юридические привилегии. Точно так же, как против того, чтобы насилие над журналистом квалифицировалось как-то особенно, иначе чем насилие над врачом, строительным рабочим, программистом или бомжом.

Но в данном конкретном случае я очень надеюсь на максимально мягкий приговор. Нет, не на оправдание: факт нарушения закона, с моей дилетантской точки зрения, неоспорим. А нарушивший закон так или иначе должен понести наказание. Но вот каким оно будет? По максимуму или по минимуму?

Тот факт, что обвиняемые художники, сыграет роль в этом деле? Если да, то какую - смягчающую или отягчающую? Это, мне кажется, очень важный вопрос, ответ на который даст нам существенную, пусть не очень заметную на первый взгляд, черточку в общей картине состояния общества.

Я как мог старался следить за ходом этого эпического фарса, официально именуемого вторым судебным процессом над Ходорковским и Лебедевым. С протоколами бесконечных и тягучих, как сны Веры Павловны, заседаний я время от времени знакомился в газетах или в Интернете. На одном из заседаний я побывал, чтобы видеть все своими глазами.

Я плохо разбираюсь в тонкостях юридических процедур. И совсем плохо понимаю что-либо в экономике и ее терминах. Я, как мне кажется, кое-что понимаю в драматургии.

Что процесс рушится и валится, что обвинению там не было чего высосать ни из пальца, ни из чего другого, было очевидно даже и без специальных знаний. Но процесс мучительно продолжался и казался бесконечным, как кажется бесконечным вязкий горячечный бред.

Но даже сквозь эту навязчивую и мутную какофонию было хорошо видно, как внутренняя свобода двух людей, обреченных на несвободу, растет, как царевич Гвидон в закупоренной бочке. Было видно, как они демонстрируют свою свободу с все большей и большей уверенностью и раскованностью. Была наглядно ощутима даже не интеллектуальная и даже не нравственная, а буквально антропологическая пропасть, разделяющая двух свободных, красивых, веселых, ироничных и явно резвящихся мужчин, находящихся внутри стеклянной клетки, и нервных, пугливых и суетливых людей, живущих, как им кажется, на воле. И, как им кажется, способных чужую волю ограничить.

Это, пожалуй, и было самое сильное и обнадеживающее впечатление, вынесенное из даже беглого знакомства с ходом судилища.

Давно и много общаясь с разными людьми, я, как мне кажется, научился по типу их жестового, мимического и речевого поведения понимать, кому я доверяю, а кому нет, даже и без знания "истории вопроса".

Представь себе, непредвзятый читатель, что ты не знаешь, кто есть кто, где и зачем. И до твоего уха доносятся речи двух людей.

Один из них, допустим, говорит: "В организованной группе он стал выполнять роль лица, которое совершало действия по заранее обещанному сокрытию похищенного и легализации похищенного путем использования своих знаний о зарубежных финансовых операциях".

А теперь послушай другого: «Буду откровенен. Я никогда не был готов защищать чьи угодно финансовые интересы ценой своей свободы, а, вероятно, и жизни. Мне страшно... Но оговаривать, врать, лжесвидетельствовать я не буду, а кроме этого от меня, к счастью, мало что зависит. Делайте со мной что хотите... Если руководство моей страны молчаливо одобрит заложничество — то тогда будет стыдно мне как гражданину России. Думаю, многим другим честным гражданам — тоже».

Скажи, читатель: кто из двух говорящих прав, а кто виноват? Кто умен, а кто глуп? Кто порядочен и смел, а кто убог и жалок?

Я очень хочу, чтобы судья Данилкин вынес оправдательный приговор. И очень на это надеюсь. И очень надеюсь, что он не упустит свой шанс войти в историю российского права со знаком плюс. Но даже если этого не произойдет, свободы их никто не лишит.

Друзья.

Считаю своим приятнейшим долгом сообщить всем, кому это покажется важным или хотя бы интересным, что в Сахаровском центре открывается Центр документальной фотографии под названием "FOTODOС".

Координатором этого нового проекта будет Александр Сорин, один из лучших, на мой взгляд, современных фотохудожников, выбору и вкусу которого я, во всяком случае, безоговорочно доверяю.

Открытие Центра состоится 28 октября в 19.00 в выставочном зале Сахаровского центра.

На открытии будет представлена выставка фотографий Олега Климова "Река-море".

До встречи.

Ужасно хочется закрыть тему. Знаю, что не удастся, но все равно хочется. Ну, хотя бы для себя самого.

А то ведь в эти дни встречаешь где-нибудь того или иного знакомого, и каждый из них непременно спросит: «Ну, и что ты об этом думаешь?» Можно не уточнять, о чем это он.

Это неизбежно, я понимаю. Я уже не первого пережил такого персонажа, который сумел создать впечатление у публики, что он – навсегда. Такое на моей памяти было со Сталиным, с Хрущевым, с Брежневым...

Ничего я об этом не думаю, если честно. Это не мои игры, не моя это драка. Никого из них я не выбирал – ни того, «кто», ни того, «кого». Что мне до того, что Медведев выгнал Лужкова по причине утраты доверия. А я-то тут при чем?

Не о моем же доверии идет речь! Совершенно непрошено, но, кажется, кстати, вспоминается стариннейший анекдот про бракоразводный процесс, где муж объясняет суду, по какой причине он подает на развод со своей супругой. «Дело в том, - говорит он, - что моя жена меня не удовлетворяет». «Вот это интересно! - раздается голос из зала. - Пол-Одессы она удовлетворяет, а его, видите ли, нет!»

А что до «доверия», то с чего бы это вдруг меня, московского обывателя и приватного человека, стало интересовать доверие или недоверие к кому-то того, кто пока что не заслужил моего.

Да и вообще дело не в Лужкове и не в их пинаниях под столом, а в Москве, разумеется. Только в ней. Москвы, моей Москвы, в которой я вырос, которую я знал и любил, мне никто уже не вернет. Ни тот, кто внушает доверие, ни тот, кто его не внушает.

Снова остается лишь надежда. Надежда на то, что вырастет новое поколение, для которого этот новый ландшафт станет родным и привычным, что среди этих стекляшек, бусинок и хрустальных елочных висюлек они будут влюбляться и целоваться. А стало быть, полюбят как миленькие этот город. И причудливое явление под условным названием «Лужковская Москва» станет для них своим, как своим был для меня тот город, которого уже не будет.

А также остается вопреки опыту и вообще здравому смыслу надеяться на то, что тот, кто после Лужкова будет строить и рушить мой город, станет все же думать именно об их доверии, а не доверии бог знает кого.

Прощайте, Юрий Михайлович. Не поминайте лихом. На меня, по крайней мере, вам нечего обижаться - я вас терпел долго. Камней и палок в вашу спину я кидать не стану - не приучен. К тому же кидальщиков хватит и без меня. Но и - не стану врать - непрошеная слеза не покатится по моей мужественной щеке. И не стану я умиленно махать вам вслед, пристально вглядываясь в вашу усталую коренастую фигуру и пытаясь различить в толпе вашу вошедшую в историю кепочку, покуда она совсем не растворится в мутном московском воздухе.

В самый разгар недавней московской жары я разглядел в уголке двора дома, где находится моя редакция, новенький пластмассовый тазик ярко-синего цвета. Над ним на стенке была прикреплена надпись, призывающая граждан пополнять этот тазик водой, чтобы в условиях неслыханной засухи эту воду могли пить бродячие животные - самые, пожалуй, уязвимые обитатели столицы.

Тазик был пуст.

Я зашел в редакцию, взял пустую пластиковую бутылку из-под минералки, наполнил ее водой и вышел во двор с намерением откликнуться на тщетную до сего момента инициативу добрых людей.

Боюсь, что вы догадались о дальнейшем. Да, вы правы. Вернувшись на то место, где только что красовалась внушающая робкий оптимизм синяя мисочка, я обнаружил ее решительное и бесповоротное отсутствие. Зато бумажка с призывом о милости к братьям нашим меньшим оставалась на месте. Видимо, текст, проникнутый элементами абстрактного буржуазного гуманизма идеалистического толка, оказался совершенно непригодным в хозяйстве, требующем исключительно рационального подхода.

Есть ли какая-нибудь связь между этим печальным эпизодом и сообщением о том, что "Премьер-министр Владимир Путин... с четвертой попытки попал из арбалета в кита"? Думаю, что есть.

Да знаю я, знаю, что кита никто убивать не собирался. Что кусочек кожи на анализ. Что чисто исследовательские цели. Знаю. Еще не хватало, чтобы нацлидер завалил зверюгу на потеху ликующим согражданам. Впрочем, и этому бы я не слишком удивился.

Но визуальный образ мачо-премьера, целящегося из арбалета в крупномасштабное животное, решительно перевешивает все сопутствующие обстоятельства. Этот образ, какими бы высокими научно-исследовательскими целями он ни смягчался, властно встраивается в ряд обнаженных торсов, летчицких штурвалов, мотоциклетных шлемов и прочих сугубо "мущинских" добродетелей, бесконечно радующих души всех тех, кто вместо того чтобы напоить издыхающую от зноя бездомную собаку, тырит все что плохо лежит.

Какие там собаки? И так весь город засрали! Стрелять их нах, а не водой поить. Арбалет! Пиф-паф, ой-е-ей! Мы пацаны, а не бабы, блять! Шрам украшает мужчину! У нас, блять, в жилах кровь, а не вода. Понял, блять?

Цивилизационные разрывы особенно наглядны и поучительны не на уровне глобальной политики и геополитических катастроф, а в свете подобных как бы мелочей.

В одних местах популярность достигается посредством попадания в кита, хотя бы и с четвертой попытки. В других же общество откликается на неугомонное, кажущееся кому-то комическим заступничество за тюленей. В этих местах можно не сомневаться, что в тазик обязательно нальют воды. А рядом поставят еще один тазик. И в него нальют.

Ах, как приятно думать, что ЭТО уже позади. Что ушли в историческую перспективу эти, прямо скажем, незабываемые дни, когда все мы едва не превратились в худосочных и костлявых копченых лещей.

Мой приятель-филолог умудрился в самый разгар ВСЕГО ЭТОГО приехать в Москву из Тарту. Приехав, он позвонил мне. Интеллектуальных ресурсов у нас обоих хватило лишь на короткий обмен вполне очевидными цитатами. "Ну вот, - сказал я ему, - ты таки посетил сей мир в его минуты роковые". К слову сказать, приятель мой - специалист по творчеству Тютчева. "Это да, - сказал он не очень бодро, - зато ты была с твоим народом там, где твой народ, к несчастью, был".

Так и поговорили, закончив обмен паролями договоренностью созвониться и по возможности встретиться, когда "это" закончится.

Я и правда если не "была", то по крайней мере был здесь. Мочил простыни и вешал их на окна, где они высыхали за десять минут. Заходил подышать в казенные кондиционированные помещения. С ощущением безысходности по десять раз на дню влезал в Яндекс, где страдальчески пялился на одни и те же безжалостные двузначные числа - 38, 40, 41, 37, 39 и опять 41. Я ездил в метро и видел напротив себя глаза москвичей и незадачливых гостей столицы, выражавшие отчетливое страдание. Такие глаза можно увидеть лишь в больничных коридорах.

А также я маниакально следил за направлениями ветров. Направления эти были бессмысленны и беспощадны. Они гнали и гнали на столицу удушливую гарь и посыпали наши несчастные головы горячим пеплом.

Эсхатологическое состояние души в эти кошмарные дни обостряло в нас чувство метафоры, пробуждало угасшую было охоту к многозначительным обобщениям, веру в значимость и поучительность происходящего. Ведь не может же все это быть ПРОСТО ТАК, не столько думали, сколько чувствовали многие из нас. Ведь это же все ЧТО-ТО ЗНАЧИТ.

Нам, слегка придушенным угарным газом, не могло не чудиться, что все происходившее в эти дни с нами и вокруг нас суть знаки, знамения, символы, многозначительные намеки, развернутые во времени и пространстве метафоры.

Ну, например.

На столицу долгие, почти бесконечные дни дул и дул ветер с юго-востока, со стороны горячих азиатских степей, со стороны Орды. И ветер этот нес дым, пепел, гарь, удушье, смертельную тоску, ощущение гибельной безысходности, непоправимой беды.

Потом все же подул долгожданный, неоднократно обещанный, но все откладывавшийся ветер с западной стороны, разогнал дым, остудил жар, полил, хотя и скудно, полумертвую землю теплой пахучей водой. Люди воспрянули и даже заулыбались. Люди ожили.

И так в нашей стране бывает всегда, во все периоды нашей стоячей истории. То оттуда ветер, то отсюда. И все, что происходит или не происходит, не зависит ни от кого, а только от направления ветра. И понимают это более или менее все, кто знает, что деревья качаются от того, что дует ветер, а не наоборот.

Ох, мы еще долго и многословно будем говорить об этих днях. Об их уроках и о наших как всегда бесплодных прозрениях.

Ныне покойный замечательный артист и исследователь народной музыки Дмитрий Покровский, руководитель прославленного фольклорного ансамбля, рассказал мне однажды такую историю.

Как-то летом в начале 80-х его ансамбль гастролировал по городам России. В их тогдашнем репертуаре помимо прочего были очень архаические, записанные и разученные в какой-то из деревень Белгородской области волхвования о дожде и плодородии. Древняя языческая штука.

Эту вещь они исполняли в каждом концерте. "И вот хочешь верь, а хочешь нет, - рассказывал Покровский, - но в каждом городе, где мы давали концерты, на следующий же день после нашего отъезда начинался дождь и длился несколько дней. И это еще не все. В ансамбле были тогда целых три семейных пары. Так вот, за время гастролей все три пары зачали детей". Верю, почему нет.

А вспомнил я об этом потому, что наткнулся на сообщение о том, что "Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в понедельник во время Божественной литургии в Покровском храме города Лукоянова Нижегородской области молился о ниспослании дождя".

А я и тут ничуть не сомневаюсь в успехе, особенно учитывая повышенную степень благочестия на грани святости, каковую хотя бы одним уже своим обликом излучает Московский патриарх.

Я верю: дождь будет.

Обязательно.

Когда-нибудь.

И мы будем знать, кого за это благодарить.

Вот только что написал я колонку о трудовых буднях селигерского опытного вивария, как сама жизнь "подбросила" новую, так сказать, черточку, новую, я бы сказал, красочку, небольшой такой мазочек, добавляющий и без того искрометной картине воцарившегося на озерных берегах высочайшего интеллектуального накала дополнительной яркости и неопровержимой убедительности. Воистину: скептик будет посрамлен.

Да и как не спрятаться в кусты от стыда за неверие в коллективную и индивидуальную творческую мощь селигерских посиделок-полежалок, когда не кто-нибудь, а главный наставник и мудрый гуру передовой нашей молодежи, г-н Якеменко Василий, на радость всем людям доброй воли и назло врагам, уж не знаю чего, но главное что врагам, затеял и презентировал широким слоям патриотически настроенной общественности ослепительнейший проект под пышным названием «Национальная ответственность». Суть проекта, как было сказано в сообщении одного из агентств, состоит в том, что "человек, который ест больше, чем ему нужно, — неэффективен: он обкрадывает страну и премьера Путина в частности, поэтому ему надо худеть".

Оставим историкам далекого будущего возможность неторопливо и вдумчиво оценить по достоинству этот великий почин выдающегося молодежного мыслителя, а сами пока что чуть притормозим на одной не сразу заметной детали. А именно, на упоминании в этой выдающейся декларации святого для каждого подлинного россиянина имени премьера Путина как гипотетического, хотя и крайне нежелательного объекта обкрадывания, а проще сказать - объедания.

Понятно, что само это имя наделяет проект новыми смыслами, придает ему дополнительное измерение, дополнительную глубину и широту охвата. "Ты же не кого-нибудь обкрадываешь, сынок, - как бы дает понять автор идеи. - Не какую-нибудь там тетю Маню ты обкрадываешь, когда жрешь, как крокодил, в два горла. Ты, гад, Путина обкрадываешь, понял? А ну, хорош жевать, когда с тобой разговаривают!"

Ну, и еще там есть одно прелестное место, заслуживающее если не изучения, то хотя бы поверхностного осмысления. И тоже, между прочим, про Путина. Г-н Якеменко, в частности, заявил: "Путин может все, но он не может похудеть за отдельно взятого человека".

Оставим на совести записных скептиков и прочих несогласных иуд, если они начнут (а они начнут) придираться к тому, что если, мол, премьер не может похудеть за отдельно взятого человека, а может лишь за всю страну, то не так уж, получается, он "может все". А если он, дескать, все может, то и это может. А если этого не может, то уже и не все. Ересь, мол, у тебя получается, дорогой Вася. За это по головке не погладят.

Оставим это в стороне, потому что, как известно, собака лает, а караван идет. Короче, зафиксируемся на тезисе "Путин может все" и порадуемся лишний раз тому, в какой же все-таки счастливой стране мы живем, если премьер этой страны может буквально все. Ну хорошо, похудеть он за другого не может. Ну и ладно, сами похудеем как-нибудь.

Всем хорош и даже вполне бесспорен этот тезис, если бы не возникло буквально несколько вопросов. Ну так, ерунда в сущности. Но все же...

Короче, не могу не спросить у мудрейшего из Василиев: "Скажите, Василий, а действительно ли премьер Путин может, например, написать роман "Война и мир"? А балет "Щелкунчик" - могет? А оперу "Борис Годунов"? А космический двигатель забацать? Про неевклидову геометрию и коллайдер я уж не решаюсь даже и спросить. Вдруг и это ему по зубам? Все так все.

И наконец, самый главный, самый насущный и заветный, самый проклятый вопрос сегодняшнего дня. Может, он жару эту ужасную и нескончаемую уж как-нибудь прекратит наконец? А?

Заранее благодарю за ответ".

Казалось бы – лето, информационная передышка, расслабились, готовимся к августу, мирно потеем, мешаем пиво с футболом.

Но нет покоя душе, и без того изнуренной властным напором мирового и отечественного идиотизма. Уголовное преследование искусства. Какие-то мутные обмены одних собственных граждан на других. Какие-то дополнительные полномочия нашим славным органам, которые и без того ни в чем себе не отказывают.

Усиленное эпической жарой ощущение все нарастающего абсурда, правящего бал если не во вселенском масштабе, то по крайней мере в информационном пространстве, подвергается серьезному испытанию. Человеку разумному все труднее и труднее отличать патологию от нормы, все труднее и труднее не позволять себе привыкать к патологии и абсурду как к жизненной норме.

Одно лишь во взбесившемся, вышедшем из берегов хотя бы условного здравого смысла информационном потоке утешает и внушает оптимизм. Это поистине всемирная и безусловно заслуженная слава, которую сумело в этом жестоком и алчном мире снискать полуфантастическое, отчасти сказочное и в то же время вполне реальное существо по имени Пауль.

Этот всеобщий детский энтузиазм если и не послужит основой для окончательного общественного согласия, то уж точно задаст обнадеживающие ориентиры для него.

"Пауль – это мир, это мудрость, это вера в неотвратимость того, что обязательно будет, потому что не быть не может!" - хочется воскликнуть мне, что я, кстати, и делаю. И лишь какие-то малосущественные чисто формальные обстоятельства мешают мне назвать этого вещего спрута "Человеком года".

Живи долго, Пауль. И как можно дольше служи нам примером здравомыслия и сверхчеловеческой проницательности. И всегда говори только правду. Кто-то ж должен...

В своем блоге уважаемый кинокритик Юрий Богомолов рассказал о круглом столе, посвященном отражению военной тематики в современном российском кино. В рамках довольно острой дискуссии присутствовавший там Никита Михалков выступил со смелой гипотезой из области альтернативной истории. Суть гипотезы состояла в том, что "что если бы война случилась здесь и сейчас, то господин Богомолов и иже с ним подписали бы 23 июня соглашение с Гитлером о капитуляции".

Сказать по этому поводу вроде бы и нечего.

Хотя почему, кое-что можно сказать.

Можно, например, на это сказать, что если патриотичнейший из кинорежиссеров подобный пассаж не считает прямым личным оскорблением в адрес оппонента, то и на его счет оппонент имеет полное моральное право высказать некоторые гипотезы.

Отчего бы, допустим, не предположить, что "если бы война случилась здесь и сейчас", а господин Богомолов "и иже с ним" подписал бы "соглашение с Гитлером о капитуляции", режиссер Михалков, чья поистине женственная тяга к силе и власти (любой) известна всем не понаслышке, немедленно занялся бы изготовлением киноэпопеи о величии германского духа и возглавил бы Московский кинофестиваль арийского кино.

Почему бы и нет?

Сколько-то лет тому назад, в разгар перестройки, мы с приятелем оказались в городе Волгограде. Естественно, осмотрели и огромную статую Вучетича, пройти мимо было никак невозможно. Я обратил внимание на ее абсолютно германскую, нацизоидную эстетику и сказал другу: "Посмотри, это же в сущности валькирия. Вполне возможно, что нечто подобное здесь установили бы и при другом исходе Сталинградского сражения". Он согласился со мной и меланхолически добавил: "Не исключено, что и в том же самом исполнении".

Перефразируя великого Даниила Хармса, в очередной раз меланхолически заметим, что "опять об Сталина" спотыкаемся мы во мгле и мути нашей, с позволения сказать, общественной жизни.

Страсти, так сказать, кипят, не затихая. Вот, появилось, например, обращение целого ряда правозащитных организаций прямиком к мэру Лужкову, призывающее его "не превращать общенародный праздник в гражданское противостояние" и не вешать в столице портреты державного упыря.

В целом разделяя пафос обращения, хочу сказать, что ладно, чего уж там - пусть будет. Чего ж стесняться - должны же мы все-таки четко представлять себе, где и вместе с кем мы живем. Можно подумать, что отсутствие портретов так уж прямо станет ярким свидетельством того, что грядущие парадные мероприятия действительно станут "общенародным праздником". Не станут. Мне, например, совместно с духовными наследниками смерша праздновать нечего. Хоть с портретами, хоть без. Мой праздник - это праздник моих родителей, переживших войну. Вот я и поеду в этот день на кладбище.

Еще авторы обращения пишут: "Размещение портретов Сталина провоцирует спонтанную реакцию москвичей".

А как же! Конечно, провоцирует. Не может не спровоцировать. Ну и хорошо, по-моему. Я даже жду с некоторым нетерпением этих "спонтанных реакций" и азартно гадаю, какие веселые творческие формы оно примет. Может все это оказаться очень весело, если напрячь творческую волю. А ее у свободных москвичей достанет, я думаю.

Вспомним, как в школьные годы многие из нас (хулиганы, разумеется) разукрашивали портреты в учебниках. Некоторые делали это очень талантливо и изобретательно. Те, кто попроще, заурядно пририсовывали пышные усы к физиономии, допустим, академика Лысенко. В данном случае усы уже есть. Так что надо думать. Придумают - я уверен.

Еще авторы пишут о возможности "гражданского противостояния". Друзья, если бы этого самого противостояния не было ДО портретов, то дико себе представить, что какие-то портреты могут его пробудить.

Меня эти портреты не пугают - я на них насмотрелся за свою жизнь. О том, кто такой Сталин, мне известно точно и неопровержимо независимо от того, висят в моем городе его портреты или не висят.

Резюмируя все сказанное, хочу закончить словами старой частушки, начало которой я не помню (что-то там про сиськи, которые продавались на базаре), а концовку помню хорошо: "Мне давали пятьдесят. Ну их на х... - пусть висят".

Ну вот - побывал-таки и я в суде. Буквально сегодня. Первый раз в жизни, между прочим, - не шутка. Побывал и выступил. В качестве свидетеля. Свидетеля защиты.

Об этом деле говорят и пишут довольно много. Не раз об этом писал и я. Речь идет о судебном процессе по делу Андрея Ерофеева и Юрия Самодурова, некоторое время тому назад организовавших в Сахаровском центре выставку "Запретное искусство".

Процесс идет уже довольно долго, с длительными перерывами и вялотекущими обсуждениями в прессе. Были уже допрошены эксперты, художники, свидетели обвинения, большинство из которых, как выяснилось, не только не побывали на выставке, но и о содержании выставленных там работ узнали с чужих слов.

Теперь пришло время допросить свидетелей защиты. Пригласили и меня.

Знакомые, побывавшие там раньше, предупреждали: "Будь готов к тому, что в зале соберется толпа тяжелых мрачных психопатов, которые будут комментировать если не каждое твое слово, то половину точно. Одному вот свидетелю, который на вопрос о своем вероисповедании ответил, что он агностик, кто-то из них сообщил, что слово это происходит от слова "гнус".

Нет, в этот раз обошлось без них. Ну, сидела где-то сзади какая-то тетка, на протяжении всего времени невнятно бормотавшая что-то не слишком ласковое в мой адрес, но и только лишь.

Да и вообще - ничего такого сугубо судебно-зловещего я, вопреки своим опасениям, не ощутил. Обстановку, царящую в зале, я даже и обозначил бы как домашнюю, если бы мое боковое зрение все время не упиралось в металлические прутья клетки, видневшейся через открытую дверь в соседнее помещение.

Все было буднично: мне задавали вопросы, я на них отвечал. Понимая разницу между жанром околопрофессиональной дискуссии и жанром судебного заседания, я старался отвечать коротко и лапидарно, по возможности избегая отягчающих слов и понятий наподобие "дискурса". Впрочем, "контекст" и "деконструкция" все-таки пару раз без спросу вырвались на волю, заставив двух и без того невеселых прокуроров нервно дернуть головами.

Спрашивали меня о том, давно ли я знаком с обвиняемыми (довольно давно), каковы были мои с ними отношения (чисто деловыми), не питаю ли я к кому-нибудь из них неприязненных чувств (нет, не питаю). Спрашивали меня о том, видел ли я прежде выставленные на выставке работы и не сообщал ли мне кто-либо из обвиняемых о своем намерении непременно оскорбить чьи-либо чувства (смешной вопрос). А также попросили рассказать, что, по-моему, означают представленные мне "картинки с выставки".

Из всего спрошенного и отвеченного проступил главный вектор как обвинения, так и защиты. Обвинение клонит к тому, что устроители выставки именно имели намерение посеять вражду, возбудить чувства и посеять рознь. А стратегия защиты строится на том, что таких намерений не было. Что, по моему неискушенному в юридических тонкостях мнению, есть чистая правда.

Я же говорил о том, о чем не раз уже и говорил, и писал. О том, что границы творческой свободы не может определить никто кроме самого художника. О том, что в цивилизованном светском обществе существуют и признаются суверенными территории религии, территории искусства, территории свободной дискуссии и так далее. О том, что любое художественное, как и бытовое, высказывание, будучи вырванным из контекста, запросто может кого-то оскорбить или шокировать. Например, если раздраженная мамаша скажет своему ребенку: "Еще раз потеряешь варежки, я тебя убью", - то мы, возможно, осудим такую мамашу за невоздержанность и непедагогичное поведение, но едва ли нам придет в голову обвинить ее в угрозе физической расправы над несовершеннолетним.

И о многих других, абсолютно, на мой взгляд, очевидных вещах говорил я, не забывая боковым зрением следить за откровенно скучающими выражениями лиц судьи и обвинителей, каковые выражения красноречиво свидетельствовали о том, что все мое искрометное ораторское искусство не имеет ровным счетом никого отношения к вердикту, который, судя по всему, давно готов и ждет лишь окончания нудной, но, увы, необходимой и неизбежной процессуальной байды.

Любимая песня про войну:
Исаковский, Блантер. "Враги сожгли родную хату"

Стихотворение:
оно же.

Кинофильм:
"Проверка на дорогах" Алексея Германа

Книга:
"Дневник Анны Франк"

Так пел когда-то Галич. Вот и опять начальнички хором со своими верноподданными подчиненными завели песню об усатом упыре.

Никакие они не сталинисты, по крайней мере - в старом, исконном смысле этого слова. Эта тухлая гламурная бестолочь - какие они на фиг сталинисты. Они "за Сталина" просто потому, что против Сталина отстойные лохи-правозащитники-либералы в беспонтовых пиджаках. Вот и все. И я их даже чисто психологически понимаю. Сочувствовать не сочувствую. Но понимаю.

Дело вообще не в них. Все это упирается в вечно больной вопрос об истории, которая, как ее ни пытаются заштопывать белыми гнилыми нитками, все время расползается, обнаруживая неопрятные дыры.

Говорите, надо уважать историю? Такую, какая была? Ведь другой у нас все равно нет, не так ли? Закрывать на нее глаза не надо, правильно я вас понимаю? Наша история - это наша история? Так?

Так, согласен. Но в истории было много чего. В истории были не только воздвигнутые памятники и портреты в полстены. В истории были также сносы памятников и разрушения церквей. Разве это не история? Вы говорите, что в просвещенной Европе никогда не уничтожали памятников в угоду политической конъюнктуре? Правильно, все это так. Их история характерна тем, что жизнь шла вперед, не уничтожая старого. А наша история - это вечное истребление старого в угоду новому. Поэтому и нового ни черта не получается.

Полуправда похуже всякой лжи. Снос Храма Христа - это факт истории. Или это не наша история? И в этом смысле его восстановление - есть акт вандализма по отношению к "нашей истории, той, что была". Уничтожение памятников Сталину после ХХ съезда - это тоже факт истории. Нашей истории. А их - в том или ином виде - восстановление по определению антиисторично. Не надо было сносить? Может быть, и не надо. Об этом можно спорить. Но их сносили. Это факт исторический. Если бы из вестибюля метро "Курская" не убрали бы в свое время слова сталинского гимна, то сегодня их никто и не замечал бы. А вот когда их восстановили в наши дни, это кроме как знаком бархатной ресталинизации восприниматься не может. Уж извините. И не пойте про "историю". А честно пойте "о Сталине".

Особенно наглядна в этом смысле трогательная забота об исторической справедливости московского мэра, одной рукой намеревающегося развесить на всех углах портреты главного героя "нашей" победы, другой - с тупым кабаньим упорством истребляющего исторический облик города. Алё, Юрий Михайлович, где там у вас история, а где не история? Где история "наша", а где "не наша"? Или вам кажется, что история вообще "ваша"? Если так, то зря вы так думаете.

В последнее время в кругах, условно называемых "оппозиционными", нередко возникают споры о том, надо ли так уж упрямо и непримиримо настаивать на определенных местах собраний. Ну зачем надо обязательно упорно ходить на Триумфальную, если ходить на нее нам столь же упорно не разрешают? А предлагают нам другие места, ничем не хуже. А вот если нам предложат Пушкинскую, может быть, пойдем на Пушкинскую? А чего? Место традиционное, овеянное, можно сказать, славой. Зачем мелочиться-то? Зачем, мол, загонять власть в угол? Видите же, что они уперлись? Дадим им шанс. Проявим добрую волю. Пойдем куда укажут и где разрешат. Там и соберемся. Туда, кстати, где не будет угрозы встречи с нежным и ласковым ОМОНом. И народу намного больше придет. И эффекту будет побольше.

Речь вроде бы идет о допустимых границах компромисса. Кто же против компромисса как такового. Я-то уж точно нет. Я тоже против того, чтобы загонять крысу в угол. Надо дать ей шанс выскользнуть в дверь.

Но тут речь все же о другом, как мне кажется. Потому что ключевым понятием в этих спорах является глагол "разрешить". В практическом смысле действительно неважно ГДЕ. Но существенно важно, что власти просто не имеют права разрешать или запрещать мне, гражданину страны и жителю родного города, находиться там, где я сочту нужным.

Я вспоминаю давний случай, о котором мне рассказывал один мой знакомый. Дело было в середине 70-х. Шел он, знакомый, по улице Горького (ныне Тверской). Шел себе и шел. Что называется, фланировал. В какой-то момент подошли к нему два милиционера. Попросили показать паспорт. Он показал. "Так, - со значением сказал один из ментов, неторопливо листая его паспорт, - прописаны вы, Николай Семенович, как я вижу, по адресу проспект Мира, дом 19. Николай Семенович! А почему бы вам не погулять по проспекту Мира? Здесь-то вам чего надо?" Знакомый даже опешил от столь убойной полицейской логики. Но все же внутренне собрался и попросил показать какой-либо официальный документ, который бы подтверждал, что человек, прописанный на проспекте Мира, не имеет права ходить по улице Горького. Милиционер проворчал что-то насчет того, что все грамотные стали, и все же отстал.

Ситуация с Триумфальной площадью мало чем отличается от этой.

Почему именно Триумфальная площадь? Да нипочему. Да просто потому, что волей обстоятельств именно она стала в последнее время символом гражданского сопротивления.

Начальственное упрямство или не упрямство - это их собственные психологические проблемы. Пусть они упрямятся в другом месте.

А в МОЕМ городе я намерен гулять, стоять и сидеть там, где я хочу, а не "по месту прописки" или в других "строго отведенных местах". Если пойти на компромисс в этой, вроде бы, мелочи, они и дальше будут абсолютно уверены в своем праве разрешать или запрещать гражданам ходить, стоять, лежать, говорить, петь и танцевать там, где это угодно самим гражданам, а не начальству, чья работа, вообще-то говоря, прежде всего в том, чтобы обеспечивать и гарантировать гражданам их безопасность и комфорт во время и в месте их (граждан) мирных законных собраний.

Заранее хочу ответить тому, кто непременно поинтересуется, понравилось ли бы мне, если митинг или демонстрацию кто-нибудь захотел бы провести в моем доме. Ну что тут сказать. Человеку, не понимающему разницы между частной собственностью и общественной, попробую растолковать на пальцах: мой дом - это только мой дом. А улица и площадь не только мои. Но и мои тоже.

В прошедшую субботу я побывал на митинге, организованном "Архнадзором". Намерзся, но не пожалел. Увидел множество тех, кого без натяжек могу назвать "своими". А это всегда утешительно.

Печально все это, что тут скажешь. Ведь люди-то собрались, можно сказать, на пепелище. Мы вышли защитить город, которого уже нет. Наша боль - это боль фактически фантомная.

Там ко мне подрулили какие-то телевизионщики (я легкомысленно не поинтересовался, с какого они канала) и попросили сказать в камеру несколько слов. "Представьте себе, что перед вами мэр Москвы, - сказали они мне, - Какой бы вопрос вы бы ему задали?" "Один вопрос?" - спросил я. - "Ага, один. Желательно короткий". И я сказал. Вопрос получился риторическим: "Что же вы, суки, натворили?!" Не думаю, что это пойдет в эфир. По крайней мере, полностью. А еще они меня спросили: "Почему вы пришли сюда?" Я сказал: "Я привык считать себя москвичом. Но в последние годы мне это ощущение дается все труднее и труднее. Потому что я живу уже не в Москве. Я привык любить свой город. А этот город я не люблю. Только здесь, на этой площади, в окружении этих людей я и могу ощущать себя москвичом. Так что я пришел сюда за этим исчезающим ощущением".

Ага, "Свободное место". Понятно.

"Проходите, пожалуйста, впереди есть свободные места". - "Н-да? Пройти-то мы пройдем, а вот обратно-то выйдем? То-то и оно. Нет, мы уж тут постоим, сзади, поближе к запасному выходу. Береженого бог бережет. Знаем мы эти свободные места".

Правильно, занимать свободные места рискованно. Свобода - это вообще риск прежде всего. И не обязательно риск быть схваченным за шкирку в самом буквальном смысле этого слова. Это риск оказаться смешным, оказаться непонятым, оказаться одиноким. Свобода вообще дело не коллективное. Потому что границы ее каждый устанавливает сам. И границы падений и воспарений у каждого свои. Собственно, к расстановке персональных пограничных столбов в результате и сводится весь совокупный интеллектуальный и чувственный опыт каждого из нас.

О ней, о свободе, надо говорить, как бы ни были размыты ее очертания. И не так говорить, как говорят о ней тюремные обитатели, понимающие ее лишь как расположение своего физического тела по наружную сторону колючки. А говорить именно как свободные люди, не экономящие на душевных и интеллектуальных усилиях в трудоемком процессе твердого и настойчивого отстаивания своего "свободного места".