Слово «Онищенко» все еще чисто по инерции воспринимается на слух и на вид как реальная фамилия реального человека, в данном случае главного санитара миролюбивой, но принципиальной путинской внешней политики.

Главной, если не единственной функцией упомянутого санитара является быстрое, практически мгновенное реагирование на различные внешнеполитические тонкости и нюансы, в соответствии с которыми одна и та же пищевая или питьевая привозная продукция становится то опасной для жизни и здоровья граждан, не всегда успевающих уследить за политической конъюнктурой, то, напротив, вполне даже пригодной и даже настоятельно рекомендуемой.

Но на самом деле «онищенко» - это давно уже не только имя собственное, но и имя нарицательное, обозначающее редкую, но необычайно броскую профессию.

И мне кажется, что ограничение должностных обязанностей представителей этой славной профессии исключительно пищевой сферой есть признак недальновидности, политической, можно сказать, близорукости, граничащей с халатностью, а то и с прямым саботажем.

Пора, давно пора нам, товарищи или - если вам так больше нравится, - господа, наряду с санитарно-гигиеническими онищенками (чью архиважную роль в деле патриотического оздоровления трудящихся приуменьшать тоже было бы неправильно), оснаститься онищенками и других, не менее важных специальностей.

Сегодня как никогда была бы, как нам представляется, широко востребована роль лингвистического онищенко, зорко следящего за чистотой литературного, а также разговорного русского языка, являющегося, как известно, еще и нашим государственным языком.

Нельзя сказать, что роль эта совсем новая. Вовсе нет. Известно, что в давние теперь уже времена, когда партия и правительство вели непримиримую борьбу с космополитизмом и низкопоклонством, ревнители лингвистической чистоты не оставались в стороне. Благодаря именно их бдительности такие вредоносные словесные уродцы, как «французская булка» или папиросы «Норд», были своевременно разоблачены и заменены соответственно «городской булкой» и папиросами «Север», что, разумеется, было горячо поддержано широкими массами трудящихся и встречено общественностью с явным облегчением и повышением производительности труда в полтора-два раза.

Да, это было. И непростительным легкомыслием было бы об этом забывать. Но вот не было тогда слова «онищенко». Не было, и все. А поэтому и столь важные для развития и укрепления нашей государственности решения и инициативы оставались, увы, анонимны. А наш народ любит имена. И чем звонче, тем он их больше любит, тем больше он им доверяет.

Лингвистический онищенко - это вызов времени. Он необходим, и он будет - я уверен. Особенно его необходимость актуальна в наши дни, когда кое-кто на Западе, а конкретно в натовской Голландии, давно снискавшей себе славу не только изобилием разнообразных богопротивных грехов, но и полным пренебрежением к священным для каждого россиянина правам и свободам личности, пока еще безнаказанно бряцает непонятно чем и всячески обижает некоторых не вполне уравновешенных, но зато преисполненных подлинного патриотического чувства россиян, обладающих к тому же дипломатическими ксивами.

Так вот. Меня, например, как человека, неравнодушного и чуткого к веяньям времени, всерьез беспокоит, что такие, например, словесные монстры, как «печка-голландка» или «голландский сыр», пусть даже и производства Угличского молокозавода им. Третьей пятилетки в четыре года, преспокойно и, можно сказать, нагло существуют в нашем языке и в ус не дуют.

И я уж не говорю о таком давно и прочно, хотя и коварным путем, втершемся в наш речевой обиход словосочетании, как «хер голландский». Уж можно подумать, что своего бы не нашлось!

Онищенки! Не спать! Враг у ворот. На вас смотрит страна.

Любопытно, что объектом нападок неугомонной национально-державно-православно-патриотической общественности вдруг стала одна из самых известных и самых популярных русских картин, картина с и без того нелегкой судьбой, картина, растасканная на бесконечные пародии, реплики, аллюзии, парафразы. Истинно народная картина: картина Ильи Репина про двух Иванов – отца и сына.

«Современной исторической наукой твердо установлено, - говорят они, - что Первый Русский Царь Иоанн не убивал своего сына».

Вообще-то сама идея, если воспринимать ее обобщенно, представляется мне весьма амбициозной, способной в случае удачного овладения массами радикально перевернуть основы классической отечественной искусствоведческой и литературоведческой науки.

Еще бы: тотальная ревизия истории искусств на предмет соответствия или несоответствия тех или иных произведений, до сей поры считавшихся классическими, историческим фактам. Такого критерия, поставленного в основу оценки художественного наследия, кажется, еще не было.

Но в данном случае, похоже, речь идет не столько о реальных исторических фактах, сколько о том, что в соответствии с той или иной политической конъюнктурой фактом признается или нет.

Почему именно эта картина? Почему Иван Грозный? Почему сын Иван, ставший жертвой - если верить фантазии художника - вспыльчивого нрава своего державного папаши?

Ну, это я понимаю: неудобно получается: первый, казалось бы, русский царь – и сразу тебе беспредельщик-мокрушник. Ничего себе начало истории! Ничего себе традиционные семейные ценности!

Своих мужей и папаш русские царицы и цари тоже никогда не мочили – те сами умирали от удара или геморроя, времена были тяжелые. А либеральные историки, художники от слова «худо» и так называемые «литераторы» на гранты Сороса все это насочиняли, чтобы ослабить и без того могучую державу, на недра которой уже давно зарятся все кому не лень.

Не убивал он никого. И точка. И хватит уже очернять нашу историю. Особенно разным сомнительным художникам с подозрительными именами-отчествами типа «Илья Ефимович». Знаем мы этих ефимычей! Нахлебались от них!

И нефиг клеветать на нашу скрепу – на нашего Иванвасилича, собирателя русских земель в одну кучу, которую не удается разгрести до нынешних времен.

Короче, убрать всю эту русофобию из «нашей» православно-патриотической Третьяковки, где место только трем богатырям, витязю на распутье и царевичу верхом на волке. Они хотя бы исторически достоверны.

Заодно уж, кстати, можно было бы разобраться много с чем. Что там, например, говорит «современная историческая наука» про Петра и стрельцов? Было? Не было?

Да хотя с тем же пушкинским «Моцартом и Сальери», чтобы не ходить далеко, неплохо бы разобраться. Впрочем, это ладно, это не наша история, чужая, там все только и делали, что друг друга травили и делают это до сих пор. И пусть с этими фактами разбираются австрийские державники, если, конечно, хотя бы пара-тройка таковых сыщется в бездуховной Европе, погрязшей в содомском грехе и самоубийственной толерантности.

Никакого 51 процента, разумеется, нет, и это понимают более или менее все. А вот, допустим, 48-49, видимо, все же есть.

И это сокрушительно позорный и провальный результат (как и пресловутый 51 процент, впрочем) для бегуна, бегущего по твердому, утрамбованному грунту наперегонки с соперником, бегущим по рыхлому песку и вынужденным беспрерывно перепрыгивать через накиданные поперек бревна и обегать глубокие лужи.

По поводу моральной победы ни малейших сомнений (у меня по крайней мере) нет. А она в определенных общественных условиях способна конвертироваться в победу, так сказать, физическую.

Второй тур, если пытаться рассуждать рационально, был бы выгоден практически всем. Но «ОНИ» в силу своих природных качеств просто органически не могут выносить даже малейшей непредсказуемости. Они придумали «честные выборы» и даже до последнего момента из последних сил имитировали всяческую честность. Но вчера вечером вся их честность превратилась в тыкву, а они сами – в крысиное стадо, то есть в самих себя.

Но несмотря на эту унылую предсказуемость, у меня есть твердое убеждение, что все только начинается. И настоящая - увлекательная и вовлекающая в себя – политика, да, началась. И будет продолжаться, я уверен.

По-моему, в наших спорах на известную тему все время наличествует какая-то путаница. Путаница досадная, и мы эту не всегда осознанную досаду иногда направляем друг на друга.

Причина, как мне кажется, состоит в недостаточном понимании того, что «политик» и «нравственный авторитет» - это две разные социальные функции. Конечно, между ними существует связь. Конечно, нам хочется, чтобы политик по возможности соответствовал нашим представлениям о том, «что такое хорошо и что такое плохо».

Но политик в отличие от нравственного авторитета или, скажем, интеллектуала, задачей которого в современном обществе является последовательная и временами беспощадная критика общественных нравов, действует не внутри идеальных категорий, а в предложенных обстоятельствах. И если он этих обстоятельств не учитывает вовсе или, напротив, не раздумывая, идет у них на поводу, то это скверный политик.

В отличие от интеллектуала или нравственного авторитета политик мыслит и действует в категориях побед и поражений. Политик - это тот, кто знает, что побед не бывает без жертв, в том числе и жертв нравственных, эстетических, вкусовых – каких угодно. Собственно, способностью к минимизации этих жертв и можно оценивать политика как именно политика, а не как властолюбца и авантюриста.

«Политика – грязное дело» - вроде бы смертельно надоевший трюизм. Но дело в том, что это чистая правда. Это чистая правда в той же самой мере, в какой грязным делом можно считать смену памперса у обкакавшегося ребенка.

Скажем ли мы шахтеру, вылезающему из шахты: «Что же ты, братец, такой чумазый?» Скажем ли мы хирургу, выходящему из операционной: «Что же это у вас, доктор, весь халат в крови и гное?»

Слово «Навальный» в наши дни решительно расслаивается на множество значений, из которых резко выделяются два.

Во-первых, Навальный - это конкретный человек со своим обликом, со своей биографией, со своим социальным и семейным положением, со своими симпатичными или несимпатичными нам чертами и качествами. Лично у меня этот человек вызывает сложные чувства, среди которых наличествует и уважение к его энергии, мужеству, целеустремленности, политической интуиции. Но есть и вполне отчетливая настороженность, связанная с его отдельными, а иногда - что особенно удручает - упорно повторяемыми высказываниями, которые находятся за пределами моих представлений о, скажем так, цивилизованном поведении человека и политика XXI века.

Все так. Но мне определенно импонирует в этом политике то, что он добивается своей победы не привычными для наших широт закулисно-аппаратно-византийскими методами, а с помощью прозрачных цивилизованных процедур, с помощью вполне корректной и в то же время массированной агитации, не опираясь и не рассчитывая, в общем-то, ни на что кроме собственной энергии и нашей с вами помощи.

Другое значение слова «Навальный» стало в наши дни почти деперсонифицированным. Это сама возможность цивилизованной политической жизни в стране, где от этой самой жизни успели основательно отвыкнуть. Мне кажется важным понять, что мы собираемся (или не собираемся) голосовать не столько за ПОЛИТИКА, сколько за ПОЛИТИКУ, мы собираемся решить и понять, возможна ли она вообще в наше время и в нашем месте.

И я, разумеется, буду голосовать за слово «Навальный», вкладывая в это слово в большей степени второе из указанных значений. Но и первое - тоже. Осознавая при этом, что оба они сулят и некий риск, и определенную, а, может быть, и единственную надежду. Тот самый риск и ту самую надежду, с каковыми сопряжено любое соприкосновение с новым.

А по поводу «нового» я очень люблю и вполне разделяю высказывание великого композитора ХХ века Джона Кейджа: «Не понимаю, почему люди боятся новых идей. Меня пугают старые».

Я был в Таллине в этот день. Мне был 21 год. Я беспечно гулял по старому городу и ничего еще не знал.

А потом я случайно встретил двух своих московских знакомых – мужа и жену. Я им обрадовался. А они мне, как мне тогда показалось, как-то не очень. Мне это показалось потому, что я знал их как неутомимых весельчаков и остроумцев, а в этот момент лица у них были, что называется, опрокинутые.

Но дело оказалось в другом. Торопливо поздоровавшись, они рассказали мне о советских танках в Праге. Подробностей они не знали и сами.

Мы немедленно отправились к моему таллинскому приятелю, жившему неподалеку. Впрочем, в Таллине все неподалеку. Он, как оказалось, тоже ничего еще не знал. И мы включили радио. И мы сумели поймать то ли «Свободу», то ли «Немецкую волну»...

21 августа 1968 года стало рубежом. Не только для меня и моего ближайшего круга. Для многих. Прекраснодушные разговоры о «социализме с человеческим лицом» или о том, что честные и искренние молодые люди должны вступить в партию, чтобы «там было больше порядочных, а меньше непорядочных», стали неприличными. Наши старшие товарищи, все еще ощущавшие себя пусть и не очень желанными, но все же «детьми ХХ съезда», враз осиротели. Эпитет «советский» тотчас утратил все оттенки кроме черного и серого. Сталин зашевелил усами под могильной плитой.

Вернувшись через несколько дней в Москву, я узнал, что несколько человек вышли на Красную площадь, чтобы хотя бы как-то спасти нашу честь. Спасибо им за это.

68-й год для нас и для западных европейцев моего поколения важен как, может быть, никакой другой, хотя и означает совершенно разные вещи. Однажды я спросил своего приятеля, немецкого профессора-слависта, моего ровесника, что он делал в 68-м году. «Я понял, что ты имеешь в виду, - ответил он. – Нет, радикальным леваком я тогда не стал, не стал им и позже, потому что весной и летом этого года я оказался в Праге и видел все своими глазами». Прививка от «социалистической романтики» в его случае оказалась надежной.

В этот день досрочно, на два года раньше, чем по календарю, начались бесконечные 70-е годы, закончившиеся лишь к середине 80-х. Годы стоячей воды и плотной ряски. Но и годы художественных прорывов и сознательного культурного и социального отщепенства, понимаемого как избранничество.

Но все это будет позже. А пока мы сидим в таллинской квартирке и слушаем радио. И испытываем чувство бессильного стыда такой сокрушительной силы, что не можем не только говорить, но даже и смотреть друг на друга. И я это помню с такой отчетливостью, как будто это было не сорок пять лет тому назад, а буквально сегодня, вот прямо сейчас.

Вся эта история последних дней, вместо того чтобы консолидировать либеральную общественность (разумеется, настолько, насколько вообще эта «общественность» способна к консолидации), ее вполне отчетливо раскалывает. В общем, говоря на языке кремлевского агитпропа, мы общими усилиями «раскачиваем лодку».

Если бы я был настроен конспирологически, я бы сказал, что это очень похоже на чекистскую спецоперацию. Но не скажу, потому что так я не настроен.

Мне даже, наоборот, кажется, что все эти яростные споры при всех полемических перехлестах и летящих во все стороны эмоциональных брызгах скорее полезны, чем вредны.

При всяких спорах, особенно когда эти споры реально грозят переродиться в хватание за грудки, бывает очень полезно вернуться к самому началу, к тому, с чего все вообще началось.

А началось, напоминаю, с того, что года полтора назад, когда, собственно, и возникла вся эта «движуха», спонтанно возник лозунг «за честные выборы». Такая надидеологическая категория, как честность, на какое-то время стала фактором, сумевшим объединить в общем векторе самых разных людей. Очень скоро «честность», которая пришла, по словам поэта, «нагая», неизбежно и на вполне законных основаниях стала обрастать эстетическими и нравственными нюансами.

Это не было политикой. И эта «неполитика», как это ни странно устраивала многих. В том числе, кстати, и меня. Мы ведь - будем опять же честны - и не ждали никакой такой победы. По крайней мере победы над кем-то. Мы с разной степенью успешности побеждали самих себя - свою апатию, свой социальный аутизм, свое нервно-паралитическое отчаяние. Поэтому из всех духоподъемных лозунгов того времени особенно режущим слух диссонансом звучал лозунг «мы здесь власть». В том-то и дело, что никакой власти никто не ждал, да и не хотел.

В последние дни привычный комфорт драматической безысходности и уютной самоупоительной мудрости, выражаемой, как правило, беспроигрышной формулой «а что я говорил», подвергается бесцеремонной атаке со стороны безжалостной истории.

Вдруг вот взяла и возникла политика. Ну, хорошо, еще не она, но вполне реальная возможность ее появления на свет. И многие ее испугались. Испуг этот, как и водится, принял форму страстного обсуждения личностных, идеологических, вкусовых и прочих качеств одного из политиков, а именно того, чей электоральный потенциал вдруг - волею различных, в том числе, кстати, и личностных обстоятельств - оказался не вполне призрачным.

Кажется, действительно наступает политика. Причем, уж извините, российская политика, а не, допустим, датская.

Мы слишком много цитируем Шварца и поэтому в какой-то момент начинаем обижаться на реального политика, вдруг нащупавшего хотя бы смутные электоральные перспективы, за то, что он не слишком уж похож на Ланцелота. А мы ведь так ждали этого парня, мы ведь так мечтали, чтобы пришел в наш город такой вот безупречный и – раз, раз – все драконьи головы покатились по театральной сцене в сторону оркестровой ямы под оглушительные аплодисменты благодарной публики.

Вернемся к идее честности, господа. Пусть все же произойдут реальные, настоящие выборы, которые хотя и не спасут нас всех в один момент, но хотя бы покажут нам со всей прозрачной очевидностью, кто есть кто и, что самое главное, кто мы сами такие есть.

Социальные сети полны, что и понятно, сильными эмоциональными выбросами. Вот и я написал о том, что на сегодняшний день самой трудной творческой задачей является отыскание в словаре родного языка нормативных слов и выражений для хотя бы сколько-нибудь адекватного описания собственных ощущений, связанных с происшедшим в Кирове. Это и правда необычайно трудно. Ресурсы языка не всегда справляются со столь трудной задачей.

Но много там, в сетях, и мотивов «а что я говорил», «а на что вы рассчитывали», «а вы небось, думали что...» Чаще всего уста премудрых нам гласят, что «хватит уже удивляться! Вы же не дети в конце-то концов!»

Нет, не хватит! Именно потому что не дети.

Именно потому что способность удивляться - это то немногое, но все же необходимое, что свидетельствует о наших все еще не разрушенных представлениях о норме и патологии. Потому что именно способность к удивлению конвертируется в способность к сопротивлению.

«Они» именно того и добиваются от нас с вами, чтобы эта дикая правовая какофония и нарастающий абсурд общественной и политической жизни стали для нас привычной рутиной, в конечном итоге определяющей и наше социальное и интеллектуальное поведение.

Нет, друзья, пожалуйста, удивляйтесь.

Где-то когда-то я прочитал мемуарный кусок про Льва Николаевича.

В этом мемуаре, и по фактуре, и даже по слогу очень напоминавшем хармсовские "Анекдоты про Пушкина", мне запомнилась такая сцена.

Приехали как-то в Ясную Поляну некие посетители, среди которых был, собственно, и автор воспоминаний.

И вот входит компания визитеров в дом, в доме их встречает кто-то из домочадцев и препровождает в гостиную. И вот они сидят в креслах, пьют чай, ждут, молчат, поглядывают на часы. А графа все нет и нет.

В какой-то момент дверь открылась и на пороге появился Л.Н. - босой, в какой-то мужицкой кацавейке и с двумя ведрами в руках.

Ведра были открыты, а потому и недвусмысленный дух, исходивший от них, не оставлял никаких сомнений относительно их содержимого. Ни с кем не поздоровавшись и ни на кого не глядя, он прошествовал со своими ведрами через всю гостиную, ворчливо бормоча себе под нос: "Всё сам, всё сам". И вышел через другую дверь. Чем там закончилось дело, я не запомнил.

Это я к чему?

А это я к тому, что "с повестки заседания Парламентской ассамблеи ОБСЕ снят проект резолюции о правах человека в России, который подготовила делегация Нидерландов. Об этом Интерфаксу рассказал глава российской делегации, депутат Госдумы от "Единой России" Николай Ковалев. По его словам, российской стороне удалось убедить коллег не включать в повестку проект резолюции, в которой содержались "необъективные оценки состояния дел с правами человека в России", и назвал снятие документа с рассмотрения "успехом российской делегации".

Насчет "успеха российской делегации", каковым успехом у них там считается удачно провернутый лохотрон, рассуждать неинтересно. Рассуждать про славные традиции "Мюнхена" - тоже.

Интересно то, что нам с вами лишний раз предложено понять, что наши права и свободы, наше достоинство - это не дело доброго и справедливого дяди Степы, которого тут ждут не дождутся, чтобы он навел наконец порядок в нашем беспокойном доме и надавал дидактических поджопников зарвавшимся хулиганам.

Это дело наше и только наше. Почему наши права должны кого-то волновать и беспокоить больше, чем нас самих? Не должны.

Думать - самим. Действовать - самим. Сопротивляться - самим. Это наше дело в той же мере, в какой и украденные права – наши и больше ничьи.

"Всё сам, всё сам". А если не сам, то никто.

Туго перевязанный суровой, но гнилой ниткой пакет недавних думских запретительно-карательных "законов", уже принятых или до поры безвольно барахтающихся в тине "первых" или "вторых" чтений, конечно же, войдет в историю как совокупный памятник беспримерному коллективному идиотизму. В этом смысле депутаты добились некоторого успеха - их имена и деяния запомнятся надолго.

Законотворчество в области таких тонких и ускользающих материй, как нравственность, всегда отдает неизбежным комизмом, всегда провоцирует многозначительные подмигивания и обидные для "законодателей" непочтительные, мягко говоря, ухмылки. Оно неизбежно порождает мощную, сокрушительную волну устного и письменного народного творчества, неутомимо вдохновляет творческую энергию и слегка подувядшее за годы относительной бесцензурной вольницы воображение.

Кто-кто, а художники, литераторы, театральные и киношные люди – те из них, кто не собирается приноравливаться к телодвижениям начальства, особенно столь пронзительно мудаческого, как нынешнее, - они-то в стороне от ваших, господа депутаты, исторических инициатив не останутся, не извольте сомневаться.

Свободному художественному сообществу ваши "законы" соблюдать западло хотя бы уже потому что они попросту незаконны, а значит, уж извините, преступны. Но нельзя, по-моему, к ним относиться даже нейтрально. Потому что ничто столь убедительно, как это делает и сделает свободное искусство, не укажет вам на ваше место - под шконкой истории.

И если вам так уж хочется порассуждать на тему "исконных традиций", то, будь вы хоть чуть-чуть грамотнее, вы бы знали, что одна из наиболее фундаментальных и живучих традиций искусства – и отечественного, и мирового - это умение ставить власть на место самым, казалось бы, безобидным, хотя и весьма радикальным образом, – поднося к ее физиономии зеркало.

Да и попросту невозможно соблюдать эти самые "законы", даже если бы и захотелось. Вот попробуйте-ка, например, соблюсти запрет на обсценную лексику, если в таком случае будет совершенно непонятно, в каких словах и выражениях и куда конкретно мы должны посылать господ законодателей вместе с их законами.

Но ведь и не послать совершенно невозможно, согласитесь.

Сначала покаюсь в собственной непоследовательности.

Дело в том, что, когда вчера вечером я, зайдя в интернет, оказался под тропическим ливнем сообщений и комментариев про пресловутый развод, я сразу же написал в фейсбуке: "Чего-то мне про этот развод совсем не хочется ни говорить, ни слушать, ни читать. Можно, я не буду? Это ничего? Никто не обидится?"

Никто вроде бы и не обиделся, а некоторые так даже меня и поддержали. Ну что это, действительно, за такая сенсация. Ну развелся какой-то полковник со опостылевшей супругой. Вот уж прямо событие! Не принц Уэльский. Да и дела, делишки и проделки принцев интересны далеко не всем.

Но, повторяю, непоследовательность взяла свое, и меня стала занимать не столько сущностная, сколько лингвистическая сторона дела. То есть в данном случае как раз именно сущностная.

Для начала сам собой придумался непонятного назначения слесарный инструмент под названием "Скрепы разводные". Но это ладно.

А вот фраза "Брак завершен" действительно занимает.

Эта лаконичная, с военной выправкой фраза звучит вовсе не как сообщение об изменении семейного положения частного лица, а буквально как рапорт о завершении очередной спецоперации. Брак завершен! Задание выполнено! Готов к выполнению нового!

Видимо, люди чекистской породы умеют воспринимать любые явления хоть общественной, хоть частной жизни лишь под своим, особым углом зрения. Да и люди для них, включая близких, – это лишь объекты слежки, вербовки, подкупа, запугивания, изоляции, устранения.

"Брак завершен" - это, возможно, всего лишь оговорка. Но скорее все-таки проговорка.

Эти дикие, невообразимые преступления на почве гомофобии или любых других форм человеконенавистничества есть прямое следствие государственной пропаганды.

Законы против пропаганды однополой любви – несусветная глупость уже хотя бы потому, что любовь, в каких формах она бы ни проявлялась, все равно любовь. А любовь ни в какой пропаганде не нуждается - точно так же, как в ней не нуждаются воздух и вода.

Но это еще и очень опасная глупость, потому что она, эта глупость, как раз и является пропагандой – пропагандой ненависти, агрессии и насилия.

Ненависть, вообще-то говоря, тоже не нуждается в пропаганде – она глубинна и исконна, она гораздо старше, опытнее и изощреннее, чем любовь, она в различных формах и количествах и на разной глубине залегает практически в каждом и нетерпеливо ждет лишь сигнала «на выход». В пропаганде она не нуждается, но нуждается в высоком покровительстве и начальственной отмашке, потому что она – в отличие от любви - всегда труслива и не уверена в себе.

Любовь же, повторяю, в пропаганде не нуждается. Зато она всегда нуждается в защите.

Всякий раз накануне намеченного уличного гуляния-стояния в Cети и в частных разговорах крепнут голоса, иногда довольно взвинченные, риторически вопрошающие: «Зачем? Ведь это не поможет. Видите? Мы ходим-ходим, а «они» на это плюют или, хуже того, лишь усиливают обороты своей репрессивной машины».

Или: «Почему я должен играть роль статиста в укреплении вождистских амбиций Н., У. или, опять же, Н.? Они мне вовсе не нравятся, и я им не очень-то верю».

Или: «Я ни за что не соглашусь оказаться в одной толпе с Д., который отказался опубликовать мой прекрасный рассказ, с П., который поставил бездарный спектакль, с Х., который уже два года не отдает мне денежный долг, с Р., которая довольно грубо отказала мне во взаимности, с А., которая мне обязательно скажет при встрече «Ой, как ты поправилась!», с Л., который три года тому назад отбил у меня девчонку. И вообще я, знаете ли, ненавижу толпу, она меня пугает своей тупостью и непредсказуемостью. Нет, я лучше дома посижу и послушаю, наконец-то, в тишине и покое «Прекрасную мельничиху» в изумительном исполнении».

Все резоны понятны. Ко всем я лично отношусь с величайшим уважением. Более того – некоторые из этих резонов я даже и разделяю. И уж во всяком случае не знаю, что и как на них возразить.

Сидите дома, друзья. Не надо ничего делать через силу или против собственных убеждений. Или, тем более, из опасения показаться в чьих-нибудь глазах трусом и лодырем. Никто вас ни в чем не упрекнет. Ну, во всяком случае, я. Послушайте, наконец, в тишине и покое «Мельничиху». Послушайте ее за себя и за меня – я ведь тоже ее люблю. Потому что в это время я буду на Болотной площади.

Я приду туда к назначенному времени. Потому что вижу в этом внутреннюю необходимость, которая иногда бывает сильнее доводов скептического разума. Я очень огорчусь, если таких странных людей, как я, там окажется мало. Но это ничуть не поколеблет ощущения моей правоты.

Но если нас там окажется много, очень много, я буду, конечно, рад.

А если еще я увижу там и тех, кто с сомнением и с досадой решит отложить свою «Мельничиху» до другого раза и придет все-таки на Болотную, движимый смутным, но властным чувством, которое очень приблизительно называют иногда «совестью», я буду рад несказанно. До встречи.

В рамках кампании "Один день - одно имя" я записал видеообращение в защиту одного из "болотных узников". Сегодня день солидарности с Ярославом Белоусовым.

«Новая газета» инициировала сбор подписей за изменение меры пресечения тем, кто арестован по так называемому «Болотному делу» и уже бог знает сколько времени провел за решеткой, - конечно же, «в интересах следствия», а не в силу бессмысленной жестокости и садизма власти, как это может показаться на первый, на второй и даже на третий взгляд.

Каждая из подписей - это личное поручительство в том, что выпущенный под подписку о невыезде до суда не станет скрываться от следствия.

Эта акция «Новой газеты» лишний раз подтверждает главную, на мой взгляд, особенность протестного движения последнего времени. Это не столько «общее дело», сколько личное дело каждого. Это не «воля масс», это воля людей. Отдельных людей.

Отдельных людей никогда не бывает слишком много. И они никогда не берут количеством. Но бывают случаи - а это один из них, - когда «размер имеет значение».

Не в моих привычках выступать с какими-либо призывами. Не стану и теперь изменять своим правилам. Скажу лишь, что я подписал этот документ. И это, разумеется, мое личное дело.

Вчера в «Фотоцентре» Союза журналистов на Гоголевском бульваре открылась фотовыставка, посвященная событиям 6 мая.

На открытии было множество всякого чудесного народа, в том числе и «медийно-узнаваемого», в том числе и лично мне знакомого.

Почти каждая из фоторабот мне была уже знакома по интернету, но все они, собранные в одном месте, производят, конечно, оглушительное впечатление. Потому что перемешанные вместе открытые лица людей, вышедших отстаивать свое достоинство, и закрытые броней лица людей-машин, тупо и непреклонно стоящих на пути любого человеческого волеизъявления, создают не менее смешанные ощущения надежды и экзистенциального ужаса. Такого, какой настигает иногда в детских температурных снах.

В общем, сильная выставка, поверьте. Сильнее этой выставки только та реальная и обреченная на долгую историческую жизнь драматичнейшая «болотная» история, ставшая коллективной героиней выставки.

Когда я уходил с выставки, я обнаружил стоящего у входа несколько, как мне показалось, печального человека средних лет с телекамерой в руке. Он попросил у меня зажигалку. Я дал. Потом зачем-то спросил у него: «Это какое телевидение?» «Раша тудэй», - ответил он, слегка скосив взгляд в сторону. «А! Понятно», - сказал я, чтобы что-нибудь сказать. «Вы не правы!», - ответил он без особой, впрочем, убежденности.

Я начну с не очень, может быть, уместного признания. Я, честно говоря, не люблю этот «гендерный» праздник. В детстве я, конечно, в этот день дарил своей маме традиционную «Красную Москву». Но это в детстве. А вообще-то говоря, мне этот праздник всегда казался довольно фальшивым и вообще «советским».

Но вот тот случай, когда все эти соображения становятся несущественными. Потому что в этот день, а именно 8 марта, прекрасные женщины – жены, невесты, подруги «болотных» узников, то есть всех тех, кто стал заложником тупой и безжалостной власти, решили собраться вместе. И это хорошо и правильно. Потому что вместе - легче.

Из истории хорошо известно, что когда за дело, особенно благое, берутся женщины, то успех любого, даже самого, казалось бы, безнадежного дела становится не таким уже и призрачным.

Дорогие мои! Держитесь и не унывайте. И не забывайте, что вы нужны не только тем, с кем вы связаны любовью, верностью и преданностью. Вы нужны и всем остальным. Потому что ваш пример дает каждому из нас уверенность в том, что всегда найдется на свете сердце, которое не позволит твоему сердцу остаться в трудный час в пустынном одиночестве.

Но и вы, я уверен, не останетесь одни в этот день. Я уверен, что многочисленные восхищенные вами мужчины – знакомые и незнакомые - придут в сквер Девичьего поля, чтобы обнять вас, чтобы подарить вам цветы, чтобы сказать вам, какие вы прекрасные.

И все равно - с праздником!

Эпитетов "великий" и "гениальный" Алексей Герман дождался еще при жизни. Поэтому говорить сегодня о "траурной экзальтации" не приходится. И он нес эти навязанные ему регалии с большим спокойствием и достоинством. Именно потому, что они были для него не столько тяжелыми и неуклюжими орденами или скипетрами, а скорее повседневной одеждой. Не просто повседневной - рабочей.

Он и сам вполне, как мне кажется, знал себе настоящую цену, а потому был совершенно беспощаден к себе как к мастеру. Он знал, что не имеет права на проходной кадр, на кляксу, на то, что "гениальность" все спишет.

Мне-то как раз не так важно, был ли он гениальным художником. Гениальные есть и без него. Для меня гораздо важнее, что был он, пожалуй, самым близким мне киномастером.

Недавно я спросил у знакомого кинорежиссера, существует ли в современном киноведении такая категория, как интонация. Применительно именно к кино. Он ответить затруднился, сказав лишь, что, возможно, и есть, но он лично никогда с этим не сталкивался. Не знаю, есть ли в киноведении такая категория, но именно германовская интонация отзывается во мне как в зрителе как больше ничья.

Мне и вообще в жизни везет, я считаю. А отдельным своим везением я считаю то, что успел с ним познакомиться. И, кажется, чуть ли первый вопрос, который я ему задал, был таким. Как это так получилось, спросил я, что ленинградский мальчик из благополучной писательской семьи сумел угадать ощущения другого мальчика, москвича, моложе его лет на десять, в те самые мартовские дни 53-го года, снятые им в "Хрусталеве". Как это он так сумел увидеть московские тусклые фонари, дворы и сугробы моего детства? Как удалось ему увидеть эти фонари и сугробы с небольшой высоты маленького московского близорукого мальчика в вытертой цигейковой шубке и заледеневших варежках, то есть меня? Откуда он знает об этом коммунальном скученном надышанном тепле? Где он мог слышать это постоянно взвинченное, но все равно счастливое для ребенка кухонное многоголосье? Где он видел эту жизнь, состоящую из бестолковой и бесформенной толкотни, суетливой беготни и судорожных завихрений пара, в которых, между тем, волей большого художника тихой, но властной нотой обозначались четкий ритм и безукоризненный порядок?

Он ответил как-то настолько уклончиво, что я даже не запомнил, что он сказал. Впрочем, я его понимаю - на такие вопросы определенных ответов не бывает.

Он, как известно, работал тяжело и мучительно, с огромными паузами между фильмами. Но в его случае эти паузы были не менее значительны и трагедийны, чем и сами его шедевры. Каждый из его фильмов таким образом аккумулировал в себе и всю ту энергию, которая накапливалась годами его наполненного смыслом молчания.

Существуют люди (и Герман из их числа), чье даже просто физическое существование в одном с тобой пространстве и времени оправдывает и очеловечивает и наше существование. И чей уход пробивает в пространстве и времени настолько гигантскую озоновую дыру, что залатывать ее приходится долго, усилиями не одного поколения.

От бурных и вулканических законотворческих инициатив и свершений Государственной думы в наши дни нельзя отвлекаться ни на минуту - обязательно пропустишь что-нибудь важное, что-нибудь такое, что не может не подхлестнуть уставшее воображение.

Вот, например, такая новость:

"В России предлагается установить новый день воинской славы - День взятия Парижа. Его планируется отмечать 31 марта".

А что? Отличная мысль, по-моему.

К празднику неплохо было бы изготовить красочный плакат с поясным портретом сами знаете кого на фоне Триумфальной арки и с цитатой - тоже сами знаете из кого: "Он взял Париж, он основал лицей". А? Какое, между прочим, мерцание смыслов! То-то же.

И праздник взятия Парижа - хорошо. И праздник в честь отмщения неразумным хазарам - совсем неплохо. И славный День щита на вратах Цареграда был бы вполне уместен. Во всяком случае, в деле дальнейшего развития и укрепления двухсторонних российско-турецких связей явно бы не помешал. Отчего бы до кучи не отпраздновать сразу несколько годовщин не менее славных событий - доблестных и героических подавлений польских восстаний. Ну, а более к нам по времени, но не менее славные страницы воинской славы? А про Венгрию забыли, что ли? А про танки в Праге? Праздновать не перепраздновать.

Вот только что тихонечко-незаметненько отметили годовщину окончания Ленинградской блокады. Это, конечно, не праздник. Тут особо не разгуляешься. Бицепсами не поиграешь. Кирпич на голове не разобьешь. Да и вообще - человеческие страдания, человеческая жертвенность, человеческая выдержка, человеческая трагедия - с этим не к ним. Ничто человеческое им не нужно.

А вот всяческие проявления державного мачизма и "взятие" чего-нибудь, особенно того, что плохо лежит, - это в самый раз. Тут и тень венского доктора незачем тревожить. Все понятно и просто, как устройство деревянного молотка.

С утра из социальных сетей пришла новость: "Госдума предложила запретить электронные сигареты". За достоверность не ручаюсь. Проверять не стал. Да и зачем проверять подобные новости? Мы же знаем, где и в какое время мы живем. И потому знаем, что нет ничего такого, чего не могло бы быть.

А я вот думаю: если этот безудержный восторг запретительства как-нибудь не пресечь, то чего им еще может взбрести в голову? Чего бы такого им еще запретить?

Подтяжки голубого цвета? Шариковые ручки с зеленой пастой? Петушки на палочке? Английские булавки? Публичное использование зубочисток с 18.17 до 22.42 по местному времени? Продажу свечей от геморроя лицам моложе 62 лет?

Про электронные сигареты достоверно не знаю, а про "антиматерный" закон известно точно.

С одной стороны, принятие такого закона просто не может не спровоцировать симметричный ответ, облеченный в самую естественную и овеянную веками форму простого и конкретного командирования их в те пункты, сами названия которых входят в неразрешимое противоречие с упомянутым законом. Такой получается казус. Но и не послать никак нельзя – просто не получится.

Впрочем, необходимо при этом помнить, что с момента принятия такого закона исходящие посылания будут платными. Студентам и пенсионерам обещаны скидки. Также, надеемся, время от времени будут вводиться различные скидки, скажем, предновогодние или приуроченные ко Дню России. Это мы так, для примера. Неплохим коммерческим ходом было бы установление принципа "три по цене двух". Много есть прекрасных идей на этот счет.

Но глубинный, как нам видится, смысл штрафных санкций, предусмотренных за употребление заветных слов и выражений, прежде всего в том, что таким образом значительная и очень важная часть национального словарного запаса автоматически приравнивается к предметам роскоши. Что, учитывая безусловную содержательную ценность этого народного богатства, вообще-то говоря, справедливо.

И, кстати, такие расхожие фразеологизмы, как "роскошь человеческого общения" или "за все надо платить", утратят переносное значение, приобретя буквальное.

В общем, законодательная мысль не стоит на месте, друзья! Кто тут разводит нытье про стагнацию политической и общественной жизни? Стыдитесь, скептики и маловеры!

Какие еще ожидают нас захватывающие затеи и искрометные экспромты их потешного, но совсем не безвредного коллективного разума, подхлестываемого их же безграничным бесстыдством и разжиженного до состояния детсадовского компота?

Это знают все, и даже дети. И дети – особенно. Потому что каждый, кто помнит себя ребенком, тот хорошо понимает, что означает фраза "Ничего здесь не трогай". Когда нельзя НИЧЕГО, это значит, что можно ВСЕ.

Начальству упорно кажется, что ВСЕ можно только ему. Весьма опасное заблуждение.

"Господа граждане", - начну я на несколько зощенковский манер.

"Все те, - скажу я, - кто мыслит себя по сю сторону от той, другой стороны, где располагаются президентские администрации, госдуры, следственные комитеты, подколодные конторы на букву "Э", шустрые с бегающими глазами телевизионные геббельсята и штабы по массовому производству безмозглых якеменковских второгодников. К вам обращаюсь я, друзья, приятели и незнакомые мои.

Меня не надо убеждать - об этом я знаю и сам - в том, что земного рая нет и не бывает, что очевиднейшая, как таблица умножения, убежденность в том, что свобода лучше, чем несвобода, что честность и достоинство предпочтительнее, чем узаконенное жульничество и холопство, и что сама эта убежденность еще не является гарантией того, что носитель этой самой убежденности непременно обязан быть стопроцентно безупречным в моральном или интеллектуальном плане. Нет, не обязан - люди это всего лишь люди. Они иногда врут, иногда плутуют, иногда, и даже очень часто, говорят или делают постыдные глупости.

Не надо - знаю.

Но помнить хотелось бы всегда о том, что та индульгенция, которую мы все так или иначе ощущаем и с радостью применяем к себе, - довольно тухлая индульгенция. Я имею в виду, что мы все тут говорим, пишем, мыслим и действуем на очень уж выгодном для нас фоне. На фоне запредельной и вполне тотальной тупости и подлости нашего "оппонента", то есть всей помоечной околопутинской пиздобратии. Да, на их фоне любой покажется светозарным ангелом, ощущающим приятно щекочущее шевеление невесомых крылышек за спиной.

А это слишком уж легкий и безответственный для всех нас фон, друзья мои. Тут каждый дурак - д'Артаньян. Давайте все-таки помнить об этом. И давайте, подходя к зеркалу, сравнивать себя все же не с ними. И в истории, и в современности есть более достойные объекты для сопоставлений. Это задача поинтереснее. Не будем искать слишком легких путей".

Вот что я скажу прямо сейчас. И пока - больше ничего.