За ними, за нашими неугомонными законотворцами и "поправщиками", уже стало довольно трудно уследить - столь стремительны их нервозные телодвижения.

Совсем недавно порадовался я тому, что страна все же еще жива: нашлись люди, много людей, немедленно откликнувшихся на чужую беду. Эти люди, называемые волонтерами, помогали чем могли: собирали вещи, продукты, лекарства и деньги, снаряжали транспорт, сами ехали в несчастный Крымск, чтобы спасать, помогать, лечить, кормить, разбирать завалы. "Есть надежда", - думал я, глядя на этих прекрасных людей.

Но, разумеется, тут же возникла необходимость все взять под контроль неусыпного государства, немедленно озаботившегося "установлением системного и полного правового регулирования общественных отношений, возникающих в сфере деятельности волонтеров". Ну, разумеется, как же это без "полного регулирования общественных отношений". Так еще, неровен час, и гражданское общество образуется. Еще чего не хватало.

Совершенно очевидно, что в пароксизме своего карательно-запретительского «законотворчества» они не преследуют никаких целей кроме одной. Власть даже и не пытается добиться ничего кроме самой власти. Пытаясь поставить себя над законом или приспособить закон под себя, они ставят себя вне его и не могут этого понять.

Они в своем безумном кураже, потеряв всякую связь с реальностью, хотят запретить все человеческие чувства кроме лояльности. Они хотят запретить свободу мысли и высказывания, они хотят запретить или поставить под свой контроль (что то же самое) справедливость, честность, взаимопомощь, милосердие.

Они интуитивно понимают, что все человеческое, все свободное, умное, благородное и бескорыстное, что есть в стране, а главное, то, что обнаруживает губительную для них способность к самоорганизации, объективно направлено против них и их безмятежного существования. И не так уж они не правы.

У них нет ни ума, ни совести, ни чести, ни эстетического чувства, ни чувства меры. У них нет ничего кроме тупой, потной, пыхтящей, грубой и неуклюжей физической силы.

Прячась за спиной этой, в общем-то, не очень-то надежной силы и пытаясь лишить граждан самой возможности интеллектуального и нравственного маневра, они, как им кажется, окружают себя непроницаемой стеной, делающей их неуязвимыми. Они и правда окружают себя стеной, но совсем иной - плотной стеной не ненависти даже: ненависть слишком патетическое чувство, которого они едва ли достойны. Нет, не ненависти, а гадливого презрения и брезгливости, которые для многих куда сильнее страха.

Чтобы не заканчивать на столь пафосной ноте, я напоследок попробую рассказать анекдот, который, по-моему, исчерпывающе описывает суть этих самых "поправок", которыми нас столь безудержно радует начальство. Я сказал "попробую", потому что вся прелесть этого анекдота в его устном интонировании, весьма трудно передаваемом на письме. Но все же попробую.

Анекдот такой. Мальчишки из эстонского рыболовецкого села вбегают в сарай, где сидит дядя Арво, чинит свою сеть и курит свою трубку. "Дядя Арво! - говорят ребята. - Завтра мы собираемся идти ловить рыбу. Можно мы возьмем твою сеть?" "Конечно, можно!" - немедленно откликается старый рыбак. После чего затягивается трубкой и завершает свою мысль: "Единственное что - нельзя".

Последние дней пять я был в отъезде. А в этом самом отъезде совсем не было интернета. Каковому обстоятельству я поначалу даже и порадовался: надо же и отдохнуть все-таки от чересчур уж буйного и неуправляемого напора разношерстной информации, которую не хватает времени даже хоть как-то осмыслить.

В общем, я думал, что отдохну от всего этого. Но нет, как-то не очень это получилось. Потому что все то, от чего я вознамерился отдохнуть, беззастенчиво и грубо вперлось в мое подсознание. И по ночам на меня стали обрушиваться "информационные" сны, причем по преимуществу общественно-политического характера. Сны, как это часто бывает, довольно фантастические. Хотя в контексте происходящего в последнее время вроде бы и не очень.

В последнюю ночь приснился мне сон довольно макабрический, но лишь на первый взгляд. Будто я привычно шарю в интернете и натыкаюсь на новость такого примерно содержания. Некий гражданин, регулярно потреблявший продукцию такого-то мясокомбината, каким-то непонятным образом выяснил страшную вещь: этот самый мясокомбинат, оказывается, в процессе изготовлении своих сосисок и колбасок давно и регулярно использует человеческое мясо. Этот дикий факт потряс гражданина потребителя до такой степени, что он немедленно обратился в прокуратуру. Там сказали, что непременно разберутся. Взволнованный гражданин стал нетерпеливо ждать результата. Результат в конце концов последовал. Заявитель телефонным звонком был вызван в прокуратуру, где ему сообщили о том, что против него возбуждено уголовное дело по статье "каннибализм".

Когда, проснувшись, я стал вспоминать свой сон, то поразил меня даже не его сюжет, сам по себе, согласитесь, нетривиальный. Поразило меня то, что я, читая во сне про эту "нуарную" историю, ни малейшим образом не удивился. Во сне сюжет мне показался как раз не слишком выделяющимся из общего информационного потока последнего времени. Но хорошо все-таки, подумал я, что способность удивляться я утратил только во сне. Потому что потерять ее наяву пострашнее будет, чем все остальное. Чем даже обвинение в каннибализме.

Слово «гулять» в русском языке имеет, как известно, несколько значений. Иногда они переплетаются, наплывают друг на друга.

Гуляют иногда в буквальном значении этого слова, то есть ходят неспешным шагом – поодиночке или группами – по улицам, тенистым аллеям, лесным тропинкам, школьным или больничным коридорам, по сельской улице с баяном, по бульварам с тростью или под ручку с дамой.

Ага, именно по бульварам – они, между прочим, ровно для этого и созданы. Причем давно. Вот и мы все иногда подобно моднику и повесе Онегину едем на бульвар и там гуляем на просторе, пока недремлющий ОМОН не гонит нас оттуда вон.

ОМОН, кстати, в эти дни тоже гуляет по центру праздничной столицы. Но гуляет он уже в несколько ином смысле этого слова. Примерно в таком, в каком говорят иногда «Эх, и погуляли мы вчера! Классно погуляли. До сих пор башка болит». У них, впрочем, не болит, потому что они в касках. Болит у других, у тех, кто гуляет в изначальном значении этого слова. Потому что у ОМОНа дубинки. Так переплетаются разные значения слов.

Сразу же после совсем недавнего гуляния, когда я стал свидетелем и в каком-то смысле участником достопамятного «Никитского винтилова», меня позвали на телеканал «Дождь» поделиться свежими впечатлениями. Я и поделился. На прощанье ведущий с некоторой вкрадчивостью в голосе спросил, собираюсь ли я и впредь гулять там, где мне хочется, или все же поостерегусь. Я совершенно честно сказал, что да, непременно собираюсь. И не вижу ни малейших причин, чтобы от этой своей давней привычки отказываться. Потому что это мой город, мои бульвары и улицы, мои скамейки, мои тротуары, мои детство и юность. И это, конечно же, никакое с моей стороны не «безумство храбрых», а самая тривиальная жадность. Я не намерен добровольно отдавать свой родной город непонятно кому. Тем более оккупантам.

Когда на днях мне позвонил писатель Григорий Чхартишвили и спросил, не хочу ли я прогуляться в компании друзей-литераторов по нашим бульварам, я, разумеется, сразу же согласился. Это так уж получилось, что наша вполне давняя и вполне приватная привычка время от времени прогуливаться по бульварам и переулкам и вести неспешные - разной степени содержательности - беседы, в том числе и литературного свойства, обрела вдруг черты публичной акции. Преображение приватного в публичное и наоборот – тема интересная сама по себе. В данном же случае усилиями сиволапой бездарной власти слово «прогулка» в последние дни приобрело совершенно неожиданные общественно-политические коннотации. «Гулять» и «протестовать», «гулять» и «сопротивляться», «гулять» и «демонстрировать власти наше к ней отношение» в одночасье стали синонимами. Они это устроили. Своими руками. Вот пусть теперь и вздрагивают при мирных словах «пойдем-ка мы погуляем».

Пойдем-ка мы погуляем! Погуляем приятной компанией веселых, расположенных друг к другу людей. Я лично буду рад всех увидеть – ведь видимся-то не так часто, как хотелось бы. Одним словом: гуляем!

Сначала – про себя. То есть начиная с той временной точки, когда я и многие другие – знакомые и незнакомые - торопливо двигались по тротуару Никитского бульвара, теснимые и грубо подталкиваемые в спины руками «космонавтов», кричавших на манер полицаев из советских фильмов про войну: «Вперед пошел!», «Не задерживаться!». Это было то ли такое кино, то ли такой тревожный сон.

В какой-то момент один из космонавтов, видимо, старший по чину, молча ткнул пальцем в мою сторону, и тотчас другой, видимо, младший по чину, подошел ко мне, без разговоров взял за руку повыше локтя и потащил к автозаку. По случайности произошло это на глазах сразу нескольких корреспондентов, а потому минуты через три (мы еще не успели дойти до автобуса) мой телефон стал звонить сплошным малиновым звоном.

Тащил меня довольно взрослый и, надо отдать ему должное, не слишком свирепый дядька. По дороге он успел спросить: «Вы правда, что ли, писатель?» «Ну да, - говорю, - есть такое дело». «А что пишете?» «Книжки», - говорю. «Книжки – это хорошо», - сказал он, не слишком, впрочем, убежденно. Потом он сказал: «Это хорошо, что вы не дергаетесь. А то у меня рука сломана. Вчера вот ВАШИ сломали». «Наши – это кто?» - спросил я. «Ну, эти, митингующие». «Так, может, не надо было разгонять мирных людей?» - спросил я. «У нас приказ. Мы и выполняем». Он вообще, надо сказать, вел себя скорее миролюбиво. Я, впрочем, тоже. За почти что приятельским разговором мы достигли цели нашего короткого, но содержательного путешествия. У самой цели я вспомнил, что у меня есть при себе редакционное удостоверение. «Вот, - говорю, - у меня удостоверение. И вообще хотелось бы узнать, по какой такой причине я задержан». Посмотрев на удостоверение, мой собеседник ничего не сказал, как-то неопределенно махнул одной рукой, убрал с моей руки свою вторую, не вполне вежливо повернулся ко мне спиной, и я понял, что я отпущен на волю.

Тревожный телефонный трезвон меж тем продолжался, и я только успевал сообщать, что со мной все ОК. Я узнал, что весть о моем задержании была за это время транслирована несколькими радиоканалами и интернет-изданиями, некоторые из которых для пущего колорита сообщили до кучи, что я еще и был жестоко избит. К счастью, эта весть не успела дойти до глаз и ушей моих домашних. Я ощутил себя кем-то вроде того самого чеховского персонажа, который попал под лошадь и стал на некоторое время, как бы сказали в наши дни, ньюсмейкером.

Со мной все ОК, слава богу. А вот со многими другими, кого с неадекватной грубостью, жестокостью и, в общем-то, свирепостью хватали и тащили в автозаки, совсем было даже не ОК.

Людей разного пола и возраста без какого бы то ни было принципа отбора просто выдергивали и тащили в машины.

«Космонавты» эти производили полное впечатление зомби. Их глаза были пусты и безжалостны, а движения напоминали движения роботов, запрограммированных лишь на два действия: хватание и утаскивание.

Позавчера на Болотной и вчера на бульварах власть совершенно недвусмысленно и с предельной наглядностью подтвердила лишний раз гражданам и всему миру то, что более или менее было очевидно и до этого. Она, власть, дала понять, что она и сама знает о своей нелегитимности. Никакая легитимная власть не ведет себя столь трусливо, столь жестоко и столь цинично по отношению к законопослушным гражданам собственной страны.

Пока людей, вся вина которых заключается в отчетливом ощущении собственной ответственности за судьбу собственной же страны, винтили на площадях и тротуарах, пока их упаковывали в автозаки и заботливо отоваривали дубинками по ребрам, за зубчатым частоколом зоны, в которую они вознамерились окончательно превратить нашу страну, урки-беспредельщики короновали своего позорного пахана. Но мы не имеем права забывать: он, как и все они, не только вне закона, но даже и не в законе. Потому что они даже не воры. Они cуки. Во всех смыслах этого слова, кроме буквального: собак любого пола я лично очень уважаю.

Глядя на эти нереальные сцены, напоминавшие старую кинохронику, где показывалась то ли Варшава 39-го года, то ли Париж 40-го, то ли Прага 68-го, хотелось плакать от ощущения исторической безысходности.

Все так. Но глядя на прекрасные молодые и не очень лица вокруг себя, наблюдая полное отсутствие страха и готовности отступить даже перед тупой дубинкой, испытываешь совсем другое ощущение. И даже уверенность: все только начинается.

Я бываю очень недоволен собой, когда сильные чувства негативного свойства начинают доминировать над разумом. Когда вместо того, чтобы попытаться по возможности спокойно и непредвзято описать и проанализировать происходящее, ты просто выкрикиваешь в бездушное пространство обсценную идиому. Вот и вчера, когда я узнал о судебном решении продлить срок в камере трем девчонкам из Pussy Riot, я не сумел найти ничего более адекватного, чем довольно громко произнести слово "суки", причем как минимум с тремя восклицательными знаками.

Понятно, что адресовалось это не к девочкам. И даже не к судьям. Какие судьи? Вы о чем?

Только что я написал о том, что одним из основных приемов нынешнего агитпропа служит оксюморон. Но есть и еще одна лингвистическая особенность российской общественной и политической жизни. Это омонимия - когда одинаковыми словами обозначаются разные предметы. Если вы, например, услышите или прочитаете слово "лук" вне контекста, вы ведь не поймете, о том ли луке идет речь, из которого стреляют, или о том, который едят.

Омонимы, чье значение не вполне очевидно, часто вводят в заблуждение. И лишь когда ты ясно понимаешь, что в нашей стране "партии", "парламент" и "выборы" означают вовсе не партии, парламент и выборы, а нечто совсем иное, хотя пишутся и произносятся так же, то жить становится не то чтобы легче и веселее, но хотя бы как-то понятнее.

То же и с "судом". Слово "суд" при сложившейся у нас имитационной системе может означать все что угодно, но только не суд. А потому и оценивать работу судей с точки зрения разумности или справедливости их вердиктов не более адекватно, чем оценивать работу печатного станка с точки зрения формы и содержания текстов.

Нет, и не к судьям адресовался мой "вердикт". А к тем, кто сознательно и целенаправленно отравляет и без того не самую стерильную общественную атмосферу миазмами тупой злобы, старинных суеверий, сладострастного бесстыдства, тошнотворного неприкрытого лицемерия. К тем, кто отравляет воздух и стравливает людей. Да и понятно: удерживаться у властных корыт, тереть свои терки, откатывать свои откаты, пилить своими пилами, грести своими граблями и вершить все прочие свои великие дела во славу Великой России они могут только в этом зловонном тумане. Все правильно сказала девушка Надя, выходя из зала суда.

И особенно мне нравится, что на фоне всего этого беснования, по форме и содержанию сильно напоминающего тяжелый гриппозный бред, продолжаются как ни в чем не бывало вальяжные споры о том, хорошо или все же дурно поступили девочки. Красиво или некрасиво. Надо было так делать или не надо. В общем, плохо, конечно, что девушку изнасиловали и убили. Но зря все-таки она носила такую короткую юбку. Или, допустим, репортер, сообщающий о дорожной аварии, посчитает нелишним отметить, что сбитый насмерть пешеход был одет ужасно безвкусно.

История, подобная этой, история, сумевшая спровоцировать столь бурные страсти и столь неадекватное возбуждение церковно-карательного механизма, в любой цивилизованной стране могла бы прослужить информационным поводом не дольше чем пару-тройку дней. И я уже в который раз задаюсь вопросом: где мы живем? И, главное, когда, в каком веке?

Совсем недавно я был в Австрии и Германии, где буквально все, с кем мне приходилось общаться, включая и бывших соотечественников, спрашивали меня одно и то же: "Что же это у вас там такое происходит? Неужели ТАКОЕ возможно в наши дни?" "Как видите, возможно, - приходилось отвечать мне, - у нас там все возможно". А в памяти всплывал припев дурашливой, задорной, как тогда говорили, песенки из 60-х годов: "Возможно, возможно, конечно, возможно. У нас ничего невозможного нет". И дальше, конечно же, "Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!". Веселая, в общем, песенка.

Коллега Илья Мильштейн написал замечательную и очень, на мой вкус, остроумную колонку про пресс-секретарские откровения относительно того, что к протестному движению склонны, оказывается, "информационно избалованные". Ну, в общем-то, так и есть. Не поспоришь. И эти-то самые избалованные, если верить Пескову (а не верить ему, как вы понимаете, невозможно), весьма "податливы на всякого рода провокационные призывы". Эх, все беды государства от информационной избалованности. И вообще, избаловали граждан до невозможности. Так тоже, знаете, нельзя!

А я в связи с этим сразу же вспомнил пару эпизодов из прошлого. Первый такой. Однажды еще в годы предыдущей "стабильности", то есть в середине 70-х, один какой-то райкомовский хрен с горы объяснял на политзанятиях в одном научном учреждении, что "идеологические диверсии Запада направлены прежде всего на обработку молодежи и думающей (sic!) части интеллигенции".

А также по поводу "информационно избалованных" мне вспомнился давний эпизод из моей студенческой юности.

Был у нас на курсе староста по фамилии Левченко. Он был взрослее всех, потому что пришел в институт после армии. Был он к тому же еще и партийный. Ну, потому и староста. Дело понятное.

А вот зачем он поступил именно на филфак, было как раз не вполне понятно, потому что он не скрывал своих намерений после института пойти работать в так называемые "органы". Легко допускаю, что уже и тогда он там, если и не работал, то, как говорится, подрабатывал.

Свою почетную должность старосты он понимал как-то слишком буквально, даже и не без некоторого простодушия, с каковым он совершенно открыто (что, кстати, делает ему честь) стучал в деканат о прогулах сокурсников или об их не очень почтительных шуточках по адресу священных коров того времени - классиков марксизма-ленинизма.

Однажды он пожаловался начальству на то, что я, обращаясь к нему с каким-то вопросом, шутливо назвал его "пан староста". По поводу же другой моей шутки все же состоялось разбирательство с участием декана.

Дело было так.

Мы сдавали экзамен по истории зарубежной литературы средних веков и Возрождения. Вытянули билеты, сидим, думаем. Рядом сидит Левченко с выраженьем на лице полного отсутствия чего бы то ни было. Потом наклоняется ко мне и шепчет: "Ренессанс - это кто такой?" Тут я совершил, прямо скажем, мелкий и мстительный поступок, за который ругаю себя до сих пор. Но из песни слова не выкинешь. В общем, я сказал ему, что Ренессанс - это лошадь Дон Кихота. Об этом сенсационном открытии он и поведал экзаменатору.

Обиженный Левченко, разумеется, поспешил разрешить эту коллизию привычным для него способом. Вот и состоялось разбирательство, главным мотивом которого совершенно неожиданно стал мотив патриотизма, которого в Левченко оказалось много, а во мне - мало. Потому что Левченко, пока я лежал на диване да почитывал книжечки, на далекой границе охранял мой покой и мою возможность почитывать книжечки, причем лежа на диване. Ну, в общем-то, речь шла все о том же - об "информационной избалованности" и ее морально-политических последствиях.

Разбирательство, слава богу, никаких судьбоносных последствий не возымело. Все разошлись в разные стороны, и каждый остался, что называется, при своем интересе.

Мои отношения с паном старостой, как легко догадаться, сильно лучше не стали. Но хуже - вроде бы тоже нет. Да и вообще он как-то незаметно исчез после, кажется, второго курса. То ли его академические невзгоды не ограничились "Ренессансом". То ли его приняли туда, куда он так стремился, и безо всякого Ренессанса, который, пожалуй, там даже был бы и излишним.

Я, как и многие из тех, кто привык соблюдать гигиеническую дистанцию от телевизора, увидел сюжет с Ириной Прохоровой и Михалковым лишь на следующий день. Не увидеть его было практически невозможно, потому что Интернет буквально кишмя кишел ссылками на этот увлекательнейший диалог.

Многие из тех, кто увидел и услышал Ирину Прохорову впервые, были поражены и восхищены ее буквально боксерской реакцией, спокойной уверенностью, четкостью, ясностью и убедительностью аргументации. Да, все это было. Но для меня, знающего Ирину довольно давно - и как издателя, уже много лет выстраивающего блестящую стратегию на книжном рынке, и как руководителя фонда, сделавшего столько важных дел для независимой культуры, и как, наконец, обаятельного собеседника, - это большой сенсацией не явилось. Я бы как раз очень удивился, если бы все произошло как-нибудь иначе.

Но явной сенсацией и полной неожиданностью это оказалось как раз для ее собеседника, и это было заметно даже невооруженным глазом. Ведь что он думал, идя на эту дискуссию? А-а-а! Дамочка, говорите? Сестренка? Ну-ну. Это мы мигом. Тут и готовиться особенно не надо. Сейчас вот мы как распушим усы, как увлажним свой нежный взор, как включим нашу фирменную паратовскую интонацию, столь безошибочно действующую на чувствительные, но простодушные сердца горничных и провинциальных жеманниц. Про духовность, само собой, что-нибудь завернем. Про веру-царя-отечество, конечно же. Может, чего и про "сакральность власти", если, конечно, дамочка такие слова знает. Давайте, давайте, ведите сюда сестричку-лисичку. Я ей сейчас про шмеля спою.

Про шмеля - не проканало. Про "сакральность власти" - тоже. Он, бедняга, ожидал увидеть перед собой тетеньку из кинофильма "Родня", "персону брата", а увидел умную, образованную, современную, уверенную в своей правоте женщину. И выглядел он на ее фоне, мягко говоря, "как-то не очень", как было написано на одном из "болотных" лозунгов про другого, впрочем, персонажа, а именно того, чьи интересы пришел защищать и как-то "не очень" защитил барственный бесогон.

Так называлась одна из ранних работ замечательного художника Эрика Булатова. Там на фоне реалистично написанного неба с облаками во все пространство картины огромными белыми буквами написано слово "Иду". Сильная работа - она мне всегда очень нравилась и нравится до сих пор.

Но речь не об этом, а о том, почему мне мучительно не хочется идти на шествие 4 февраля. Причин, в общем-то, всего две, но обе веские.

Первая - это погода. Когда холодно, страдают более или менее все. Но я, как мне кажется, как-то особенно. Может быть, причина этого кошмара восходит к раннему детству, когда я жил в Заполярье, где тогда работал военным инженером мой отец. Однажды, рассказывала мне мама, я каким-то образом выскочил в одной лишь байковой пижамке на сорокапятиградусный мороз, где пробыл всего несколько минут, но их хватило, чтобы я обморозил лицо. С тех пор лицо мое мучительно мерзнет даже при небольшом минусе. Морозов я боюсь, пожалуй, сильнее, чем омоновских дубинок.

Вторая причина, если угодно, идеологическая. А можно сказать, что и гигиеническая. Мне очень не нравится, что где-то в непосредственной близости от меня окажутся граждане с явной или неявной коричневой окраской. Нет, я понимаю резоны такого рода, что именно сейчас важнее массовость протестного движения, чем его, так сказать, персональный состав. Вынужден с этим, скрепя сердце, согласиться, хотя при этом не могу не заметить, что подобный аргумент не слишком отличается от того, что человеческое тело с глистами внутри весит больше, чем без них.

А еще говорят, что "они" все равно существуют и живут среди нас, нравится нам это или нет. И пусть уж лучше они свои, так сказать, убеждения загоняют в цивилизованные рамки, а не пробавляются отъявленной уголовщиной. И это понятно. Вот только я-то почему должен находиться где-то рядом? И я знаю не одного и не двух вполне уважаемых мною людей, решивших не ходить на это шествие именно по этим мотивам. И я их ничуть не осуждаю.

В общем, сплошные сомнения.

Но при всем при этом я твердо знаю, что не пойти никак нельзя. И дело не только в том, что большинство моих друзей и знакомых там будут и что мне будет радостно находиться рядом с ними. И не только в том, что некоторые из тех же друзей и знакомых потратили много времени и душевных сил на то, чтобы, бросив на время свои дела, все это организовать, согласовать, убедить одних и разубедить других, собрать на это денег. Это, так сказать, рациональные причины. И ими при большом желании можно было бы и пренебречь.

Но есть и иные мотивы - интуитивные и трудно формулируемые. Просто бывает так, что человек ощущает в себе нечто вроде категорического императива, властно предписывающего поступать в тех или иных ситуациях так-то и так-то поверх всех рационально обоснованных препятствий.

Одним словом, иду.

Я, собственно, про 4 февраля.

Обращаюсь я, разумеется, ко всем, для кого это важно и интересно. Но в первую очередь к тем, кто в эти дни заседает в различных лигах и оргкомитетах, а также к тем, кто ведет переговоры и согласования со столичным начальством и за чьей деятельностью я слежу внимательно, заинтересованно, хотя и слегка тревожно.

Я в общем-то сторонник точки зрения, в соответствии с которой необходимо настойчиво добиваться от властей первоначально заявленных маршрута, даты и времени. В процессе интернетовского голосования на этот счет я оставил свой голос именно на этом варианте. Да, мне кажется это важным. Мне кажется важным отстаивать в числе прочих прав и право свободных горожан на собственные улицы и площади.

Компромисс возможен, да. Но только в том случае, когда ясно осознаны и очерчены его границы и его конечные цели.

Все это важно, но еще важнее другое. Какие бы ни были приняты решения, как бы кто далеко ни заходил в полемическом азарте, как бы ни был велик соблазн обвинить друг друга хоть в "трусливом соглашательстве", хоть в "бараньей упертости", нельзя ни в коем случае допустить одного - раскола.

Если в результате случится так, что одни пойдут туда, другие сюда, а третьи и вовсе останутся дома, это будет настоящая катастрофа. Вот просто нельзя этого допускать и все тут. А уж как это сделать, думайте сами - вы умные ребята. Тут, извините, других вариантов нет - только вместе.

В эти дни, куда бы я ни пришел, разговоры только об этом. О текущей ситуации вообще и о предстоящем митинге конкретно.

Все что-то обсуждают, что-то придумывают, делятся информацией.

За последние несколько дней я беспрерывно отвечаю на вопросы знакомых и незнакомых и сам их задаю другим.

Почему-то я вспоминаю цитату из себя самого, хотя и очень давнюю: "Содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся степень ответственности за него и весь диапазон его последствий". Это я говорил о художественном жесте. Но к жесту социальному это относится в не меньшей степени.

Насчет диапазона последствий я сказать ничего не могу и не очень верю тем, кто думает, что он что-то может угадать. Что же касается "ответственности", то именно эта категория, наряду с такими, как "достоинство" и "право", кажется мне ключевой в происходящих событиях.

Я наблюдаю довольно бурный и, признаться, неожиданный процесс излечения общества, точнее, его наиболее активной и креативной части, от того мучительного и безысходного социального аутизма, каковым оно было охвачено, казалось, на бесконечно долгие годы.

Очень многие ощущают личную ответственность за происходящее. То движение, которое мы наблюдаем и в котором так или иначе участвуем, - это движение индивидуалистов, обнаруживших вдруг властную потребность в общем деле. Потребность эта, непривычная для многих, разбудила нешуточную творческую энергию и полузабытый вкус к общественной активности.

Я, повторяю, не знаю, насколько радикально этот энтузиазм способен повлиять на общую ситуацию. Но я знаю, что он самоценен. В любом случае мы станем - уже стали - смотреть на самих себя и друг на друга иными глазами. Глазами, в которых читается смущенно-горделивое осознание: "Мы можем!"

Все эти беглые соображения - всего лишь попытка ответить (прежде всего самому себе) на часто задаваемый в последние дни вопрос: почему я непременно приду в ближайшую субботу на проспект Сахарова и почему я буду очень рад видеть там всех тех, кто меня читает.

В потоке новостей я обнаружил очередное свидетельство неуклонного роста духовности и нравственности, от избытка которых и без того уже не продохнуть на информационных просторах нашего отечества.

В этот раз, как, впрочем, и в большинстве случаев, забота о нравственном состоянии общества приняла форму традиционной благочестивой кляузы.

Православное общественное движение "Народный собор" потребовало удалить рекламу в московском ЦУМе, сочтя ее аморальной. Многие, как утверждают моралисты из "Народного собора", жалуются на размещение в витринах магазина "большого количества рекламных манекенов в виде совокупляющихся в различных позах роботов. При этом многие из таких совокупляющихся пар имеют мужские лица". "Такая откровенно непристойная, безнравственная реклама в центре столицы, которую ежедневно видит большое количество не только взрослых, но и детей, выставленная открыто на публичное обозрение, вызывает глубокое возмущение со стороны жителей Москвы и ее гостей", - говорится в документе.

Ну, все понятно. Роботы, да еще с мужскими лицами. Ну, типа, вы сами понимаете. Такой, типа, гей-парад в самом сердце древней столицы, средоточии повышенной духовности и старинного, завещанного предками благочестия.

По какой-то странной, как выразился однажды граф Толстой по другому, впрочем, поводу, "филиации идей", сообщение о предающихся любовным утехам, к тому же и в разных позах, роботах, почему-то напомнило мне о небезызвестном тандеме. Тем более что буквально встык с информацией про роботов в витрине мне попалась в Интернете довольно причудливая дискуссия по поводу как раз того самого тандема.

Один из дискутирующих, человек, не только преисполненный всяческого энтузиазма по отношению к правящему тянитолкаю, но еще и наделенный явно избыточным воображением, высказался в том духе, что вот, мол, и хорошо, что они тут "всерьез и надолго". Что в традиции нашего народа, исподволь жаждущего наследственной монархии как органичной для него формы правления, было бы иметь перед глазами этот правящий, находящийся "в различных позах" тандем бесконечно долго, а по возможности вечно.

Я призадумался, ибо есть от чего. То, что эти ребята собрались жить вечно, вопрос решенный, это понятно. Ну а вдруг как-нибудь невзначай безжалостные законы природы вдруг возьмут да и заявят властно о своих правах, тогда что? Все-таки государственные мужи такого ранга не могут не ощущать повышенной ответственности за судьбу вверенного им государства. А потому и вопрос о наследнике ну никак не сможет не возникнуть. А потому и вопрос о том, каким образом, вернее, способом этот самый тандем осуществит свою репродуктивную функцию, не может не волновать душу простого обывателя вроде меня, например.

Надежды только на науку. А еще лучше и традиционнее - на чудо.

Ну, прямо одна сенсация за другой.

Не успели мы еще отволноваться по поводу прилюдной смены поз участниками царствующего тандема, не успели как следует поумиляться такой их славной и трогательной дружбе, не позволившей им, наподобие Кисы Воробьянинова и отца Федора, вырывать друг у друга из рук президентский стул: вместо этого они полюбовно решили посидеть на нем по очереди.

Не успели мы толком полюбоваться голосом не мальчика, но мужа, каким доблестный все еще как бы президент отчитал уже совсем бывшего министра финансов за дурное поведение.

А теперь пресс-секретарь как бы нынешнего премьера, но уже вроде как и президента вдруг сообщил, что Путин, оказывается, "не находил древних амфор на дне Таманского залива". Ничего себе! Все-то были свято уверены, что именно находил. Особенно в этом ничуть не сомневалась образованная часть российского общества. И особенно та часть образованной части, которая хоть чуть-чуть петрит в археологии.

Прямо на глазах проистекает сокрушительная деструкция мифа. Нехорошо это. Нельзя так с людьми. Мы в ответе за тех, кого приручили. И вообще, должно же быть хоть что-то святое в конце-то концов! Оказывается, вон чего: амфоры "были найдены во время экспедиции несколько недель или дней назад". Да неужели?! Нет, что-то не верится. Хотя, с другой стороны, сомневаться в словах самого пресс-секретаря тоже было бы как-то непатриотично. Потому что откуда мы еще можем узнать всю правду жизни, как не от него, сами подумайте.

Так что были они, эти горшки, найдены раньше. Но как они снова-то попали на дно морское? А вот как: "Естественно, их или оставили там, или положили. Это совершенно нормально. Это совершенно не повод злорадствовать и всего остального". Ага, теперь понятно. Их оставили там, что, по мнению пресс-секретаря, "естественно". Или даже их там "положили", что, по мнению г-на Пескова, "совершенно нормально". Ну, конечно, нормально. Отрыл археолог в земле какую-нибудь штуку и тут же закопал обратно. Естественно. Достал со дна какую-нибудь другую вещицу и положил на место. "Это совершенно нормально". И уж точно не повод злорадствовать, не говоря уже обо "всем остальном".

Да кто ж злорадствует! Какое уж тут злорадство. Это же, как было сказано, "нормально". В общем-то, он прав, если учитывать самобытные представления о норме и патологии, бытующие в политической и общественной практике нашего во всех смыслах необычного государства.

Так что злорадство явно неуместно. А вот насчет "всего остального"...

Вот мой коллега буквально пять минут назад спросил меня, риторически, разумеется: "Где только они берут таких идиотов?" А я вот не думаю, что такие уж они идиоты. Они не идиоты, а если и идиоты, то вовсе не этим обстоятельством диктуются их высказывания и поступки. Прежде всего они циничные твари, которые именно что нас с вами считают идиотами, причем круглыми. И будут, между прочим, иметь на это право ровно в той мере и ровно до тех пор, пока мы будем им это позволять.

Может быть, это только так кажется? Или в свете последних бурных, хотя и ожидаемых событий просто хочется, чтобы это было так? Так это или иначе, но мне показалось, что в последние дни как-то оживилась, ну, если точнее сказать, слегка зашевелилась общественная жизнь.

В прошедшую субботу, например, я, человек не слишком-то активный, подряд побывал в двух местах: на Пушкинской площади, где "Архнадзор" проводил митинг москвичей в поддержку сохранения исторического облика города, и в новом помещении "Мемориала", который по случаю своего новоселья устроил День открытых дверей. И там, и там было вполне оживленно и даже в каком-то смысле весело, как всегда бывает весело, когда люди желают себе и друг другу "успеха в безнадежном деле".

А в воскресенье меня пригласили на форум "Последняя осень" в один подмосковный пансионат. Ну, я и поехал и, скажу заранее, вовсе не пожалел, хотя предварительные сомнения, скажу честно, были. Во-первых, мне не очень нравится название. Лучше, конечно, чем "Антиселигер", но все равно. Впрочем, бог с ним с названием, если дело кажется живым и перспективным. Там я поучаствовал в дискуссии, организованной коллегами из "Ежедневного журнала". Дискуссия была о журналистской профессии в нынешних социально-политических условиях и обстоятельствах.

Разговор был не слишком веселый, но, как мне показалось, конструктивный. Даже в какой-то момент слегка и поругались, что, по-моему, хороший признак - признак какой-никакой жизни. Кто именно что говорил, я не очень помню, но мне было явно не скучно. Настолько не скучно, что всю дорогу обратно мы с моим приятелем-журналистом, который подвез меня до Москвы, продолжали яростно дискутировать.

Все знакомые и незнакомые, кого я встречал в залах и коридорах пансионата, - журналисты, политики, актуальные художники, представители каких-то неведомых мне молодежных организаций - говорили друг другу примерно одно и то же, сводящееся к невеселой формуле "Как же НАС все-таки мало".

Ну да, прямо скажем, маловато. Но ведь ЕСТЬ, и это, мне кажется, главное.

В последние дни Всеволод Чаплин, отвечающий за связь своего ведомства с российским обществом в частности и с мировой общественностью в целом, явно в ударе.

Сделать столько готовых к немедленному отлитию в граните заявлений в течение одной недели - это круто. Даже для него, который, как известно, и вообще за словом в карман не лезет, а если и лезет, то не за словом и не в свой.

Сначала он высказался в том духе, что совершенная на глазах у всего мира передача президентских полномочий из рук в руки, где как бы цивилизованные и как бы демократические как бы процедуры играют откровенно декоративную роль, есть "пример доброты и нравственности". Какова эта доброта, не говоря уже о нравственности, разговор особый - в конце концов, представления о том и о другом у всех разные. У современных цивилизованных людей - одни. У учреждения под названием РПЦ - другие.

А уж какие представления РПЦ о законе и общественных приличиях, я и не говорю - РПЦ в целом и г-н Чаплин в частности явно не очень понимают, в каком веке они живут.

Теперь вот все тот же неугомонный борец за общественную нравственность, образцом которой, как мы уже знаем, являются нежнейшие взаимоотношения президента и премьера, которые по очереди уступают друг другу президентский стул наподобие Чичикова и Манилова, высоконравственно пропускавших друг друга в дверь, озаботился проблемой педофилии. Казалось бы, что в этом плохого. Ведь существует же такая проблема? Существует, ага.

И все бы ничего, если бы в высоконравственных речах Чаплина не зазвенели отчетливые инквизиторские нотки. Как всегда, впрочем. В частности прозвучало удивительнейшее предложение "проверить на пропаганду педофилии книги Владимира Набокова и Габриэля Гарсиа Маркеса".

Не станем мы объяснять дремучим мракобесам, что художественное произведение по определению не может ничего пропагандировать кроме самого себя. Не поймут. Давайте лучше продолжим список произведений, которые неплохо бы проверить на предмет пропаганды всякого плохого. Не пропагандирует ли "Анна Каренина" суицид и наркоманию, "Братья Карамазовы" - отцеубийство, а, допустим "12 стульев" - мелкое мошенничество? Список можно продолжать до бесконечности.

Но вернемся к педофилии. В общем, понятно, что Набоковская "Лолита" пропагандирует педофилию, порнографию и прочий разврат.

А вот когда любимые руководители государств с тоталитарными традициями перед фото и телекамерами беспрерывно поглаживают, поцеловывают, пощупывают да пощипывают маленьких детей обоего пола – это, разумеется, никакая не педофилия, а лишь отцовская забота о будущем народа.

Главный полицмейстер страны г-н Нургалиев выступил с новыми откровениями. Откровения эти прозвучали, что важно само по себе, не в контексте необязательного банно-шашлычного трепа "за жизнь", а в ходе выездного заседания межведомственной комиссии по противодействию экстремизму. В рамках упомянутого противодействия г-н министр полагает необходимым изучение культурных и художественных предпочтений российской молодежи. "Мне кажется, - показалось г-ну министру, - что давно назрела ситуация, чтобы провести мониторинг в стране, узнать, кто что слушает, читает и смотрит".

Дело в принципе неплохое. И даже интересное. Да и социологическая наука, насколько мне известно, такими вещами занимается давно и с размахом. И никто не мешает аналитическим службам разных государственных учреждений, включая МВД, этими данными пользоваться.

Но полицейский начальник на то и полицейский начальник, чтобы не ограничивать полет своего воображения рамками бесстрастного исследования. А потому он, конечно же, не может избежать искушения предать огласке свои собственные вкусы и пристрастия в качестве правильных. "Сейчас забыли романсы, вальсы, все, что нас объединяло, истоки и корни", - кручинится министр, видимо, уверенный в том, что семена экстремизма таятся в забвении романса. Я, кстати, люблю романсы и знаю их довольно много. И я действительно далек от экстремистских поползновений. Впрочем, что такое экстремизм и чем он отличается от законопослушного гражданского поведения на данном отрезке времени и на данной территории, решаю, разумеется, не я, а соответствующие органы. Это понятно. Кто надо, тот и экстремист.

Литературный, кинематографический, музыкальный фон нашей повседневной жизни - вещь очень важная, я не спорю. Особенно когда тебе навязываются культурные коды, несовместимые с твоими представлениями о прекрасном. Я, например, не сяду в машину, если в ней звучит радио "Шансон". Просто не сяду и все.

Но в полицию жаловаться все же не побегу.

Изучать, кто что читает, смотрит и слушает, конечно же, интересно. Но опыт многолетнего проживания в нашей стране не может не отозваться отчетливой тревогой в связи с тем, что это интересно не кому-нибудь вообще, а именно полиции. Кто что читает, смотрит и слушает, интересно, но интерес этот легитимен лишь тогда, когда ты не забываешь о том, что те или иные культурные пристрастия есть исключительно внутреннее дело каждого.

Впрочем, можно сказать, что все правильно: возглавляемое г-ном Нургалиевым министерство же все-таки ВНУТРЕННИХ дел, а не каких-то там еще.

Есть такая порода людей – спорщики. Я к ним не принадлежу. И вообще, как мне кажется, спорить не умею. Мне кажется странным отстаивать то, что мне кажется очевидным. К тому же из двух спорящих, как гласит народная мудрость, один дурак, другой подлец. В детстве еще говорили: «Кто спорит, тот говна не стоит». Это все знают, но это никого не останавливает.

Бывают очень неудобные люди, умудряющиеся любой разговор превратить в вязкий и малопродуктивный спор, который к тому же нередко заканчивается самой вульгарной руганью и сварой. Спорящий часто спорит вопреки своим интересам, вопреки здравому смыслу, вопреки всему. Потому что из всех человеческих чувств для него важнейшим является неугасимый азарт.

Я знал таких спорщиков. Один мой однокурсник по любому поводу говорил: «Забьемся?» «Да не хочу я, - говорили ему, - отстань». – «Нет, забьемся?» - настаивал он. Отвязаться было невозможно. С ним «забивались». Я не помню, чтобы он когда-нибудь выигрывал. Впрочем, однажды выиграл. У меня.

Как-то мы сидели с ним в каком-то привокзальном пивняке. Он был как-то вял. Вдруг глаза его загорелись нехорошим огнем. «А спорим, - сказал он, - что я высыплю полсолонки в свою кружку и выпью». И он, не дожидаясь моей реакции, высыпал в свою кружку полсолонки. «Нет, не хочу». - «Но я же уже высыпал». – «А мне-то что? Не хочу я спорить». – «Ладно. А вот я еще высыплю туда всю перечницу и выпью. Спорим?». Он и правда высыпал в кружку всю перечницу. «Не буду я спорить, сказали же тебе. Дай спокойно пива попить». – «Что, боишься? А если я еще туда и горчицу?» И он переложил в кружку содержимое горчичницы и размешал вилкой. «А теперь будешь спорить?» - «Я же сказал тебе, что не буду» - «Не будешь?» - «Не буду!» - «Ладно. Тогда я все это так выпью», - сказал он и сделал это. Тогда я понял, что страсть по имени «азарт» все сметает на своем пути. Я понял, что он сильнее меня, что он выиграл.

Я ходил когда-то на бега. И даже однажды выиграл по тем временам и по моим тогдашним представлениям о богатстве приличную сумму, которую хватило на ресторан и такси. Я проиграл однажды в знаменитом Лас-Вегасе последние пятьдесят долларов. Я всю жизнь загадывал какие-то числа. Чушь все это, бледная немочь. Что все это по сравнению с подлинным героем моей юности, мучеником Великого Азарта, не жалеющим живота своего ради испепеляющей душу страсти. Это ли не урок?

Пушкинский "Борис Годунов" заканчивается, как известно, ремаркой "народ безмолвствует". Сценически это "безмолвствование народа" воплотить необычайно трудно. Ибо это не просто безмолвствование. В этом молчании много подспудной мрачной и тяжкой силы, направление которой предсказать не дано никому, как не дано никому предугадать, как отзовется "наше слово".

Недалекий, но наделенный зоологической интуицией батька, натравливающий на граждан крепких стриженых хлопцев из своей псарни, с точки зрения своей внутренней логики все делает правильно, ибо понимает: молчащие люди на площади еще страшнее для него, чем люди, выкликающие требования или претензии. Молчание или, пуще того, откровенно, хотя и неявно издевательские аплодисменты в силу своей семантической неуловимости бьют по больному месту.

Дело в том, что люди, подобные Лукашенко, про себя все знают не хуже нас. Они знают о своей исторической обреченности. Знают о своей нелегитимности. Только такое знание заставляет их накручивать себе немыслимые противоестественные проценты. Именно это знание заставляет их даже в молчании свободных людей, даже в хлопках ладоней видеть угрозу.

О метафизической мощи молчания, о великой содержательной роли пауз и умолчаний в искусстве и в жизни сказано много. В общем, "молчи, скрывайся и таи".

Мне и эстетически, и, если угодно, интеллектуально очень импонирует подобная стратегия протеста и сопротивления. Не надо ничего особенно говорить. Людям исторически, социально и эстетически вменяемым давно все ясно и без слов. Вроде как в том старом анекдоте про двух пожилых евреев, едущих в трамвае. Когда трамвай проследовал мимо городской тюрьмы, один из них горестно вздохнул. На что второй заметил: "Ой! Вы мне будете рассказывать!"

Молчите, братья-белорусы. Не бойтесь молчать. А мы тут помолчим вместе с вами. И поаплодируем вместе с вами. И поаплодируем вам, свободным людям, осмелившимся всего лишь на несогласие считать самих себя быдлом, шлаком и расходным материалом. Поаплодируем стоя.

Народ безмолвствует, говорите? Посмотрим.

К этому журналу у меня какое-то особое отношение. Я помню до сих пор, как я впервые взял его в руки. Это была, между прочим, середина 60-х. И я был, соответственно, очень юн. В газетном киоске мне бросилась в глаза обложка, с которой на меня почему-то дохнуло чем-то основательным, интеллектуально свободным и в хорошем смысле взрослым.

И я купил этот журнал, воображая, что войти в вагон в метро, держа в руках журнал с таким "умственным" названием, очень даже комильфо. Справедливости ради все же добавлю, что и тогдашние "Вопросы литературы" были вполне ничего себе, но "Искусство кино" еще и выглядело как-то не по-здешнему, без советско-академического аскетизма.

А потом я стал его читать и с каждой последующей страницей убеждаться в правоте своего вполне случайного выбора. Там было много такого, чего я не мог себе вообразить в прочих изданиях того времени. Сценарии фильмов, которые не шли в наших кинотеатрах, разборы, воспоминания. Все серьезно, основательно, увлекательно и, главное, очень свободно, без вороватых подмигиваний и трусливых оглядок по сторонам.

Шли, как говорится, годы, а журнал все не давал и не давал мне повода для разочарования. Не дает и теперь, хотя я читаю его чуть реже, чем прежде. Все-таки уж слишком всего много кругом.

Но я очень благодарен этому журналу. И не только как читатель. В годы поздней перестройки именно этот журнал начал публиковать авторов, которых другие издания в те годы издавать не слишком-то торопились. В числе этих авторов оказался и я. В общем-то, горжусь, если честно.

Друзья, с юбилеем вас! Вы уже живете достаточно долго. И это прекрасно! А я желаю жить вам даже не долго, а, прямо скажем, вечно. Знаю, что задача непростая, но отчего бы не попробовать. Тем более что вы это заслужили.

Как же дружно веселился Интернет, как же он негодовал и изумлялся, передавая из рук в руки видеоролик, который лишний раз продемонстрировал агрегатное состояние коллективного разума нашистской протоплазмы.

Какой ужас! Никто из них, оказывается, не знает, кто такой академик Сахаров, чьим именем назван проспект, куда их завезли автобусами, напялили на них нарядные белые слюнявчики и поквадратно расставили в соответствии... Ну, в общем, в соответствии.

А кто такой Сахаров? Ну, это, наверное, тот, кто изобрел сахар, как дерзко предположила одна барышня, видимо, самая умная и находчивая из всех прочих. Далеко пойдет, я думаю.

И чему удивляться-то! Им-то это зачем? Кто такой этот академик? Он им что, новый телефон, что ли, подарит? Зачем нужен какой-то академик тем, чье единственное предназначение обеспечивать массовость того, смысла чего они не понимают, понимать не хотят да и не смогут, если бы и захотели. Не смогут не только в силу специфики собственного интеллектуального развития, но и по той очевидной причине, что никакого такого смысла в эту, с позволения сказать, деятельность никто и не вкладывал.

Смысла нет и не предвидится, зато есть "смыслы", производимые неутомимым на выдумки политтехнологическим жульем. Вот высказался же один такой, что "для массового сознания сказать, что "Единая Россия" - партия жуликов и воров", означает просто другим способом заявить, что "Единая Россия" - это партия власти. И таким образом подтвердить стереотип, на котором партия сама в первую очередь настаивает". Хорошо сказано? По-моему, отлично. И безусловная сила этого, так сказать, дискурса в его предельном сладострастном бесстыдстве.

Все правильно. Пусть их считают бандитами, тем более что они бандиты и есть. Пусть считают. Зато будут бояться. А бояться - это значит уважать. Это давно известно всем кроме, конечно, лицемеров и прочих лохов-лузеров.

Главная структурная оппозиция нашей сегодняшней политической и общественной жизни - это не "добро-зло", не "честный-бесчестный", не "умный-глупый" и даже не "пролетарский-буржуазный, а "свой-чужой". Эта проверенная столетиями оппозиция, и к сегодняшнему дню сохранила свою первозданную свежесть.

Привычная и надежная, как деревянная ложка, барачно-сельская традиция различения добра и зла взята на вооружение производителями смыслов. И это даже по-своему логично. Давно же всем известно, что "свой" мазурик стократ любезнее сердцу истинного патриота, чем, скажем, "чужой" городовой.

Вот и бессмысленное на первый взгляд словечко "наши" придумано не так глупо, как это может показаться человеку городского типа мышления, каковых в нашем злополучном отечестве катастрофически мало. Именно "наши", а кто же еще. Именно такие, какие есть. То есть неважно, какие именно. Важно, что "наши". В общем, как всегда - "погнали наши городских".

Быть "нашими", а не чьими-то там еще - их единственная роль, единственное предназначение и единственное свойство, решительно и вполне успешно замещающее собою все прочие личностные или коллективные свойства - интеллект, порядочность, честь, вкус, все что угодно.

И при чем тут академик Сахаров?

Честно говоря, я страшно удивился, узнав, что Диме Ицковичу исполняется 50 лет. Я имею в виду - ВСЕГО лишь 50 лет.

Нет, нет, не в том смысле, что он выглядит старше своих лет. Вот уж нет. Выглядит этот - то ли фавн, то ли активный член сионистского конгресса из начала ХХ века - как раз отлично - всем бы так.

Дело в том, что мне трудно примириться с мыслью, что Дима моложе меня, причем существенно. Дело в том, что, общаясь с ним, я привык ощущать себя молодым и неопытным рядом со взрослым товарищем, твердо знающим, что правильно, а что неправильно, как должно быть, а как не должно, что делать надо, а что нет. Он, например, твердо и непреклонно сломал мое малодушное сопротивление и заставил-таки публично выступать с пением песен, чего мне прежде и в голову не могло прийти. Он просто сказал: "Это надо". И я не сумел не послушаться. И очень ему за это благодарен.

Дима - человек-оркестр, выполняющий кучу самых разнообразных социальных функций, не прерывая при этом дружеского бесшабашного застолья. Между двумя рюмочками он умудряется управлять кучей различных процессов. И управлять вполне успешно.

Меня, умеющего в каждый данный момент сосредоточиваться лишь на чем-нибудь одном, такие люди всегда бесконечно изумляли, восхищали и интриговали.

Дима, я очень рад, что я c тобой знаком и что ты даришь меня дружбой. Мне всегда радостно тебя видеть и время от времени делить с тобой пространство за столом. Жаль, что это бывает не так часто, как хотелось бы.

Будь всегда так же бодр, деятелен и открыт для дружества.

С днем рождения!

Редакция Граней.Ру от души присоединяется к поздравлениям.