На фоне усиливающейся борьбы за конституционную свободу собраний усиливается и борьба против конституционных ограничений свободы слова, за право говорить что хочешь не только на кухне, но и публично. Ратуют за полную свободу публичного говорения, ужатую тем, что по Конституции «не допускаются пропаганда и агитация, возбуждающие социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду. Запрещается пропаганда социального, расового, национального, религиозного или языкового превосходства». Есть там и другие ограничения. Борцы против любых ограничений атакуют не так прямо Конституцию, как Уголовный кодекс и другие законы, восходящие к ней, поскольку, опираясь на них, можно при желании чуть ли не всякое слово обернуть против говорящего.

Борцы за свободу беспокоятся не зря. Они справедливо хотят исключить возможность применения законодательства о борьбе с экстремизмом для борьбы с политической оппозицией, а также приравнивания критики представителей власти к экстремистской деятельности. Они зорко углядели такую возможность в практике правоприменения и требуют пересмотреть законы. Но при всем несовершенстве российских законов и самой Конституции корень зла не в них, и, атакуя их, борцы за полную свободу, видимо, не замечают, что сами умножают и оправдывают зло, хоть и с другого бока.

Между тем не только действие, но и слово бывает преступлением. Это, например, призыв убивать иноверцев или инакомыслящих, а также клевета, оговор. Такие преступления караются не только в России, но и в Европе и Америке, разницу между которыми в этом отношении не стоит преувеличивать. Прямые аналоги Первой поправки к Конституции США есть во всех европейских странах, а в США она отнюдь не исключает наказание за «словесные» преступления, хотя правовые подходы к проблеме бывают разные.

Владимир Волохонский, и не он один, сетует, что такое законодательство, да еще при недостаточно конкретных рамках, в руках прогнившей государственной машины становится угрожающим, Это верно. Но он странным образом упускает из виду, что в руках этой машины угрожающим является всякое законодательство, поскольку всякое может быть извращено, но отсутствие законодательства не улучшает положение, а лишь лишает пострадавших возможности указывать на нарушение закона.

Проблема не столько в законах как таковых, сколько в практике их применения - в отсутствии независимого суда и в экстремистском характере государства, особенно исполнительной власти. Экстремистская власть, сколь бы громогласно она ни вещала, что борется с экстремизмом, никакой такой борьбы не ведет и даже своим примером поощряет экстремизм. Одни экстремисты вытесняют других, одни террористы убивают других. Сам факт наличия в стране внутренних войск, не говоря об использовании внутри страны регулярной армии, то есть солдат, идущих по призыву защищать отечество, против их же сограждан, наглядно демонстрирует экстремистскую и террористическую природу нашей власти. Признанные ею в законах ограничения того и другого по крайней мере позволяют видеть, что на деле она сама свои законы нарушает.

А г-н Волохонский, призывая отказаться от законов, защищающих граждан от экстремизма (конечно, по преимуществу лишь морально), утешает тем, что «у общества есть газеты, митинги, организации и движения». И саркастически добавляет: «На самый крайний случай полного паралича и отсутствия у государства легитимности есть еще линчевание». Знает ли он, что дееспособные оппозиционные газеты и организации либо прикрыты, либо придавлены, а суд Линча уже вошел в практику работы с журналистами? Прежде чем менять законы, надо изменить правоприменение. Древние не зря говорили: «Плохой закон, но закон». А где суда нет, где власть у экстремистов и террористов, там и самый лучший закон не поможет. Но еще меньше поможет открытое беззаконие.