Солженицын более всего хотел остаться в истории как победитель советского режима. Однако с каждым годом все чаще люди спрашивают себя, точно ли этот режим был побежден или все-таки успешно перестроился, сохранив сущность и заменив некоторые второстепенные детали, например, коммунистические лозунги на православные. Тем не менее Солженицын безусловно интересен как исторический тип, как характерный для России образец верующего человека.

Типов религиозности у нас много. Возрождение интереса к религии в России последней трети ХХ века привело и к возрождению разнообразия этих типов. Еще в 1970-е годы само "религиозное возрождение" считали чем-то специфическим для России, но к концу столетия стало очевидно, что усиление религиозного фактора в социальной жизни – явление общее для всей европейской цивилизации. Явление неожиданное. Явление, которое вызывало беспокойство, поскольку возросло влияние не всякой религиозности, а преимущественно религиозности фундаменталистской.

В этом отношении Россия не уникальна, а напротив, абсолютно типична для европейской цивилизации, только все процессы в ней происходили и происходят в уменьшенном масштабе. Сказывается то, что в стране уже пять веков господствует военно-империалистический комплекс, придавливающий всякую не регулируемую сверху активность. Зато какие-то процессы видны яснее, чем на Западе, где культурные потоки настолько изобильны, что их труднее анализировать.

Основные религиозные типы России вполне символизируются фамилиями знаменитых современников Солженицына: свящ. Александра Меня, Григория Померанца, Андрея Сахарова, Варлама Шаламова. "Знамениты" они были более всего в России, и на Западе они были известны именно в связи с Россией, они не стали полноправными участниками западной культуры, остались людьми, интересными своей экзотичностью, показывающими, что "в России все-таки возможны европейцы".

Перечисленных людей объединяет европейский стиль поведения, основанный на глубоком сознании автономии своей личности. Различает их между собой не только отношение к религии - от традиционного христианства у Меня и просвещенного "нью-эйджизма" Померанца до абсолютной секулярности Сахарова и Шаламова. Тут еще и различное отношение к чужой автономии: от решимости просвещать другого, помогать другому расти и в религиозном отношении, и во всех прочих, отличавшей о. Александра Меня, до провозглашения абсолютной, экзистенциальной отчужденности людей у Шаламова. Солженицын же здесь – антипод и Сахарова, и Меня. Он сторонник не сотрудничества и не педагогики, а социальной инженерии, внушения, понуждения.

Подчеркнуть личное начало в Солженицыне необходимо, что объяснить, почему он остался чужаком для двух основных категорий населения России: номенклатуры и ее низового резервуара, собственно "народа". Идеологемы Солженицына были более чем близки той государственнической, почти фашистской версии православия, которая стремительно возобладала в России после 1990 года. Тем не менее очевидна взаимная отчужденность между Солженицыным и номенклатурой – светской и церковной, а также черносотенной массой. Причина в коллективизме, который более любых религиозных воззрений определяет поведение "русского типа".

Сам Солженицын это чувствовал, хотя так и не смог осознать. Однако противопоставление героини "Матренина двора" и ее соседей есть противопоставление прежде всего не верующих и атеистов, а европейского индивидуализма и российского коллективизма. То же противопоставление чувствуется и в "Одном дне Ивана Денисовича". Тем не менее главная тема Солженицына - не конфликт персонализма и коллективизма, а трагедия личности в антиперсоналистском мире. Вот это и есть источник подспудного отторжения его большинством жителей России.

Истинным идеалом номенклатуры был выбран Иван Ильин – православный теоретик милитаризма, литератор третьеразрядный, зато пытающийся раствориться в народе, а не претендующий на то, чтобы учить народ и его вождей. Кумирами же черносотенной толпы стали фигуры столь ничтожные, что их имена на Западе никому ничего не говорят. Это прежде всего певец империи Валентин Пикуль, сознательно подстраивавшийся под массу и менее всего ее учивший. Дальше были только люди еще мельче - вплоть до современных Сергея Лукьяненко, Олега Платонова, Эдуарда Лимонова и др.

Не случайно Матрена так полюбилась на Западе (под Миланом даже есть католическое издательство La Casa di Matrona). В ней экзотики ровно столько, чтобы глядеться в нее как в зеркало. Матрена – традиционнейший для Западной Европы персонаж: европеец, выведенный в обличье экзота, индейца Кандида или перса у Монтескье. Кстати, и по мировосприятию Солженицын, в отличие от всех перечисленных выше людей, чрезвычайно близок к XVIII веку. Его отношение к религии манипулятивно и механично.

Все дифирамбы Солженицыну от интеллигентно-православных поклонников, разговоры о его "христоцентричности" - забавное недоразумение. Солженицын, в отличие от многих русских интеллектуалов своего времени, абсолютно не стремился утвердить себя в литературе как верующего христианина, не пытался освоить птичий язык нового русского богословия, восходящего к Дмитрию Мережковскому и Владимиру Лосскому. Он пишет о религии намного более отстраненно, чем Достоевский и Толстой, не пытаясь предъявить больше веры, чем у него есть, – а есть у него, судя по предъявленному, очень мало.

Все творчество Солженицына есть запоздалая рецепция энциклопедизма и просветительства. Его жанр - своеобразный аналог "Энциклопедии": тома "Архипелага" и "Красного колеса" суть описание грандиозного проекта устройства мира. В этом отношении православие Солженицына ничуть не отличается от атеизма Вольтера, - религия обоим нужна для поддержания нравственности, причем не в себе (у Солженицына напрочь отсутствует критическое отношение к своим поступкам и мыслям), а в других. Только Вольтер заставил себя потерять веру, а Солженицын заставил себя ее приобрести. Кстати, сделал он это лишь в середине 1960-х годов - и лишь позднее сочинил о себе миф как о верующем сызмальства человеке. С поправкой на литературные способности, Солженицын – русский де Местр: это религиозный романтизм, бегство от проблемы свободы (ведь революция есть проблемный ответ на проблему свободы) в триумфализм, только не коллективистский, а индивидуалистический.

Солженицын часто восторженно писал о старообрядчестве, и в определенном смысле его религиозный тип есть именно тип старообрядца. Это глубоко индивидуалистический тип – старообрядцы, пытаясь сохранить формы средневековья, по сути далеко опередили своих противников, которые остались коллективистами эпохи Золотой Орды. Старообрядцы, при всей своей кажущейся "русскости", с необычайной легкостью покидали Россию либо отрывались от ее жизни. Собственно, после революции старообрядцы сохранились в основном в Прибалтике, в Молдавии, даже в Иране и Америке, но не в России. Утверждение своего права быть мерилом ортодоксии, скептическое отношение к церковной иерархии словно к паршивой лошаденке, которая без понукания с места не тронется, - все это общие для Солженицына и старообрядцев черты.

Отсюда и самая своеобразная черта Солженицына – идея местного самоуправления. Черта не очень характерная для России, где местное самоуправление в лучшем случае означало делегирование "рядовым членам общества" полномочий по поддержанию внутриказарменной дисциплины и чистоты, но уж никак не право на участие в политике. Индивидуализм старообрядцев и Солженицына сделал их носителями куда более правовой и общинной, поистине европейской религиозности, чем та, которую исповедуют по сей день большинство русских: религиозность антиправовая и коллективистская. Только, конечно, не надо забывать о существовании в России и других вариантов европейской религиозности – с тем же стремлением к личной свободе, оформленной через право и солидарность с другими, но без того империализма, национализма и даже антисемитизма, которые, к сожалению, испещрили творчество Солженицына, как склеротические пятна кожу старика.