"В этом разница между Христом и Сталиным - вот над ним нельзя было смеяться, хотя все равно смеялись, потому что такова натура европейского человека". Искусствовед Андрей Ерофеев, уволенный с должности главы отдела новейших течений Третьяковской галереи, протестует против цензуры в сегодняшней России.

Анна Карпюк: Ваше увольнение из Третьяковки напрямую связано с тем, что вы организовали выставку "Запретное искусство"?

Андрей Ерофеев: "Запретное искусство" – это первая выставка из пятидесяти, организованных мною, которая стала политическим высказыванием. Я сделал выставку о том, что у нас в стране есть цензура, о том, что нарушается Конституция. У нас нет цензурного комитета, но это не значит, что у нас нет цензуры. "Черных списков" художников пока не составляют, но есть художники, работы которых не показаны на открывшейся в понедельник первой молодежной биеннале.

Я сделал выставку "Запретное искусство", когда за красной чертой допустимого было всего 24 работы, но уже в следующем, 2007 году таких работ было уже больше сотни. Цензурированием занимались и директор Третьяковки Валентин Родионов, и его зам по науке Ирина Лебедева. Лебедева просто испугалась - она не могла объяснить себе произведения искусства. Некомпетентность породила страх, а страх породил цензуру. Если бы все, от замдиректора ГТГ по науке Лебедевой до министра культуры Соколова, видели и понимали, что произведения искусства – это художественный текст, который просто нужно научиться читать, они бы по-другому отнеслись к этим вещам.

А.К.: Попытки цензуры есть и в Европе: все помнят "карикатурные скандалы" и запрет театральной постановки, в которой на сцену выносили голову пророка Мухаммеда. Может быть, Россия пошла в этом смысле по европейскому пути?

А.Е.: Если арабам нельзя шутить, тем хуже для них самих. Наша европейская культура – это культура Рабле и Боккаччо, если мы откажемся от шуток и даже от шуток по поводу Христа, Христос и Бог-Отец этого не оценят. Наша цивилизация связана с христианством, она им порождена, и если в ней есть смех, то этот смех от Бога. Если смеха нет у исламистов, это не значит, что мы должны стоять перед изображением Христа как перед изображением тирана. В этом разница между Христом и Сталиным - вот над ним нельзя было смеяться, хотя все равно смеялись, потому что такова натура европейского человека.

В случае с делом о выставке "Запретное искусство" православными бессовестно манипулируют люди, которые хотят из этого несуществующего дела создать какой-то прецедент. Возникает вопрос – для чего это делается? Для чего людям, которые находятся то ли в Кремле, то ли в Патриархии, устраивать показательный процесс? Зачем ссорить современное искусство и верующих людей? Для чего нужно сталкивать искусство и религию - две конструктивные силы?

Видимо, есть опасения, что если в обществе эти два потока сольются, оно перестанет быть управляемым, как этого хотят люди наверху. Юрий Самодуров говорит, что за этим делом стоит ФСБ, но я не буду этого утверждать, пока у меня не будет доказательств. А пока я вижу, что дело раскручивается националистами и ультраправыми. В Интернете это нетрудно проследить: есть тексты, есть обращения Чаплина, Кураева, ультраправого журналиста Леонтьева.

А.К.: На ваш взгляд, неприятие современного искусства идет "снизу" или "сверху"?

А.Е.: Когда верующие не понимают выставку "Запретное искусство", я могу допустить, что православный человек, будучи чрезвычайно далек не просто от сегодняшнего творчества, но от сегодняшнего игрового настроя сознания, не приемлет такое творчество. Но совсем другое дело, когда современное искусство не приемлет руководитель музея или министр культуры. В этом проблема.

Невозможно терпеть, что культурой управляют непрофессиональные люди, которые не знают и не видят культуру. Они пришли с самыми лучшими чувствами, но директор Третьяковской галереи Валентин Родионов – советский чиновник, аппаратчик, а не искусствовед. Родионов не знает современных художников, не ходит на выставки и не может говорить со своими коллегами об искусстве. Это катастрофа.

Родионов – простой аппаратчик, который смотрит только на свое начальство. Со времен перестройки он ждал, что ему сверху крикнут, а ему не кричали. Мы воспользовались этой ситуацией – пришли со своей программой и стали ее реализовывать. Нам удалось на базе отдела новейших течений создать модель нового музея, каким должна была бы быть Третьяковка, если бы она соответствовала стандартам современного музея.

А.К.: В чем заключалась ваша программа модернизации музея?

А.Е.: Прежде всего мы хотели пробудить в руководстве музея страсть к коллекционированию, но они даже не понимали, что это такое. Третьяковка – это музей, который отпихивается от произведений, как будто они ему не нужны. За 7 лет музей купил нашему отделу 6 произведений, а в дар мы получили 800, при том что очень непросто получить в дар произведение, представляющее большой интерес.

Руководители Третьяковки кичатся ее положением как главного музея страны, но они абсолютно не профессиональны, у них абсолютно архаические представления о профессии и о том, что такое искусство. Искусство давным-давно ушло в другие сферы. Появился видео-арт, а руководство не хочет его показывать, потому что, по их мнению, постоянно включенные телевизоры могут вызвать пожар. В итоге все телевизоры с видео-артом выключили - не вчера, когда меня выгнали, а еще год назад.

Если бы во главе Третьяковки стоял профессионалы, они бы задались вопросом, на каком профессиональном языке мы говорим и какие ценности мы защищаем. Но поскольку во главе Третьяковки стоит аппаратчик советского розлива, музей говорит языком советских аппаратчиков. Без конца хвастаются, говорят, какие они великолепные и великие, но при этом ничего не делают. В атмосфере бесконечного самовосхваления работать довольно противно, но я это принял как данность, поскольку был все-таки благодарен этим людям за то, что все это время они нас терпели.

А.К.: Что вам удалось сделать за время работы в Третьяковке?

А.Е.: Семь лет шаг за шагом мы продвигали идею модернизации. Появились клубы встреч художников со зрителями, появились детские клубы, где дети обучались перформансу, видео-арту и фотографии, появилась постоянная экспозиция нашего отдела, которая предлагала совершенно иную, не советскую концепцию развития искусства в ХХ веке.

В Третьяковке на Крымском валу вся система построения экспозиции советская, отражает советский взгляд на историю искусства, пусть и немного скорректированный. Весь мир шел по модернистской линии развития искусства, а Советский Союз – по антимодернистской. Это и есть советская концепция. Но в нашей части экспозиции мы провели идею, что наше искусство, вопреки политической ситуации и режиму, все-таки соответствовало мировому движению, участвовало в нем и иногда даже было первым. Я предлагал даже ввести мораторий на советское искусство, убрав весь советский официоз, и заняться исследованием русского искусства в советском периоде. Я не считаю что надо вообще изъять советское искусство из экспозиции, но я считаю, что его надо радикально переосмыслить.

В общем, нам удалось привнести какие-то изменения в экспозиционную практику, ввести новые способы общения со зрителями и новые формы взаимоотношений со спонсорами. Я предложил, чтобы мы называли спонсоров партнерами и не просто брали у них деньги, а работали вместе, сотрудничали, заимствовали у них какие-то произведения, побуждали их к тому, чтобы они закупали новые произведения.

Мы пытались продвинуться в разных областях, и до поры до времени музей двигался. Но вот случился 2007 год. Окрик с небес, которого так долго ждал директор Родионов, наконец раздался. Министр крикнул петухом, что "Синие носы" – это позор России, и Родионов сел на каток, завел его и поехал нас давить.

А.К.: Что предшествовало вашему увольнению из Третьяковки?

А.Е.: Мое увольнение из Третьяковки – это не начало, а завершение процесса. Были запрещены выставки, запрещены встречи художников, запрещен зал актуального искусства, запрещены партнерские отношения со спонсорами, запрещены лекции, детский клуб, а главное – запрещено пополнение коллекции.

Я тайно вносил вещи в галерею, а руководство устраивало мне скандалы и выносило выговоры. Это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Профессиональная некомпетентность в Третьяковке дошла до уровня абсолютной глухоты - не только Родионов и дирекция в целом, но и значительная часть коллектива не видит и не понимает своих ошибок.

Если бы коллективом руководил ответственный профессионал, он бы исправил ситуацию, он бы понимал, что надо подтянуть этот музей к каким-то стандартам. Но Родионов не понимает, не чувствует, что он совершил профессиональное преступление, закрыв целое направление – коллекционирование современной культуры. Он говорит, что в Третьяковке 77 тысяч произведений современного искусства, но это блеф! Советское искусство – это не современное искусство. Современное искусство – это то, что мы принесли туда, причем даром им всунули, в пасть им втолкали, как ребенку, запихивали эти произведения. Они давились, давились, и наконец их стошнило.

А.К.: В чем причины этого тотального непонимания?

А.Е.: В чем-то их можно понять - они всю жизнь готовились заниматься другим искусством. Они всю жизнь считали, что искусство – это совершенная форма, и вдруг они видят произведение, крупнейшего российского авангардиста Ильи Кабакова, которое называется "Ящик с мусором". Это ценнейшая вещь, но это действительно мусор, который интерпретирован художником. У них просто начинается паника, потому что эти люди занимаются другим искусством и современным искусством они заниматься не могут.

А.К.: Может быть, со временем руководство Третьяковки все-таки сможет принимать современное искусство?

А.Е.: Не надо этим людям заниматься современным искусством. В основе нашего прихода в Третьяковку была идея, что Министерство культуры России отказывается от создания Музея современного искусства. Вместо этого в крупнейших музеях создаются отделы новейших течений, то есть приглашаются команды профессионалов, которые будут добавлять к существующим коллекциям современное искусство. Эта идея не работает. Их тошнит, и с этим ничего не поделаешь, это люди, воспитанные иначе.

А.К.: Вам видится какой-то выход из сложившейся ситуации?

А.Е.: Нам нужно апеллировать к начальственным инстанциям и доказывать, что необходим отдельный Музей современного искусства. Необходим специализированный музей, где бы мы не бегали, как партизаны, втаскивая тайком произведения, а имели бы на это право, имели свой ученый совет, свой бюджет и т.д.

Лучше всего эту идею можно было бы реализовать в здании на Крымском валу. Третьяковская галерея от него постепенно отказывается – вот и хорошо, кончатся скандалы, шумиха, музей уйдет на свою исходную территорию в Лаврушинский, забрав самые ценные вещи авангардистов 1910-1920-х годов. Эта идея много раз обсуждалась на ученых советах.

А мы могли бы сделать на Крымском валу Музей современного искусства, отталкиваясь не от советской коллекции, а от стандартов современного музея – открытого, идущего в ногу с художественным процессом. Это совсем другое дело, чем Третьяковская галерея, в которой висят шедевры. Одно дело, когда вы пытаетесь понять, чем хорошо прошлое, а другое дело, когда вы пытаетесь внести экспертизу в сегодняшнее.

Конечно, это маниловщина такая - вчера меня выгнали, а сегодня я говорю: дайте мне все здание. Но люди меняются, и ситуация меняется значительно быстрее, чем нам кажется. Я допускаю, что этот вариант или какой-то другой могут сработать. Во всяком случае, Музей современного искусства Москве нужен.

А.К.: У вас не опускаются руки?

А.Е.: С этой ситуацией нельзя мириться, потому что это слишком дорого обходится обществу. Общество не может говорить на архаичном языке, а новый язык ему дает искусство. А музей является транслятором этого языка.

Говорят, что война слишком серьезное дело, чтобы доверять его генералам. Я скажу, что культурная работа слишком ответственная вещь, чтобы ее доверять чиновникам. Она должна быть в руках у профессионалов.