В том, что случилось с Ильей Фальковским, несколько факторов соединились воедино.

Во-первых, это, конечно, творчество, которое стало известно, потому что оно появляется в Интернете и люди о нем значительно более широко осведомлены. Интернет все же дает мощное распространение, большее, чем возможно в музеях. Каким-то образом до работников спецслужб дошли его произведения. По всей видимости, в недрах ФСБ создан специальный отдел по работе с творческой интеллигенцией. Именно таким образом Фальковскому все это было представлено во время ночного допроса: что есть некоторое количество людей, которые занимаются систематическим отсмотром произведений.

У Фальковского, у группы ПГ есть работы, которые касаются каких-то горячих тем и, как правило, воображаемых ситуаций. У них нет документализма, это все-таки фэнтези на социально-политические темы: убийство негров в Москве, взятие Москвы китайцами, прибытие в Москву пиратов из Сомали. Все это такие фэнтези, сны и кошмары сегодняшнего нашего общества. И все это ФСБ посчитала провокационной деятельностью, которая разжигает политические страсти, без того достаточно накаленные.

Второй момент – это активное участие Фальковского в художественно-правозащитной деятельности. Он активно выступал и готовил акции в поддержку группы «Война», заступался за других художников. Вообще он пытался каким-то образом мобилизовать общественное мнение в художественных кругах по поводу этих нападок со стороны не столько государства, сколько ультраправых сил. Это ведь было главной проблемой прошлого года – атака на современную российскую культуру ультраправых сил, мракобесов, которую государство решило игнорировать. Сначала оно заняло нейтральную позицию, потом склонилось к позиции мракобесов. Фальковский оказывался как раз одним из тех, кто старался противодействовать мракобесам, в том числе митингами, пикетами.

Третий момент – это то, что начинают наконец определяться контуры культурной политики. Некоего эстетического выбора, который интуитивно делает власть. Если посмотреть на проекты застройки городков будущей Олимпиады в районе Сочи, видно, что нынешний эстетический курс, очень там явно прослеживаемый, - это не российская экзотика, не самобытность художественной культуры, а «мы такие же, как и все». Такие же, как на Западе, точно такие же. То есть там фактически строят Куршевель.

А в Москве мы показываем русское искусство - абсолютно западное. Западное формалистическое, пластическое, работающее с какими-то геометрическими объемами, формами, какое-то достаточно отдаленное от социально-политической конкретики. Оно либо экзистенциальное, либо связано с тематикой экологической, природной, природными материалами, либо формалистическое, либо связано с использованием бытовых вещей, но с переводом их в абстрактный план.

В общем, это выбор в пользу формалистического варианта, и, соответственно, государством поддерживается такого рода тенденция. А другие тенденции начинают потихонечку вытесняться. Их уже нет в музеях, в выставочных залах. Не только Фальковского нет. А где «Синие носы»? Вы на последних выставках где-нибудь видели «Синие носы»? Кто их приглашает? Кто их выставляет?

Я не говорю, что все искусство должно реагировать. Но художник живой человек, он реагирует на разное. Он рассуждает о вечном, но одновременно рассуждает о конкретном социально-политическом контексте, в котором он находится, и это нормально. Одно другого не исключает. Искусство так или иначе связано с тем окружением, в котором оно производится. И вот эти связи с контекстом власти настроены всячески обрубать.

Эти художники всегда найдут себе какое-то применение и найдут публику, которая будет ими интересоваться. Другое дело, здесь это будет или за границей.

Мне кажется, что этот компонент нашей культуры не должен быть единственным и не должен быть главным, но он должен быть, присутствовать. Он чрезвычайно важен для здорового политического климата в стране. Потому что в общем это такой диагноз. Это искусство не просто отражает что-то, оно более чувствительно, чем другие рецепторы, оно реагирует на те опасности, которые, может быть, еще не проявились, но проявятся завтра. И подавлять эти рецепторы значит просто усугублять свою болезнь.

В чем, я считаю, ошибка в поведении власти: если не замечать такого рода искусство, не воевать с ним, оно ведь особенно же и не заметно. А если начать с ним войну, об этом все узнают, начнут интересоваться, искать информацию и так далее.

Я вижу развитие ситуации в эволюции наших художественных институций. Прежде всего художественных академий, училищ, выставочных залов и Министерства культуры. Все эти структуры страшно устарели, они не знают чем заниматься, просто потеряли смысл своей деятельности. Они полностью утратили контакт с современной культурой. Культура существует без них, выстраивая какие-то временные мостки – частные выставочные залы, частные музеи, частные школы. Но это ненормально, это временная ситуация.

Мы – я говорю про наше общество – должны решительно обновить культурные институции, которые будут заниматься популяризацией и разъяснением как властям, так и обществу тех произведений, которые кажутся непонятными, а потому вызывают возмущение и недовольство. У нас не хватает профессиональной посреднической деятельности между художником и обществом, между художником и властью. Между художником и такими общественными организациями, как партии, церковь и так далее. У нас полный провал художественных институций наблюдается по отношению к нашим бывшим партнерам по восточноевропейскому блоку, бывшим соцстранам.

Министр или замминистра культуры, люди которые должны профессионально заниматься, знать современную культуру, не ходят на выставки, не бывают в мастерских художников НИКОГДА, не знают художников. Это позор! Министр должен знать художников, он должен быть другом художников, он должен быть из художественной среды. И не только он, но и его заместитель, и руководители крупнейших музеев должны быть людьми, которые очень близки к художественному процессу. Даже если они занимаются традицией, даже если они занимаются наследием, все равно ведь это наследие идет сквозь призму современного художественного состояния.

Как только у нас появятся внятные художественные институции, которые не побоятся объяснить, что Авдей Тер-Оганьян не призывал в своих работах свергать Путина или к террористическим действиям, а что эта работа несет совсем иной смысл, что она как раз о другом – о том, что искусству приписываются несуществующие цели; когда они будут объяснять, что работы группы ПГ как раз предостерегают от расизма, что это попытка бороться с уличным расизмом, а не провоцировать его, - тогда ситуация изменится. До этого конфликт будет продолжаться.

Мне кажется, что запрет вывоза ряда работ Авдея Тер-Оганьяна и комментарии этого запрета представителями Министерства культуры – это акция чрезвычайно неловкая и непродуманная. Верховная власть не пошла бы на такую примитивную, топорную акцию. Она бы сделала это более изящно, скрыто и лицемерно. Но поскольку этот акт совершил какой-то чиновник средней руки, то он в силу своей недостаточной образованности и недостаточной изощренности все сделал попросту и слишком откровенно.

По существу, именно так наша нынешняя культурная администрация относится к современному искусству. Она судит о нем, исходя из бытовых соображений: когда перформанс воспринимается как хулиганство, когда произведения с определенным текстом воспринимаются как написанная декларация, как некая интенция, заявка.

Именно такое буквальное прочтение работ Тер-Оганьяна имело место в данном случае. На картинах этой серии написано: "это произведение разжигает межнациональную рознь", "это произведение призывает к свержению конституционного строя", "это произведение призывает к унижению лиц русской и еврейской национальностей" и так далее. То есть в работах перечислены те обвинения, облеченные в статьи Уголовного кодекса, которые власть обращает к искусству в последнее время (в частности, на том судебном процессе, который был недавно против меня и моей выставки «Запретное искусство-2006»).

Власть прочитывает художественные произведения буквально. Она не понимает, что Тер-Оганьян комментирует нелепость самого факта осуждения и обсуждения художественного произведения с позиций статей УК. Это набор абстрактных картинок и подписи. Подписи не соответствуют изображению, но тем не менее именно так наше государство пытается судить современное искусство. Это такая пародия на культурную политику, перешедшую в стадию паранойи. Именно об этом серия работ Тер-Оганьяна.

Конечно, это критика действий властей и в частности этого бытового отношения к искусству как к некой несанкционированной, хулиганской, непотребной, неполиткорректной, возмутительной и, как это еще сейчас говорят, экстремистской деятельности. С такого бытового горизонта не только художественный, но и любой другой человеческий порыв – политический, любовный, предпринимательский – тоже кажется «хулиганством», «разжиганием» и так далее. Если мы в основу отношения к жизни берем этот бытовой горизонт, то мы превращаемся в мышей. И вот эти люди берутся судить, каким должно быть наше искусство, наша культура.

Они берутся решать, что можно делать художнику, а что нельзя. Я только что слышал по «Эху Москвы» заявление Михаила Ефимовича Швыдкого о том, что в кинематографе следует отменить употребление мата. Что можно прекрасно изображать российскую действительность и без использования мата, как это делали русские литераторы XIX века. Во-первых, российские литераторы XIX века мат использовали, а во-вторых, не может Михаил Ефимович решать, что стоит, а чего не стоит делать русскому писателю или кинематографисту.

Вот эта амбиция чиновника, пусть даже и посвященного, руководить художником, - это что-то невероятное, это и есть главная паранойя. И, не встречая сопротивления, она, конечно, усиливается. Мы обсуждаем эти методы управления нашей культурой, но эти разговоры ничего не дают – паранойя все равно только увеличивается.

Именно поэтому ряд художников решились на бойкот. И это бойкот не выставки на Курилах, которую никто не увидит, а выставки в Лувре. Смысл этого бойкота не в том, что запретили три картинки и из-за этого раздули скандал, и не в том, чтобы поссорить Россию с Францией. Нет. Просто надо наконец представить широкой международной общественности ситуацию, которая становится недопустимой. Ситуацию, которую внутри страны своими силами мы исправить не можем. Видимо, какие-то другие инструменты давления должны вступить в эту игру, чтобы объяснить администраторам нашей культуры, что так на культурном поле не поступают.

Поэтому я считаю, что бойкот – очень своевременное и разумное решение. Хотя, конечно, очень жалко, что первая выставка русского современного искусства в стенах Лувра окрашивается таким скандалом. Жалко еще и потому, что только-только начинается выстраивание узнаваемого образа российского современного искусства.

Когда мы говорим «американское искусство», мы понимаем, о чем мы говорим. Когда мы говорим «французское искусство», мы тоже что-то видим. Но когда мы говорим «русское современное искусство», то никакого образа за этим не стоит. И вот это строительство единого адекватного и слитного образа начали иностранные кураторы. И выставка в Лувре была очень важна и в этом смысле. Там участвуют наши ведущие мастера. Но вместо выставки – бойкот. И он, конечно, оправдан.

То, что он был заявлен и что художники таким образом солидарно отреагировали на очередную попытку цензуры со стороны властей, – это очень похвально. Все- таки начала работать солидарность и в сфере российского изобразительного искусства так, как она работает в мире российского театра, кино и литературы, где власть позволяет себе значительно меньше цензурных нападок, чем в области изобразительного искусства, где эти нападки стали фактически регулярной практикой.

Интересно, что при этом нынешнее Министерство культуры характеризуется каким-то полным отсутствием деятельности. Чем они там занимаются, не очень понятно. Примечательно даже не столько то, что они не пустили работы Авдея Тер-Оганьяна в Париж, сколько то, что в год франко-российской дружбы, когда французы прислали нам целую плеяду своих выдающихся современных художников, российская сторона не нашла чем ответить – как будто у нас просто нет художников. Ни одной выставки туда не поехало, а могли бы показать великолепные. Есть десятки художников, которые заслуживают большого внимания, но Минкульт их не знает, он с ними не общается. Они игнорируют искусство. Для них художник не партнер, они с ним не работают.

Где же и с чем они работают? Вот я был в Новосибирске на открытии частного центра современного искусства. Министр Авдеев прислал поздравительную телеграмму, ее очень тепло встретили, очень хорошо. Но это поздравительная телеграмма частному центру. А где средства самого министерства для открытия таких центров в провинции? Где эти центры, где музеи? Ничего! Они абсолютно игнорируют сферу изобразительного искусства.

Во всем мире государство поддерживает художников, а у нас в лучшем случае игнорирует, в худшем – подтравливает. Где сейчас Авдей Тер-Оганьян? Он находится в бегах, в Праге. Олег Мавроматти тоже в бегах, в Софии. Дмитрий Врубель не в бегах, но уехал в Берлин, потому что ему уже здесь надоело бороться.

Здесь надо все время плыть против течения, а там – зеленая улица. Иван Чуйков – в Кельне, Вадим Захаров – в Кельне, Илья Кабаков – в Нью-Йорке, Виктор Пивоваров – в Праге. Сотни художников выехали и работают за границей. Они с удовольствием работали бы здесь, но они не могут смириться с российскими условиями культурного взаимодействия.

"Артхроникой" возмутились не случайные граждане. Это все примерно те же самые люди, вроде "Народного собора" и хоругвеносцев, во всяком случае их круг. Собственно говоря, это развитие той кампании, которую они начали нашим процессом. Поскольку мы с Самодуровым осуждены, процесс проигран, теперь они развивают свою затею дальше.

Они явились в Музей современного искусства Церетели на Петровку и потребовали снятия произведений, устроили там молебен. Они стали открыто угрожать другим организациям и галеристам, сказали, что следующим будет Марат Гельман. И вот теперь "Артхроника" как центральный журнал современного искусства оказалась под огнем.

Насколько эти люди действуют самостоятельно, по собственному почину, сказать сложно. Я склоняюсь все-таки к тому, что это марионетки, а за ними стоят кукловоды, которые направляют их действия. Марионетки выбраны недиалогоспособные – невменяемые люди, с которыми невозможно вступить ни в какие переговоры, ни на бытовом, ни на идеологическом уровне. Просто сумасшедшие активисты, таран.

В каждом случае все зависит от того, какой ресурс сопротивления есть у той или иной структуры, на которую они нападают. Например, ресурс Музея современного искусства пока достаточен, чтобы атаку отбить. Хотя одно произведение пришлось все же снять с экспозиции.

Эти люди реализуют свои планы и открыто пишут об этом. Их задача – загнать современную культуру в подполье, в приватную жизнь. Они говорят открыто: "Черт с вами, занимайтесь чем хотите дома, но не смейте вылезать на наши улицы".

Они приватизировали общественное пространство страны. Ситуация достаточно тревожная, надо сказать, потому что я не вижу никаких институциональных контрдействий, чтобы этот процесс как-то остановить или ввести в какие-то рамки.

Вот подумайте: ГУВД и "Артхроника" - при чем здесь ГУВД? Как может представитель ГУВД быть экспертом в вопросе профессиональности и корректности журнала "Артхроника"? И почему ГУВД отзывается на вопли какого-то сумасшедшего, который не имеет никакого отношения к искусству?

Этому должен противостоять министр культуры. Должна быть государственная позиция относительно того, как уберегаться от сумасшедших. Не как их поощрять исподтишка, мотивировать – ведь какие-то же поощрения они получают, не обязательно материальные. Но кто-то их подкармливает, они же не так просто берутся. А если власть наша с этим не согласна, она должна как-то противодействовать, искать противоядия. И конечно, должно быть сопротивление художественной культурной среды. Нужна налаженная координация и более жесткое сопротивление этим людям.

Министр культуры Авдеев, кстати, один раз высказался по поводу нашей выставки. Он не считает, что в этой выставке мы перешли красную черту закона, по его мнению, она не должна быть предметом судебного разбирательства. То есть фактически он нас поддержал. Это было накануне вынесения вердикта, и это было очень важное высказывание, потому что оно продемонстрировало государственную позицию, перед тем как выносилось судебное решение. Эта позиция была очень вовремя озвучена, и все это оценили.

Очевидно, настало время как-то высказаться и по этому поводу. Потому что налицо кампания, а не отдельные случаи. Она не ограничится рамками современного искусства, они хотят действовать по всему полю: театр, кино. Это очень тревожная вещь.

Я считаю, что искусство от этого будет только усиливаться. Оно пережило сталинские времена, советскую культуру, прекрасно переживет и нынешнее общество и его агрессию. Современное искусство привыкло жить в тяжелых условиях и в общем оно выживет не хуже, чем это было раньше. Возможна радикализация большей части художников, которые раньше были готовы сотрудничать с обществом, с новым российским обществом, протянуть ему руку, а теперь поймут, что они, как и раньше, находятся в ситуации достаточно сложных отношений с агрессивной средой.

Проблема еще и в том, что нам – музейщикам, искусствоведам – закрывают возможность показывать современное искусство нашему обществу. То есть разрывается связь между обществом и искусством.

Само искусство не пострадает. Пострадает общество. Очень пострадает выставочная деятельность, потому что каждый будет теперь десять раз проверять, бегать в патриархию, спрашивать разрешения, можно выставить или нельзя, советоваться с ультраправыми реакционерами. В общем сейчас выставки будут все более и более серыми.

Но это в основном касается государственных институций. Что касается частных или тех, кто прикрыт (таких, как «Гараж», у которого очень высокие покровители в правительстве), - там свобода будет, там она останется. То есть теперь свобода – это привилегия высокопоставленных людей. Как экономика, свобода становится привилегией некоторой части общества. Той, которая имеет поддержку правительства.

Сейчас я подумываю о том, чтобы сделать выставку, посвященную современной карикатуре, потому что катастрофически исчезает этот вид искусства из нашей прессы, из нашей жизни, исчезает чувство юмора вместе с ним, умение смеяться.

Штраф - это неприятно, еще неприятнее факт осуждения. Неприятно то, что власть хотела, но не смогла найти в себе мужества, аргументов, слов, которые помогли бы принять единственно правильное решение, а именно – оправдать нас. Мы безусловно будем обжаловать приговор.

Я стопроцентно убежден, что подавляющее большинство нашего руководства в Кремле, в Государственной думе понимает, что это совершенно дикий процесс, позорный, не нужный России. Я не сомневаюсь, что нами руководят люди, отдающие себе отчет в какой-то реальности. Так что в данном случае это ультраправая реакционная конъюнктура сработала. Ей здравомыслящие люди из руководства страны не смогли противостоять в достаточной мере. Да, это компромисс, но штраф - это все-таки штраф, и вообще сам факт осуждения – это плохой диагноз.

Некорректная лживая интерпретация наших оппонентов, к сожалению, составила государственное обвинение. Есть верующие православные, которым не нравится современное искусство, но есть верующие, которым оно нравится, которые его даже создают. Я бы сказал так: проблема есть, но она должна быть поставлена в другом ракурсе. Эта проблема заключается в том, что в нашей стране существует часть общества, которая не принимает современную культуру как таковую, сопротивляется ей. (Дальше...)

Его Святейшеству Кириллу,
Патриарху Московскому и всея Руси

Ваше Святейшество!

Я искусствовед. В данный момент являюсь обвиняемым в уголовном процессе по выставке "Запретное искусство-2006", которую в марте 2007 г. я организовал в музее имени Андрея Сахарова. Мои оппоненты, развязавшие этот процесс, уверены, что выставкой в Сахаровском музее я умышленно стремился унизить верующих христиан и оскорбить их религиозные чувства. Скажу Вам со всей искренностью - это ложные обвинения. Моя совесть чиста, и если я своей выставкой вдруг невольно кого-то возмутил и задел из состава Русской православной церкви, то прошу у них прощения.

Я понимаю, что использование религиозных образов не по прямому назначению, а в качестве элементов светского языка для высказывания критики в отношении советской идеологии обожествления вождей или потребительских культов нынешнего общества не нравится верующим. Однако запретить культуре многовековую практику подобных цитат верующие не в силах. При этом заимствования совсем не обязательно порождают богохульные произведения. Конечно, вряд ли стоит оправдывать умышленное издевательство над верой в заказных антирелигиозных советских агитках. Но работы ведущих российских художников нон-конформистов 1970-х годов - Ильи Кабакова, Александра Косолапова, Леонида Сокова, Вагрича Бахчаняна, Вячеслава Сысоева, Михаила Рогинского, - которые я выставил на выставке, к этой категории никак не отнести. Эти художники всегда отстаивали христианские ценности, хотя и в рамках мало понятной широкому зрителю эстетики новейшего искусства.

Российский зритель зачастую еще не умеет грамотно прочитать послание художника. Это обстоятельство легло в основу день ото дня нарастающей и ширящейся кампании клеветы и оговора российского мира искусства, художников, арт-критиков, кураторов, которую сегодня проводят именующие себя "православными" ультраконсервативные организации, такие как "Народный собор", "Народная защита", "Союз православной молодежи", "Союз хоругвеносцев". Их тактика - разжигание конфликта с помощью обмана, заведомо недобросовестной интерпретации "текстов" искусства. Их стратегия - руками введенных в заблуждение верующих вытеснить культуру из публичного пространства российской жизни как неугодное зеркало общественных болезней и личных духовных и душевных травм.

У меня нет объяснения для решения нашего государства примкнуть к этой кампании, частью которой является и мой уголовный процесс. Возможно, сказалась привычка, ставшая инстинктом власти. Что же касается позиции Русской православной церкви, то она оставалась все время вне этой схватки ультраконсерваторов с художниками.

Однако на очередном заседании суда 2 июня с.г. выступил сотрудник Патриаршего совета по культуре иеромонах Сретенского монастыря Никодим (Н.Г. Бекенев). Его высказывание слово в слово повторило заявления ультраправых реакционеров из "Народного собора", по просьбе которых он и явился в суд. От имени всей Церкви отец Никодим решительно заклеймил экспонаты выставки как "богохульные и кощунственные", а также объявил меня, опередив приговор судьи, виновным в сознательном оскорблении православных верующих. Полномочия говорить от лица Церкви он объяснил полученным в Московской Патриархии благословением. Если это соответствует действительности, то поспешность, приблизительность и категоричность слов отца Никодима вызывают у меня тем большую досаду и тревогу. Уверен, что подобный примитивный и воинственный подход к искусству способен лишь дискредитировать Русскую православную церковь в глазах российской и международной общественности. Этот подход, если он возобладает в кругах православного духовенства, деформирует, а затем и вовсе перечеркнет Вашу осмысленную и взвешенную политику в сфере культуры. Буду искренне рад, если Вы, Ваше Святейшество, развеете эти опасения.

С искренним почтением и уважением,

Андрей Ерофеев

Москва, 6 июня 2010 г.

Мне кажется, если брать принципиальную сторону дела (то есть взаимоотношения церкви и современного искусства, церкви и художника), то это, конечно, очень продуктивный и важный процесс не только для развития художественной культуры, но и для становления и возвращения веры.

Потому как церковь без искусства, церковь без участия художника превращается в концентрацию кича и не способствует проникновению человека в сущность вероучения и таинств. Потому что кич – вещь в принципе закрывающая проникновение в тайну, вызывающая скорее бытовые реакции человека, фольклорные, туристические, но не связанные с верой. И чтобы прорвать этот климат кича в храмах, были приглашены современные художники.

Прежде всего это сделали церкви – католическая и протестантская, а теперь этот шаг вроде как делает церковь православная. И этот процесс надо максимально поддерживать и приветствовать.

С точки зрения конкретной выставки, мне думается, к сожалению, что это фиаско. (Почему?)

Я, как человек из советского прошлого, проживший полжизни в советское время и перекормленный идеологическими мифами о войне, больше всего ценю исторические документы, мемуары, воспоминания и дневники участников тех событий – немецких маршалов, генералов и министров, а также советских командующих, разведчиков и т.д.

Ну и, конечно, документальные фильмы, которые прекрасно делает Би-Би-Си, например. Да и у нас научились делать. Недавно была замечательная документальная работа, связанная с боями подо Ржевом. Я считаю, что это просто прорыв в нашей историографии войны. В этом сражении принимали участие мои родственники, и никогда ничего нельзя было до этого фильма узнать об этом годовом сражении.

Именно документальные материалы и воспоминания дают почувствовать реальное дыхание истории. А все остальное, даже самое эффектное, самое выразительное, ужасающее или умилительное о войне, мне кажется фальшью.

30 марта 2010 года в нашем процессе закончился допрос художников. Со следующего заседания начнется допрос критиков, искусствоведов, музейщиков. Потом будут допрошены сочувствующие.

На последнем заседании судья сказала, что она поняла позицию художников. Их на процессе выступило восемь человек. Все выступали по-разному, но примерно в одном направлении: что все это чепуха и грубо спровоцированная история.

Выступления включали в себя конкретный анализ каждого произведения. Разногласий ни у кого не было: все были уверены, что эти работы никакого отношения к русской православной церкви, к религии, к вере не имели. Они вообще посвящены совершенно другим проблемам.

Сначала судья и прокурор с некоторым недоверием все это слушали, но, по-моему, когда они всех восьмерых выслушали, им стало понятно, что эти люди убеждены в том, что существует неверная интерпретация. Другое дело, почему она существует, эта неправильная интерпретация, кто ее развивает и кто настаивает на ней? Это другой вопрос.

Вообще они достаточно въедливо, особенно прокурор, выспрашивали художников, пытаясь поймать их на противоречиях каких-то. Причем забавны были вопросы судьи, она каждого художника спрашивала: «Какова цель вашего творчества? Что вы хотите достичь?»

Теперь будем заслушивать критиков, искусствоведов, музейщиков. Следующие заседания состоятся 9 апреля в 14.00, 13 апреля в 11.00.

Интересно, что художественное слово бесит больше, чем политическое. Политические слова обессмыслились и потеряли свое значение, свой вес, они теперь как воздушные шарики. Все слова о демократии, свободе абсолютно ничего не весят, к сожалению, в то время как художественное слово и особенно художественный образ имеют очень сильные возможности воздействия.

Самую большую неприязнь вызывает смех или ироническое высказывание, поэтому вы видите, что в нашем искусстве этот тип высказывания резко пошел на спад, не без влияния запретов на него (анаграмма на Лужкова и прочее). Все музеи – и частные, и государственные – сторонятся комического видения реальности и предпочитают либо высказывания нейтральные, либо высказывания нарочито серьезные. Это совершенно очевидно.


Итак, по степени "опасности" на первом месте любое ироническое высказывание, на втором месте художественный образ – картинка, и на третьем – политическое высказывание, которое почти никого не задевает.

Наказание за слово, за изображение, созданное художником, – это чисто архаическая языческая практика, в которой художественный текст не отделяется от реальности, а высказывание приравнивается к деянию. Появление культуры, того духовного опыта, который не сопряжен непосредственно с религиозными верованиями, - оно и связано с отделением художественного слова и образа от той реальности, которую оно обозначает, выделение его в автономную область. И, конечно, это область суждения, а не деяния. В этом смысле оно может быть подвергнуто запрету тогда, когда оно нарушает некие этические запреты, скажем, педофилия или фашизм. В остальном запрет на слово или на образ приводит к тому, что общество перестает анализировать себя, осознавать себя – теряет культуру.


Если художник попадает в тюрьму за закавыченную картинку, таким образом общество просто запрещает самому себе рефлексировать. Это не только следствие архаического сознания. Боязнь картинки и слова - это еще и характерная черта консервативного буржуазного общества, в которое мы сейчас погрузились, которое вообще избегает честных самоописаний. Это одна из его фундаментальных основ – самоидентификация через чужие языки и культуры.



Я склонен видеть в нынешних запретах на слово и образ два этих элемента: низовое проявление архаического самосознания, когда закавыченная картинка путается с незакавыченной, и сверху, со стороны власти – типичная реакция консервативно-буржуазного плана: запрет на адекватное самоописание. Оба эти элемента действуют в одном направлении – ограничение или запрет на художественное слово. Этот запрет носит мягкий характер, это такая мягкая репрессия.


Это не то, к чему мы привыкли в советское время, когда был цензор, худсоветы. Сейчас таких нет, и поэтому нам кажется, что общество саморегулируется. Но это не так, это не общество саморегулируется. Это, с одной стороны, власть вводит систему мягкой репрессивности по отношении к культуре, вводит косвенные запреты, а с другой, власть и общество вместе патронируют архаическое сознание.