Вы случайно встречаете на улице человека, с которым недавно познакомились при каких-то заурядных и не вызывающих подозрения обстоятельствах. Вполне приличный человек. Вы разговариваете с ним о том о сем, о семье и о работе, о погоде и планах на лето, а потом он вдруг хлопает себя по лбу: "Ты же говорил, что встретишься на днях с N, так не передашь ли ему от меня этот конверт с пригласительным билетом на показ фестивального фильма?" (А может быть, забытую рассеянным N книжку, флэшку или еще какую-нибудь ерунду.) Отчего же не передать, думаете вы. "Никаких проблем! Конечно, передам". Поболтав еще минут пять, вы расходитесь, потом идете домой, а еще через десять минут к вам в квартиру вламывается оперативно-следственная группа ФСБ со спецназом, валит вас на пол, учиняет обыск и забирает невинную вещицу, которую вы пообещали передать вашему приятелю.

В конверте, на флэшке или в книжке между страницами находится некая информация, которая оказывается государственной тайной, или квитанция за денежный перевод для ИГИЛ, или план государственного переворота. Вас везут в "Лефортово", и потом много месяцев, прогуливаясь в камере от стенки до стенки, вы мучительно вспоминаете подробности вашего знакомства с этим вполне приличным человеком. Вы клянете себя за наивность и доверчивость, но уже поздно - вам светит до 20 лет лишения свободы.

Подобных дел в сегодняшней России уже много. Общая их черта - ни в одном случае мы не можем с уверенностью сказать, фальсифицировано это дело от начала до конца или нет. Фигуранты этих дел не имеют достаточной репутации, чтобы верить им безоговорочно, а репутация следственных органов такова, что верить им нельзя почти никогда. Где-нибудь обязательно сфальшивят или подтасуют. К тому же судебные процессы закрывают от публики и журналистов, так что решительно невозможно составить ясное впечатление о деле.

В каждом таком случае власть пользуется неопределенностью ситуации. Всегда трудно определить со стороны, насколько велика роль полицейской провокации и насколько реальны преступные намерения обвиняемых. Однако, когда таких случаев становится много, постепенно вырисовываются контуры злоупотребления правосудием.

Арестованный в декабре прошлого года в Москве американец Пол Уилан обвинен в шпионаже. Кто-то из его знакомых дал ему флэшку с информацией о культурных достопримечательностях России. На флэшке оказались сведения, составляющие гостайну. Теперь Уилан меряет шагами камеру Лефортовской тюрьмы.

Арестованный в 2016 году в Москве по обвинению в шпионаже украинский журналист Роман Сущенко летом прошлого года приговорен к 12 годам лишения свободы. Его знакомый, которого он знал много лет назад, разыскал его и всучил материалы, содержащие государственные секреты. Сразу после этого Сущенко был задержан органами ФСБ.

В марте прошлого года в Москве были арестованы десять молодых человек, которых обвинили в создании экстремистской организации "Новое величие". Среди прочего они тренировались в стрельбе из охотничьего карабина и изготовлении коктейлей Молотова. Однако в ходе следствия выяснилось, что организатором сообщества, его "мотором", был сотрудник правоохранительных органов, а в стрельбах и изготовлении зажигательных смесей участвовали оперативник уголовного розыска и служащий Росгвардии.

Возможно, по такому же сценарию развивается и дело о террористическом сообществе анархистского толка "Сеть". Одиннадцать человек были арестованы в 2017 году в Пензе и Петербурге и обвинены в подготовке вооруженного мятежа. Многие из них подверглись в ФСБ пыткам и дали показания друг на друга. Мать одного из арестованных говорит о внедрении в сообщество агента, а адвокат рассказывает о трех засекреченных свидетелях.

Петербуржец Павел Зломнов, обвиненный в хранении оружия и жаловавшийся на пытки в ФСБ, в конце января был освобожден из-под ареста в связи с истечением максимального срока содержания под стражей. Однако его тут же арестовали вновь за "оправдание терроризма", обвинив в том, что в разговоре с сокамерником он назвал народным героем террориста, устроившего в прошлом году взрыв в приемной архангельского ФСБ. Девять шансов из десяти за то, что сокамерник этот был "наседкой", подсаженной к Зломнову по заданию следователя и в интересах ФСБ.

Во всех этих случаях провокация становится важным звеном уголовного дела. Иногда - главной движущей силой, без которой дело вообще не состоялось бы. Ничего особо нового или уникально российского в этом нет, подобными методами пользовались во все времена и, наверное, во всех странах. Ведь так просто сначала спровоцировать преступление, а затем победоносно его раскрыть!

Вероятно, в различных правовых и политических системах отношение к этому полицейскому методу разное. В России у него не только большое будущее, но и богатое прошлое. Это объясняется среди прочего одной устойчивой национальной традицией - традицией имитации и подражательства. В российской общественно-государственной жизни многие столетия царило желание не столько быть, сколько выглядеть. Фактически это национальная идея.

Это совсем не так безобидно, как может показаться на первый взгляд. Если над строительством бутафорских деревень к проезду императрицы Екатерины или покраской пожухлой травы в зеленый цвет к приезду Путина можно посмеяться, то имитация правоохранительной деятельности выглядит совсем не смешно. Особенно когда существует спущенный сверху план по раскрываемости преступлений. Хорошо еще, если план маленький, как это было во времена Брежнева и Андропова. А если большой, как это было при Сталине?

В брежневско-андроповские времена КГБ не стремился посадить как можно больше людей, а старался выявить и изолировать наиболее активных и опасных для советской власти. Велась оперативная работа, искали листовочников и самиздатчиков, без колебаний сажали открытых диссидентов, участников национальных движений и лидеров незарегистрированных религиозных общин. Но ведь бывали и другие времена, когда жертвами политических репрессий становились люди, далекие от политики или даже лояльные власти.

Это были времена сталинизма. План по поимке врагов народа был велик, выполнить его было трудно, а с соблюдением всех уголовно-процессуальных норм и вовсе невозможно. Поэтому пытки и провокации стали тогда обыденным явлением. Невыполнение плана грозило репрессиями уже самим следователям. Кровавая мясорубка работала безостановочно. НКВД имитировал борьбу с врагами народа, заметая всех подряд, практически без разбора. Люди массово обвинялись в преступлениях, которых не было. Но был план, одобренный диктатором. И это решало судьбу миллионов.

В те же самые годы в нацистской Германии действовала не менее зверская полицейская служба - Гестапо. По части тотального контроля, пыточного следствия и пренебрежения законами и правом оно не уступало НКВД. Однако Гестапо репрессировало реальных противников режима или тех, кого оно считало таковыми, но не придумывало дел и не стремилось поразить воображение Гитлера количеством пойманных врагов. Не знаю, насколько это верно, но говорят, по недоказанным обвинениям арестованных из Гестапо даже освобождали, чего практически никогда не случалось с "политическими" в НКВД. "НКВД не ошибается" - гласил популярный тогда лозунг, и каждый всегда был хоть в чем-то виноват.

Сегодня Россия по многим параметрам своей государственной жизни возвращается к практике советских времен. И если в основном это происходит в виде плавного отступления, шаг за шагом назад, в позднее советское время, то в плане политических репрессий это прыжок через эпоху сразу во времена сталинизма. Еще нет того сталинского размаха, нет массовости репрессий и истерической мобилизации общественности, но уже заметен расцвет методов провокации и фабрикации политических дел. Правда, пока наследники чекистов стараются больше не из страха перед властью, а ради карьеры или денег, но, во-первых, еще неизвестно, какая мотивация сильней, а во-вторых, при отлаженной машине репрессий мотивы могут легко поменяться.