Публикация Роскомнадзором "Концепции информационной безопасности детей" вызвала взрыв бурного негодования фейсбук-общественности и саркастические комментарии маститых блогеров. Вывод однозначен: это новая атака мракобесов и обскурантов, на сей раз направленная против шедевров мирового искусства, в которых так или иначе присутствует эротический элемент. Ни у кого нет и тени сомнения в том, что ни для какого общественного обсуждения публикация не предназначена, что высшей властью все уже "подписано – и с плеч долой".

Подозреваю, что комментаторы бухнули в колокола не поглядевши в святцы, не дали себе труд прочесть весь пакет экспертных заключений и исследований. Острую реакцию вызвало скорее всего сообщение РИА "Новости", в котором говорится:

Регулирование защиты детей от информации эротического и порнографического характера следует распространить и на информационную продукцию, имеющую значительную историческую, художественную или иную культурную ценность для общества.

Понятное дело, теперь на Давида наденут трусы, а на Данаю – купальник.

Я читал этот пакет весь день и одолел только к вечеру. На самом деле эротика там далеко не главное. Ребенка предлагается оградить от всякого рода деструктивных и депрессивных зрелищ, внушающих чувство страха и беззащитности перед враждебным миром, навязывающих модели асоциального поведения, культ силы, цинизм и так далее.

Многое в рассуждениях ученых мужей и дам мне показалось безнадежно устаревшим – они рассуждают о детях, какими они были двадцать лет назад. Многое звучит анекдотично – взять хотя бы утверждение, что "необратимый вред здоровью и психическому развитию детей" причиняют некоторые игрушки: "куклы с признаками наркотического опьянения, носящие устрашающий характер монстры, "трупы" кукол в гробиках, способные вызвать у детей страх, панику, патологический некрофильный интерес". То есть поиграет ребенок с куклой в гробике – и побежит в морг к настоящим трупам...

Некоторые предложения по регуляции "опасного" контента вызывают недоумение. К примеру, предлагается дополнить закон об информационной безопасности детей ограничениями на участие ребенка в качестве исполнителя в зрелищных мероприятиях категории "с 18 лет". Боюсь, при таком подходе окажется невозможной постановка многих пьес мирового репертуара. Скажем, в "Медее" Софокла дети главной героини постоянно появляются на сцене и, хоть и убивает она их за сценой, в финале предстает сидящей на колеснице Гелиоса, запряженной крылатыми драконами, с зарезанными сыновьями на коленях.

Ясно, что запрет на показ в дневное время (с 4 утра до 11 вечера) информационных сообщений о несчастных случаях, авариях и катастрофах, "вызывающих у детей страх, ужас или панику", означает, что этих сообщений не увидят и взрослые, а значит, будут пребывать в блаженном неведении относительно положения дел в державе. Очевидно также, что запрет на показ в тот же временной промежуток рекламы с "сексуальным подтекстом" станет могучим инструментом передела рекламного рынка.

Вместе с тем мне как родителю было интересно прочесть результаты обследования российских школьников на предмет их книжных и телевизионных вкусов, разделы, посвященные взаимодействию детей с интернетом, в частности, кибербуллингу. Это действительно серьезная проблема, но она не имеет отношения к "информационной безопасности".

Мне никогда не приходило в голову ограждать своих детей от эротики - когда же интересоваться эротикой, как не в детстве? Сам читал под партой Мопассана и стыдные рассказы в измызганной тетрадке. А вот от попсы во всех ее проявлениях, от дешевых поделок масскульта – оградил бы. Но это не предмет законодательного запрета. Ссылки на опыт США, где окружные школьные советы изымают из школьных библиотек то Марка Твена, то Рэя Брэдбери, не выдерживают критики – это произвол местного школьного начальства, с которым американцы борются всем миром.

Наивные люди эти запретители: как будто дети без книг не узнают о существовании наркотиков и собственной пиписьки! Хороший вкус и позитивное отношение к жизни воспитываются в семье, а не предписываются государством. Мне понравилось мнение, высказанное в дискуссии о детском чтении и приведенное в материалах, приложенных к концепции: "Нет книг, которые читать рано, за исключением тех, которые вообще не надо читать".

Так называемая педагогическая цензура – контроль за произведениями, которые прошли цензуру, но оборот которых нежелателен в определенных социальных слоях, - родилась в России не сегодня. Она появилась в царствование Александра II, отменившего предварительную цензуру. В 1869 году во исполнение высочайшего повеления "о рассмотрении учебников и книг для детей и народа» при Ученом комитете Министерства народного просвещения был учрежден Особый отдел, занимавшийся формированием библиотечных фондов учебных заведений и народных читален. Если Главное управление по делам печати составляло списки запрещенных книг, то Особый отдел – наоборот, разрешенных. Основаниями для запрета были "несоответствие произведения духовным потребностям детей и народа", "изображение страданий", "уныние", "отсутствие положительных начал". Этим критериям соответствовало не более 2-3 процентов всей печатной продукции.

Вот характерный пример деятельности Особого отдела – протокол заседания от 13 декабря 1902 года. По случаю 25-летия со дня смерти Некрасова Общество для содействия народному образованию и распространению полезных знаний Ярославской губернии обратилось с ходатайством "о допущении для публичных народных чтений и бесплатных читален некоторых произведений" своего знаменитого земляка. С докладом по этому вопросу выступил член Ученого совета, известный поэт, гофмейстер Константин Случевский. Он сразу признался, что просьба повергла его в недоумение. Его главный довод парадоксален:

Ознакомившись, в который уже раз, с произведениями Некрасова, я пришел к заключению, что какой бы то ни было ответ на прошение невозможен до окончательного выяснения общего вопроса о Некрасове... Канвою для вышиваний некрасовских рисунков являлось крепостное право и те грустные административные распорядки, которые имели место повсюду полвека назад и выражались в лихоимстве, бессердечии и гнилостности всего общественного строя с его помещичьею основою. Страдать за страждущего являлось святым долгом для хорошего человека, и Некрасов страдал и выражал это в своих произведениях. Исчезли помещики, нет более будочников, но сохранились и действуют всякие кулаки, обманные филантропы, жадные до денег капиталисты и фабриканты, губители нравственности, хулиганы. И стихи Некрасова в этом отношении еще осязают открытые общественные язвы. Омертвели только некоторые стороны его стихов, но другие живы полностью. В этом Некрасов не устарел, и вот почему к допущению его в школу, читальню и на публичные чтения надобно отнестись с величайшей осторожностью.

Чем не предшественник Пожигайло с его сомнениями в ценности сочинений Некрасова?

Особый отдел постановил учредить специальную комиссию для "выяснения общего вопроса о Некрасове" во главе со Случевским, но никаких следов ее деятельности в архиве Ученого комитета не обнаружено.

Система недопущения действовала вплоть до Манифеста 17 октября 1905 года, а в 1917-м пришли большевики и учинили свою педагогику для детей и народа. Главной фигурой в этом деле была Надежда Крупская, не имевшая собственных детей, но считавшая себя авторитетным экспертом по их воспитанию. Не она ли стала ролевой моделью для депутата Мизулиной? Крупская возглавляла Главполитпросвет и на этом посту рьяно занималась "очисткой" библиотек от вредоносной литературы. Вот как она сама формулировала задачу своего подотдела очистки:

Знание грамоты можно сравнить с ложкой. Ложкой удобно хлебать щи, но если щей нет, то, пожалуй, не к чему обзаводиться и ложкой.
Дело библиотеки поставлять миску со щами - сокровищницу знаний - владельцам ложек, людям, владеющим техникой чтения.
Однако это лишь часть задачи в области библиотечного дела. Щи щам - рознь. Надо варить их не из сена и трухи, а из достаточно питательных веществ, надо сделать варево удобоусвояемым, вкусным.

В результате борьбы за удобоусвояемость книжный фонд библиотек сократился наполовину. В ходе одной из очисток было приказано попросту изъять все книги, напечатанные по правилам старой орфографии. Особенно свирепствовала Крупская в детских библиотеках. Даже "Аленький цветочек" Аксакова был вырван с корнем – что уж говорить о романах Лидии Чарской или "Маленьком лорде Фаунтлерое", каким-то чудом сохранившемся в моей семье в дореволюционном издании и доставившем мне упоительные минуты.

Но самое грустное во всем этом – это рвение самих библиотекарей, справедливо полагавших, что лучше перебдеть, чем недобдеть. От полного разорения библиотеки спасла изданная в 1932 году директива наркома просвещения Бубнова, в которой он осудил "перегибы на местах". Впрочем, исследователи считают, что борьба с библиотечными перегибами была такой же притворной, как и недовольство Сталина эксцессами раскулачивания.

Ведь и сейчас получится ровно то же самое: заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет.