Правило жизни в тюрьме для меня было только одно – не поддаваться ни на какие провокации, уходить от проблемных тем и разговоров. Под проблемными темами я имею в виду разговоры, касающиеся того, с кем я работал, чего хотел добиться, желал ли революции. Я знал, что эти разговоры могли записываться. Были также «случайные беседы» о том, что те люди, которые мне помогают, используют это в своих целях. В каких? Я так и не понял, как это может быть использовано.

Эти разговоры не были случайностью, в колонии ничего не происходит случайно – все запланировано и ожидаемо. Каждый день происходит одно и то же. Люди сидят годами, в основном это наркоманы и алкоголики. В общем, контингент таких лиц, которых в жизни практически ничего не интересует. И когда они подходят и задают вопросы о том, как я познакомился с Алексеевой или почему меня защищает Пономарев, - это настораживает.

Меня провоцировали часто. И сотрудники колонии, и заключенные пытались вывести меня из нормального состояния, чтобы я сорвался, ударил кого-то, повел себя неадекватно. Таких ситуаций было очень много. Например, сотрудник администрации как-то пришел и забрал мое одеяло. Он думал, что я буду пытаться забрать его, так как было холодно, хватать за руку или еще как-то. Все это происходило при свидетелях, потом можно было бы возбудить уголовное дело за нападение на сотрудника. Или, еще пример: сижу смотрю новости, подходит заключенный, переключает на любой другой канал и говорит: «Мы новости смотреть не будем». И смотрит на меня, ждет моей реакции.

В такие моменты я иногда спрашивал, зачем они это делают, но, как правило, просто не реагировал, уходил от любого возможного конфликта. У меня было впечатление, что мне хотели еще что-то добавить, оставить меня в колонии на более долгий срок. Поэтому два с лишним года я держался в условиях жесткой самодисциплины, сосредоточившись только на том, чтобы как можно быстрее возвратиться к семье. Жил в постоянном напряжении, каждый шаг, каждое слово сначала обдумывал, а потом делал и произносил. Иногда я мог отдыхать – на прогулке. Гулял я часами, независимо от погоды, и это меня спасало.

Вначале я пошел этапом через Новосибирск, где сотрудники колонии без причин и объяснений избили меня в присутствии заключенных, снимая все происходящее на видеокамеру. В избиении участвовал начальник учреждения. Потом мне было предложено написать заявление, что я напал на сотрудников и они применили ко мне спецсредства. Я отказался. Единственое, на что я согласился, - написать объяснительную, что я выражался нецензурной бранью. После этого побои прекратились.

После случившегося я объявил голодовку, и через пять дней меня этапировали в Красноярский СИЗО. Потом меня на две недели поместили в краевую туберкулезную больницу №1 (КТБ №1), там я немного подлечился. После этого меня отправили в лечебно-исправительное учреждение №37 (ЛИУ-37), где лечат наркоманов и алкоголиков. Там же содержатся ВИЧ-инфицированные.

Не было никакого, даже формального обоснования, почему меня туда поместили. Я находился там с октября 2010 года по февраль 2011-го. Через месяц после того как меня туда привезли, я подал ходатайство на УДО (мне сделали два нарушения и отказали), а 1 февраля я отбыл в СИЗО Красноярска для рассмотрения кассационной жалобы. После рассмотрения жалобы меня снова отправили к КТБ №1, а потом – в ЛИУ-37.

Сокамерники попадались разные. Некоторые общались нормально, но в основном это были люди, которые, узнавая, что я правозащитник, что обо мне пекутся люди из Екатеринбурга и Москвы, что ко мне приезжает жена, начинали завидовать.

В КТБ №1 мы делали фильм для фестиваля ГУФСИН. Совместно со студией местного телевидения мы сделали презентационное видео об условиях содержания в больнице. Показали новый корпус, построенный по евростандартам, палаты на 3-4 человека и на 8-10. В каждой палате есть умывальник, туалет. Условия действительно очень хорошие, не в каждой больнице на свободе есть такие. Критические моменты не могли бы войти в фильм, так как это презентация, но, честно говоря, я таких моментов и не увидел. Именно это учреждение устроено согласно букве закона. Видно, что деньги, выделенные УФСИН по Красноярскому краю, использованы по назначению, условия очень хорошие для больных.

В КТБ №1 у меня с администрацией сложились нормальные отношения – я к ним не ходил, и они ко мне не приставали. В СИЗО Красноярска у меня тоже не было проблем, я встречался с начальником учреждения, разговаривал с ним, все вопросы, которые я задавал, решались.

А в ЛИУ-37 все поставлено так, что каждый сам себе начальник. И пока до начальника учреждения проблема дойдет, могут уже произойти непредвиденные обстоятельства. В качестве примера могу привести случай с телефонными переговорами, когда сотрудник администрации своим «волевым решением» запретил всем звонить. Сказал: «Я вас буду воспитывать. Вы курите на отряде, у вас грязно и постели плохо заправлены». Я спросил: «Ко мне лично есть какие-то претензии?». Он, естественно, сказал, что ко мне претензий нет, но раз я нахожусь в отряде со всеми, я подлежу общему наказанию. Правда, он предложил мне: «Я могу тебе дать позвонить сегодня и завтра». Я отказался, потому что не нуждаюсь в его одолжениях, звонки мне положены по закону.

Ранее звонки предоставлялись без проблем, и с чем связан запрет, я быстро догадался. 7 июня мне запретили звонить, а 9-го у меня планировался суд по замене вида наказания на более мягкое, приезжал мой защитник Валера Шухардин. То есть мне банально не дали согласовать мою позицию с адвокатом.

Я хотел обратиться к начальнику учреждения, но его не было на месте. Он является начальником объединения нескольких учреждений уголовно-исполнительной системы – ЛИУ-37, колонии-поселения, женской и мужской. И в связи с тем, что стояла жара, засуха, начальник был на полях, спасал урожай. Именно поэтому один из его замов, пользуясь случаем, и решил проявить себя начальником и проучить заключенных. Звонить он разрешил только «активистам» - дневальным, старшим дневальным, завхозам. То есть дал всем понять, что «премирует» телефонными звонками тех, кто «дружит» с администрацией. Естественно, я объявил голодовку в знак протеста.

Насчет «активистов» хотел бы сказать отдельно. «Активисты» всегда были, есть и будут. Это та часть населения колонии, которая гласно или негласно сотрудничает с администрацией. Раньше они были в секции дисциплины и порядка (СДП), а сейчас это просто «активисты». Они и выполняют все указания администрации, как законные, так и незаконные. Кстати, в Красноярске СДП давно нет, ее расформировали еще до приказа Реймера. В Красноярском крае эффект контроля за осужденными был достигнут не за счет СДП, она не играла большой роли в наведении порядка и контролировании заключенных. У них там свои методы.

Заключенные обращались ко мне за правозащитной помощью по различным вопросам. Работы хватало. Естественно, администрация была против этого - я ведь консультировал и по вопросам отбывания наказания, и по их уголовным делам. Сотрудники пытались прощупать меня и подсылали «активистов». Они ко мне подходили, спрашивали, как написать ту или иную жалобу, пытались понять, действительно я помогаю заключенным или нет. Я реагировал спокойно, говорил: «Хочешь писать жалобу? Садись, пиши. Я тебе буду подсказывать».

У каждого свой взгляд на те или иные действия. Вот Александр Подрабинек считает, что не нужно политзекам обращаться по поводу УДО. А я считаю, что человек, которого посадило государство, ничего просить у него не должен, но требовать соблюдения закона имеет право. Я именно так и поступил. По закону мне положено право на УДО, я могу написать ходатайство об УДО, а могу и не писать. Я этим правом воспользовался, так же как пользовался правами на телефонные переговоры и на переписку. К тому же право на условно-досрочное освобождение давало мне возможность оказаться рядом с моей семьей, чтобы помогать им.

Я не вижу для себя ничего зазорного, ничего роняющего мою честь в том, что я воспользовался своим правом, написав ходатайство об УДО. Меня никто не просил признавать преступление, которого я не совершал, никто не просил извиниться, раскаяться или подписать какие-то документы. Да я бы и не стал реагировать на такие «просьбы».

Если посмотреть внимательно, какие поводы ищет администрация, чтобы не представить осужденного к УДО... Далеко ходить не будем, пример с Платоном Лебедевым: не сдал портки – нарушение! Ну, что это за бред? Такие нарушения судом вообще не должны рассматриваться. Это даже не нарушение, это никак не характеризует осужденного и не говорит о его поведении.

Если говорить о том, что правильно, а что нет, то вот помилования я бы никогда не попросил. Этим правом я бы никогда не воспользовался. Меня миловать не надо, я не сделал ничего такого, чтобы ко мне применять помилование. А правом на УДО, конечно, я воспользовался. Это дало мне возможность вернуться к семье, к работе и продолжать свою правозащитную деятельность.

Поддержку с воли я, конечно, ощущал, она была грандиозная. Мне писали письма (очень много!), передавали сообщения, Гуля (жена) присылала мне интернетовские распечатки. С письмами у меня была одна проблема: их было так много, что я хранил их в каптерке – там больше места - и из-за этого не всегда и не всем мог отвечать.

Очень тяжело было жене и дочке. Люди собирали деньги им на поездку ко мне, их финансовое положение было очень трудным. Разговаривая с Гулей, я видел, что ей очень тяжело. На работу ее нигде не брали, финансово помогали родители. В некоторых компаниях прямо так и говорили: «Вы жена Соколова. Мы вас на работу брать не будем».

Я хочу поблагодарить всех, кто оказывал поддержку мне и моей семье. Вы не дали мне сломаться и помогли мне выдержать это тяжелое испытание.

У нас большие планы. Пока я сидел, моя жена перерегистрировала мою организацию «Правовая основа», теперь она соучредитель этой организации, и мы будем вместе заниматься правозащитной деятельностью. Но сначала мне надо найти работу, восстановить водительские права.

Дочка совсем большая без меня стала, умная, красивая. Жена у меня героическая, я просто преклоняюсь перед ней, она столько вынесла. Самое главное – теперь мы еще больше сблизились. Но еще не все испытания позади. Еще возможны провокации, ведь пара нарушений в ближайшие семь месяцев – и я опять уеду в лагерь. Так что мы будем жить аккуратно и стараться никому не давать повода снова изменить нашу жизнь.

Фото Вячеслава Башкова