В лихие 90-е одна общероссийская газета в разделе "Письма читателей" опубликовала как-то раз текст, озаглавленный "Как мы съели бабушку". Текст был написан матерью семейства, живущего на Севере. Из Канады от родственников им пришла долгожданная посылка, в которой помимо консервов, одежды и прочего барахла обнаружилась банка со странным порошком. Хозяйка приняла его за оригинальную специю и высыпала львиную долю в суп. Как выяснилось позже из записки, лежавшей на дне коробки, в банке был пепел бабушки-эмигрантки, возжелавшей быть похороненной на Родине. В итоге ее прах нашел упокоение не только в родной земле, но и в желудках одичавших от лишений родственников.

30 августа в Москве вспоминали Анну Политковскую. В день ее рождения. Теперь организаторов акции памяти будут судить из-за превышения лимита на число участников, а генпрокурор Юрий Чайка обещает в кратчайшие сроки предъявить миру исполнителей преступления и назвать самого главного заказчика. Вернее, исполнителей только обещает, а на заказчика уже указует самым прозрачным образом.

И как-то тягостно на душе. Тягостно не просто оттого, что практически за год не раскрыто убийство (чудовищное, безумное, страшное), но и не определен, не осмыслен в обществе статус этого события.

Был человек: работал, чувствовал, дышал, жил. Был с кем-то рядом, а для кого-то маячил вдалеке. Был кому-то другом, а кому-то виделся врагом. И вот его не стало. По злобному плану? По чьей-то прихоти? По разнарядке? В рамках куртуазных политических игр? Мы не знаем. И, кажется, даже не осознаем пока, чего и кого мы лишились в этой смерти.

Те, кто волею судеб обречен на скорбь, вспоминают Анечку, коллегу, человека с гражданской волей... На прилавках магазинов лежит громадный том с ЕЕ фотографией и подписью "ЗА ЧТО". Но все эти слова, эти килограммы бумаги ничего не проясняют по существу.

Да, Политковская занималась темой Чечни. Да, она подвергалась преследованиям. Да, в ее материалах периодически озвучивалась шокирующая и компрометирующая многих информация. Да, она была эмоциональной. Да, у нее был неровный, периодически нервный стиль. Да, да, да... Но она была НАШЕЙ Политковской. Тем, кто был на своем месте. И делал на нем все что мог и считал необходимым.

Вскоре после трагедии я спросил в сообществе студентов журфака МГУ, как те отнесутся к инициативе назвать их или какой-либо другой журналистский факультет именем Политковской или хотя бы установить на нем мемориальную доску. Отроки ответили отказом. Более того, некая первокурсная зелень, которой в жизни не светит работать нигде приличнее корпоративной или кремлевской газеты, стала рассказывать, в чем, на ее, сопливой зелени, взгляд, Политковская оступалась и ошибалась в профессиональном плане.

Ладно если бы вместо памятника за фронт работы Анны Степановны дрался между собой отряд голодных, амбициозных журналюг, готовых показать класс и перевернуть все ради фактов. Ан нет. Свято место опустело.

И вот уже на днях при случайной встрече девушка, проработавшая три года в Минэкономразвития, делает круглые глаза и рассказывает мне, что на международной стажировке ребята из чеченской группы ночью после отбоя полушепотом признались, что творили с их родными и близкими российские военные. Как мужчин и молодых парней среди ночи загоняли в машины и увозили в часть, где раскладывали на земле штабелями лицом вниз и начинали бегать по спинам. Она даже запомнила название российского города, в котором после таких пробежек за свой счет лечит поврежденный позвоночник младший брат одного из собеседников.

"Разве для тебя это новость?" - спросил я ее. "Но МЫ же об этом ничего не знаем!" - последовал ответ. Нет, уважаемые, это ВЫ не знаете, потому что не хотели и не хотите знать. ВЫ морщились от имени Политковской, когда она была жива, и вздрагиваете теперь, когда она замолчала. ВЫ меньше года назад притворно удивлялись и спрашивали, откуда столько чести одной журналистке, когда в стране гибнут сотни и сотни людей. И отказывались признать, что самопожертвование важнее обычной смерти.

Да, такие люди, как Политковская, жертвуют своими жизнями во имя того, чтобы остановить поток несправедливых смертей и унижений. Их смерть фокусирует в себе смерти многих пострадавших. Особенно когда это гибель насильственная, связанная с основной деятельностью жертв. Теперь мы знаем: не будет таких, как Политковская, не будет сведений об убитых детях, замученных солдатах, зарезанных гастарбайтерах.

Все это вещи достаточно очевидные. Лесник обходит лес - он может быть груб, может быть нелюдим, но он обходит наш лес и растит его. Политковская писала о стране. Это была наша страна, и это была наша Политковская. Теперь в ее смерти, в том, как имя ее пытаются предать забвению, в том, как о ней отозвались официальные власти (почему бы просто не решить, что она утонула?!), страна явила многим свою мачехину сущность.

В православии бытует традиция праздновать не день рождения святого, а день его кончины - как день победы над смертью. Но несколько сотен людей, собравшихся 30-го в Новопушкинском сквере, вряд ли могли гордо сказать "никто не забыт, ничто не забыто" или хотя бы "прах Политковской взывает о мщении!" Подобное преждевременное стояние - всего лишь попытка напомнить о НЕЙ, о себе в том вакууме, который генерируется вокруг нас сегодня. Ведь в вакууме, как известно, звук не распространяется.

Прах Политковской частью оказался съеден равнодушием, которое осмелилось не заметить ее смерти, осмелилось согласиться с ложью, что она была "не из нашей стаи", "с кем путалась - те и порвали". Частью же пошел на удобрение "Новой России", в которой принято считать, что то, о чем она писала, - это вчерашний день. В глазах этой России те, кто не может забыть Анну Степановну-Аню-Анечку, - люди прошлого, призраки, питающиеся страхами. И в новых декорациях, стоящих на руинах, старые герои, омывшись кровью соотечественников и кровью Политковской в том числе, рассчитывают сыграть новые роли, потчуя нас по ходу мифами о современном Эммануэле Голдстейне.