Лев Лосев был и останется для меня недосягаемым образцом для подражания. Речь сейчас не о стихах: его едкая, умная и подчас трогающая до кома в горле лирика навсегда в памяти - рядом с другими великими стихами, которые бормочешь в одиночестве или наперебой цитируешь в шумном застолье.

Жизнь подносила огромные дули с наваром. Вот ты доехал до Ultima Thule со своим самоваром. Щепочки, точечки, все торопливое (взятое в скобку) - все, выясняется, здесь пригодится на топливо или растопку. Сизо-прозрачный, приятный, отеческий вьется. Льется горячее, очень горячее льется.

Я сейчас говорю о Лосеве-личности. Ведь дарование - дело случая, лотерея природы. И вероятность того, что большой талант достанется большому человеку, исчезающе мала. И вот надо же...

Огромное обаяние Льва Лосева слагалось из высокой культуры, вкуса, самоиронии, мягких манер в сочетании с жесткостью взвешенных суждений, нравственной опрятности - нечастой суммы достоинств, которую хочется считать аристократизмом. Он был каким-то приветом из пушкинской поры, когда само собой разумелось, что автор прежде всего джентльмен, а уж только потом литератор. В том числе и поэтому стихам Лосева присуща непринужденность и гениальное "любительство", которое со временем может оказаться "выше пирамид и прочнее меди". Он оставлял впечатление человека совершенно взрослого; если вдуматься, это немалая редкость, особенно в артистической среде.

Среднего роста, плотный, в прозаической и приличной одежде и с такой же стрижкой, в сильных очках; знаток еды и хорошего спиртного; рачительный хозяин, острослов и мастер стихов на случай - в его облике не было ничего поэтичного, но жил он (так, по крайней мере, мне показалось за время нашего пятнадцатилетнего знакомства) "прямым поэтом": не зависел от власти, от народа, объездил полмира, наслаждался "созданьями искусств и вдохновенья".

Я сейчас помянул финал пушкинского шедевра "Из Пиндемонти", но с его зачином, где Пушкин свысока отзывается о знакомых ему лишь понаслышке либеральных ценностях, Лосев не соглашался и как раз очень "дорого ценил" права свободного мира.

История России и ее настоящее не внушали Лосеву никаких иллюзий, и тем не менее он радовался любому здешнему просвету и делал все от него зависящее, "чтоб над родиной облако славы лучилось, чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось", например, публично выступал в защиту политических заключенных.

Прошлой осенью, в наше последнее свидание, когда Леша был уже тяжело болен, я, расчувствовавшись, поднял стакан и сказал, что он обязан выздороветь хотя бы потому, что он старший в лирическом цеху и кроме него, получается, некому. "Не дождетесь", - ответил мне Лосев с улыбкой, имея, по-моему, в виду не столько свое выздоровление, сколько сомнительное для него удовольствие отказаться от выстраданного одиночества и смириться с обузой поэтического патриаршества, пусть и условного.

У Лосевых красивый запущенный дом и маленький сад, нависающий над гигантским оврагом, по дну которого течет речка. В четверти часа ходьбы - шпили и башни университетского городка, через дорогу - кладбище. А вокруг - холмы и долины Новой Англии. И весь этот осмысленный лирико-философский быт и уклад - дело рук беженца, начинавшего на чужбине с нуля. Впечатляющая победа человека над обстоятельствами.

Я все время ловлю себя на том, что скорбь моя светла и торжественна. Так, наверное, и прощаются с победителями.