Заголовок популярного в фейсбуке поста упорно вызывает у меня ассоциацию с золотыми, бессмертными словами Уильяма Берроуза.

Классик рекомендовал дарить полицейским цветы только лишь в горшках, и только лишь с высоты.

А теперь серьезно.
Я по географическим причинам не смогу участвовать в завтрашнем митинге, поэтому не имею морального права к чему-либо призывать. Но в различных демонстрациях участвовал, буду участвовать и впредь, свою порцию дубинок рано или поздно получу, и в автозаке еще покатаюсь. Так что право советовать у меня все-таки есть.

1) Насилие во время грядущего митинга пойдет во вред всей кампании. Оно не обеспечит победы, а лишь даст повод для ответного насилия со стороны власти.

2) Нападать на полицию, бить машины, жечь и грабить магазины и вешать буржуев можно в двух случаях: если повстанцев гораздо больше и полиция дезорганизована и не готова дать отпор, или же если вы хотите стать героем и сесть за участие в беспорядках.

3) Полиции будет много, она будет хорошо организована и готова к беспорядкам, победить ее в лобовом столкновении - нереально.

4) На митинге будут нонкомбатанты, не готовые к физическому противостоянию. Люди, которые инициируют драки с полицией и подставляют тем самым мирных участников акции, называются провокаторы. Провокатор - хуже мента.

5) Как показывает опыт предыдущих акций, полиция САМА часто оказывается в роли провокатора, применяя немотивированное насилие против мирных людей. Как бы ни утешали себя добрые блогеры рассказами о хорошей полиции. Хороший полицейский - это полицейский, сорвавший с себя форму и ставший рядом с вами. Если он этого не сделал - это плохой полицейский. Он либо злобный садист, либо человек, действующий заодно со злобными садистами.

6) См. пункт 3 и 4. Тот факт, что все менты ублюдки, не обозначает, что вам следует идти в самоубийственную атаку.

7) Роль милитант-активистов должна заключаться не в нападениях на полицию, а в защите мирных активистов и нейтрализации провокаторов в своих рядах. Вытащить человека из рук омоновца, помочь организовать сцепку, сдерживать полицию хотя бы несколько секунд, давая отойти нонкомбатантам, - это гораздо нужнее, чем демонстрировать свою молодецкую силу и удаль, пытаясь пробить лбом стену.

8) Либералы очень много пишут о борьбе с провокаторами. Многие окажутся перед соблазном огульно записать в провокаторы всех, кто попадет под пресс полиции. Это трусливая позиция. Провокатор - человек, осознанно вредящий общему делу. Если у вас нет точной уверенности, что задерживаемый подходит под это определение, - он жертва полиции и он нуждается в вашей помощи. Лучше защитить провокатора, чем сдать ментам невиновного.

9) Дарить цветы полиции и скандировать "полиция вместе с народом" - это неуважение ко всем избитым, задержанным, арестованным людям. И ко всем, кто еще будет избит, задержан, арестован. Дарить цветы омоновцу, в то время как его коллега в автозаке прыгает на вашем товарище, - кощунство. Отнесите лучше цветы и шарики в ОВД и больницы, задержанным и избитым. Или их женам и детям.

10) Удачи.

Грядущие выборы разделили российскую «несистемная оппозицию» на «системную несистемную оппозицию» и «несистемную несистемную оппозицию». Первые – это те, кто предлагает голосовать за любую партию против "Единой России". Другие предлагают игнорировать выборы или уничтожать бюллетени.

Мем «Партия жуликов и воров» удачно пошел в массы. Враг персонифицирован. Страшный двухголовый медведь из мира Фаллаута. Вместо него предлагается выбирать «любую другую партию».

Подход нелогичный. Если избиратель голосует за заведомо непроходную партию, например, «Яблоко» или «Патриотов России», то его голос все равно никак не снизит процент ЕР в Думе. Политические силы, не набравшие 7%, не участвуют в дележе пирога, а значит, не смогут отобрать у единоросов ни крошки. Так что если цель в том, чтобы снизить присутствие противника в парламенте, голосовать нужно не за «любую», а только лишь за проходную партию. А это здорово сужает список: КПРФ, ЛДПР, с меньшей вероятностью "Справедливая Россия" (в последнее время ее активно сливают). Если уж голосовать против партии власти наверняка, то единственный надежный вариант КПРФ или ЛДПР.

Мерзко звучит, правда?

И самое главное – эта продажа души дьяволу не имеет ни малейшего смысла. И КПРФ, и ЛДПР – плоть от плоти той системы и той политической культуры, которая породила "Единую Россию". Отбирая у нее проценты, мы ничуть не нарушаем общей гармонии. Принцип «разделяй и властвуй» действует в очередной раз. Не существует Партии жуликов и воров. Есть «система жуликов и воров», даже более того, «политический строй жуликов и воров». Да, это звучит не так складно и не так красиво. И не обещает простых решений. Но это правда.

Парламентаризм как в России, так и в Украине – это один большой обман. В этих странах уже поздно играть в представительную демократию. Ее нет, ее не было, ее не будет.

20 лет парламентаризма. 20 лет ни одной приличной партии. 20 лет воровства, унижений, лжи и диктатуры. Быть может, нет никакого заговора жуликов и воров? Быть может, жуликов и воров создают те принципы, которые лежат самой в основе государства?

Если же проценты, набранные той или иной партией в Госдуме, не играют никакой роли, а цель голосования против "Единой России" – демонстрация «политической температуры» в стране, то гораздо логичнее было бы продемонстрировать температуру, сжигая избирательные урны и голосуя «Моментом». Соглашаясь на участие в выборах, вы садитесь за карточный стол с шулерами. И даже если вы будете подыгрывать тем из них, кто мухлюет меньше, все равно выиграет казино. Оно всегда выигрывает.

В Луганске наблюдаются весьма интересные тенденции в сфере межнациональной розни. Еще совсем недавно ксенофобская тема там была крайне маргинальной, национализм ограничивался культурной сферой и совсем немного - околофутболом. Ярких правых акций не было в принципе. Что-то пытался делать "Патриот Украины" – неизменно получалась клоунада. "Свобода" провела пару лет назад митинг против миграции с проплаченной массовкой - больше ничем, кроме расколов, она в Луганске не занималась. Остальной национализм ограничивался выступлениями КУНа (молодежный клуб для тех, кому за 80). Фан-сектор "Зари" предсказуемо не перешел грань между аполитичной ксенофобией и нацизмом, поэтому с политической точки зрения неинтересен и не способен на высказывание. Всякие пророссийские наци тоже незаметны – исторически их электорат тут вместе с Партией Регионов.

И вдруг на безрыбье завелись пираньи: сначала проходят совершенно дебильные, но запоминающиеся акции против шаурмы движения «Луганці» (тренд, протухший уже несколько лет назад), выступления против иностранных студентов. Акции плавно переходят в погромы и поножовщину, все случаи которой старательно раздуваются СМИ, причем симпатии в большинстве случаев на стороне «славян», независимо от того, кто выступал агрессором. Муссируются слухи о «кавказском десанте», который уже высадился в городе, чтобы насильно кормить шаурмой всех лиц славянской внешности; история с нигерийцем, порезавшим четырех гопников, выворачивается наизнанку (негры уже наших ребят режут, на улицу страшно выйти).

За разгром ларька с шавермой взяли нескольких профессиональных тай-боксеров. Я в последний год не очень внимательно следил за тенденциями на луганской правой сцене, хватало и Киева, так что могу ошибаться, но тусовки профессиональных бойцов я там не припомню. Внутренний конспиролог подсказывает, что спортсменов могли нанять, а потом слить ментам. Слить для того, чтобы потом было можно вызволять «спортивную элиту нации» из застенков – из них при нужной подаче получатся отличные культовые фигуры.

О том, что «черные совсем обнаглели», мне недавно рассказала по телефону бабушка, а это хороший индикатор. Пожилые люди крайне чувствительны к пропаганде. Еще совсем недавно о черных речи не шло, и во всем были виноваты бандеровцы. Судя по всему, призрак «оранжевого фашизма» изрядно потускнел и перестал кого-либо пугать. Теперь мрази создают и внедряют новый Feindbild и, судя по всему, весьма успешно.

На данный момент единственное рациональное объяснение происходящего - попытка отвлечь недовольство людей от городской власти. Действующий мэр Кравченко и так был избран нелегитимно, если бы у кандидата от КПУ Килинкарова были яйца – мэром стал бы он. Спиридон Павлович по давней партийной традиции решил слить пост ставленнику властей, но тот с трудом сидит даже в подаренном кресле. Вместе с авторитетом городской власти в бездну скатывается и авторитет Партии Регионов. Для того чтобы его сохранить, используется простенькая двухходовка: создается враг (в данном случае – «иностранцы»). Городская власть, выдержав паузу, ритуально этого врага победит (например, выскажется против, о ужас, нелегальной миграции). Вместе с этим создаются марионеточные праворадикальные движения, которые на выборах обеспечат отток голосов у оппозиционных партий. Движения эти будут проукраинскими, и основной электорат Партии Регионов останется нетронутым.

Некоторые луганские активисты, как я заметил, пытаются бороться со злом стуком и письмами в прокуратуру, так что следует вспомнить старый пост, написанный по другому поводу, но все равно актуальный.

О приговоре Юлии Тимошенко мы с Мишей Каменевым узнали на Житном рынке, где покупали передачу для товарища, попавшего в милицию. Его приняли в метро, нашли немного травы и уже второй день мариновали в отделении. Адвоката нашли в тот же вечер, но на связь с ним узник совести еще не вышел. Подключать общественность и правозащитников смысла не было - товарища никто не бил (транспортная милиция вообще часто гуманнее обыкновенной, личный опыт подтверждает), а дело не совсем политическое.

Решили его хотя бы подкормить. Парень - веган, поэтому собрать ему передачу - дело нетривиальное. Через несколько месяцев в тюрьме даже веганы и мусульмане начинают с удовольствием есть сало, но тут прошло всего лишь несколько дней, так что от "неэтичной" пищи решили воздержаться. Набрали яблок, бананов, винограда и прочих фруктов - товарищ как раз планировал переходить от веганизма к сыроедению. Когда я лез в карман за деньгами - зазвонил телефон. "Тимошенко пять лет дали! Тюрьмы! Сейчас начнется, приезжай!". Сообщаю свежую новость Каменеву. Заинтересовалась и продавщица: "Что, Юлю уже осудили?". Новость начала расходиться по рынку. Расплатившись я перезвонил за подробностями: "Да не пять лет, а семь!"

Идем в участок, оформляем бумаги, ждем, пока всё подпишут. Долго ждем. Дежурный милиционер подключается к нашему разговору: "Посадили, значит, Тимошенко? Все, не пойдет она теперь на выборы. А Луценко вот долго что-то осудить не могут". Как и в словах продавщицы на рынке, в этой реплике не было ни радости, ни возмущения. Даже интереса особенного не было. Говорить о деле Тимошенко все равно что ходить в церковь на Пасху. Традиция, давно уже не связанная ни с верой, ни даже с воцерковленностью. Так и внимание к делу экс-премьера скорее привычка, чем реальная вовлеченность в политический процесс. Шоу "Майданс" вызывает у зрителя куда более живой отклик.

"Миша, а представляешь - приходим мы сейчас на Крещатик, а там вместо суда обгоревшие руины, - я лелею свою давнюю неисполнимую фантазию, - ну должно же хоть раз случиться что-то неожиданное!"

Когда мы доходим до Крещатика, Тимошенко уже увезли и основные столкновения позади. Грандиозной битвы стенка на стенку тоже не получилось. "Общевоинский союз Украины" - проплаченная массовка, по сигналу машущая флагами под песню "Шануймося, шануймося, всі люди сестри й браття", - огражден от сторонников Тимошенко стеной из плакатов наподобие "Юлю на нары". Среди сторонников Тимошенко тоже много платной массовки: собрать сотню идейных "Юле-бабушек" возможно, но несколько тысяч - уже проблематично.

Женя Белорусец пару недель назад предложила провести акцию в защиту трудовых прав таких вот "наемных демонстрантов": в группе противников Тимошенко в последние месяцы людей бесстыдно эксплуатировали за 15 гривен в час, в палаточном городке сторонников так вообще обнаружился труп - человек не выдержал такого запредельного количества патриотических песен звучавших из обоих лагерей.

"Беркут" сработал крайне профессионально, толпа держится под контролем. Довольно-таки грустная для нас новость - сшибать шлемы с "космонавтов" будет труднее, чем фуражки с обычных милиционеров. Под "профессионализмом" подразумевается именно умение жестко исполнять приказы, а не соответствие каким-то законам или там европейским стандартам - европейского у нас только площадь, да еще флаги Словении вдоль Крещатика. Интернет облетает фотография майора, ударившего журналистку. Впрочем, Европа своим стандартам тоже не особенно соответствует - то в Германии пенсионеру глаз водометом выбьют, то в Греции подростка застрелят, то в Англии посадят человека годика эдак на четыре за призывы к погромам.

Прошлись по Крещатику, потом пошли в офис какой-то правозащитной организации с длинным названием, где я нашёл книгу озаглавленную "Слава Нації, Смерть Ворогам". Нигде не встречал столько отменной праворадикальной литературы, как в офисах правозащитных организаций и домах антифашистов. Периодически возвращаемся к "теме дня". "...ну, посадили Тимошенко и посадили. Сейчас вот примут закон о декриминализации ее статьи. И выйдет она через два месяца на свободу, но баллотироваться никуда уже не будет. Нет, я как правозащитник, конечно, не должен говорить "пусть еще два месяца посидит", но если чисто по-человечески, то хуй бы с ней..."

Через какое-то время приходим к общему выводу - впереди апелляция. Апелляционный суд расположен куда удачнее, чем Печерский: рядом Соломенская площадь, там есть где развернуться и демонстрантам, и полиции. А еще суд окружен забором, который, как и любой забор, превращается в замечательные металлические пруты.

Но разгром апелляционного суда такая же фантазия, как и разгром Печерского. Восстания не будет. Будет ленивый интерес обывателя и проплаченная массовка. И самое важное, что останется в истории после суда над Тимошенко, - это акция в поддержку наемных "флагомахов". Они, кстати, не стали дожидаться современных художников и провели ее сами.

А товарища сегодня выпустили - будет проходить курс лечения от страшной болезни, марихуановой зависимости. Надеюсь, что его вылечат и он вновь станет полноценным членом общества.

Последние события, происходящие вокруг «Патриота Украины», напоминают зимнюю эпопею вокруг «Тризуба», только в еще более жестком варианте.

Прессуют очень неприятных людей. "Патриот Украины" – одна из немногих организаций в Киеве, которая не стеснялась нападать на профсоюзные акции, среди остальных ультраправых уличное насилие уже вышло из моды (кроме околофутбольщиков, но им, как правило, безразлична политика, и они прыгают на людей по своим околофутбольным критериям). "Патриот Украины" – чуть ли не последняя правая организация, пропагандирующая вульгарный белый расизм и практикующая нападения на иностранцев из-за цвета кожи.

Но арестовывают их сейчас не за это. Арестовывают их за подброшенные патроны и взрывчатку. Я при всей своей антипатии к агрессивным нацистам не могу поверить, что человек, у которого произвели два обыска, после этого закупит свежих патронов и разложит их у себя в офисе, ожидая, когда менты вернутся в третий раз. В ПУ множество идиотов, но таких идиотов не может быть в принципе, нигде, ни в одной организации. Такие идиоты умирают еще во младенчестве, засунув пальцы в розетку или наевшись бритвенных лезвий.

Очень интересной деталью является флешка с детской порнографией, найденная при одном из обысков. Можно, конечно же, посмеяться, что против правых действуют те же самые механизмы, которые они в своё время защищали и насаждали, но ведь эти механизмы действительно действуют. Так что особых поводов для радости нет. Завтра флешку с детской порнографией найдут и у вас. Пока что СБУ обкатывает технологию на мышах, но рано или поздно перейдет к людям.

Общеизвестно, что васильковское отделение "Патриота Украины" работало на местного мэра, члена Партии регионов и торговца шампиньонами. Благодаря ему они получали существенную часть своего финансирования и смогли даже пролезть в местный райсовет, повергая город Васильков в ад фашистского угара.
Когда маятник качнулся и власти потребовались террористы – именно ПУ первыми попали под раздачу.

Вывод можно сделать следующий: сотрудничать с государством - опасно. Быть в радикальной идейной оппозиции и настаивать на фундаментальном изменении строя, неважно в какую сторону, – тоже опасно. А вот сотрудничать с властью и при этом гордо потрясать своим экстремизмом – опаснее всего. При первом же повороте вас заметут, просто потому что находитесь на виду и меньше заботитесь о своей безопасности, думая, что гражданин майор защитит и поможет если что.

НЕ ПОМОЖЕТ.

С этим столкнулись тризубовцы, которых много лет покрывал ушедший потом на пенсию СБУшник. С этим столкнулся шампиньоновый "Патриот Украины".
Российские нацболы, конечно, святые мученики, но почитайте «Другую Россию» и «Русское» Лимонова – он там неоднократно сетует на то, как ходил в ФСБ и предлагал сотрудничество в области борьбы за права русских за пределами России, но его предложение не приняли, а после посадили и его, и полпартии. Неизвестно, как сложилась бы судьба НБП, если бы взаимодействие со спецслужбами было табу.

Радует, что среди известных мне украинских левых сотрудничество с властью не в ходу. Надеюсь, что эта тенденция будет держаться и дальше.

В какой-либо форме поддерживать "Патриот Украины" я считаю невозможным. Во-первых, потому что они имеют дурную привычку нападать на хороших людей и не факт, что они от нее избавятся. Во-вторых, вся кампания в их поддержку проходит не в правозащитном, а в сугубо-политическом поле, их освобождение будет восприниматься как победа ультраправых.

Но вот радоваться их аресту сегодня и подыгрывать СБУ – это значит приветствовать собственных могильщиков. Пока что они, как дети, тренируются и хоронят своих домашних животных. Потом примутся за нас.

Отправив Юлию Тимошенко в СИЗО, суд продемонстрировал, что имеет твердое желание присудить экс-премьеру реальный срок. Как правило, предварительное заключение почти всегда подразумевает обвинительный вердикт и уменьшает шансы обвиняемого на условный приговор или штраф. С другой стороны, человека, который на момент окончания процесса находится под подпиской о невыезде, скорее всего не отправят в закрытую зону: взятие под стражу в момент оглашения приговора - редкость. Вся карательная система работает согласованно: если уж человека посадили, он должен сидеть дальше, если гуляет на свободе - будет гулять. Судьи и прокуроры не любят ставить под сомнение компетентность своих коллег, и уж тем более свою собственную.

Впрочем, на громких процессах над VIP-персонами стандартная логика не действует. Когда в окрестностях зала суда появляются телекамеры, Фемида снимает повязку с глаз и позирует, показательно очищая свой меч от ржавчины. Ее весы барахлят, как и прежде, но все настолько привыкли к этому, что все равно никогда не воспринимают их показания всерьез. А если речь идет о заметных представителях власти или оппозиции, суд и вовсе становится непредсказуемым и полностью зависимым от общественного мнения и политической воли.

Судьба Юлии Тимошенко сейчас решается где угодно: на Банковой, 11, на Грушевского, 5, но только не на Крещатике, 42. Если на Крещатике и происходит что-то важное, то не в здании Печерского суда, а снаружи, у входа, в палаточном городке.

Публичные персоны - это головная боль не только для судей, но и для тюремщиков. Вся украинская карательная система строилась так, чтобы отсечь заключенных от окружающего мира. Обитатели СИЗО хоть и не считаются заключенными формально, являются ими фактически. Отсутствие легальной телефонной связи и запрет на свидания делают невозможными любые жалобы на бытовые условия или грубое обращение охраны. Если такая информация просачивается наружу, начальство мстит.

Избиения практикуются, как правило, в отношении самых безответных заключенных, тех, кто гарантированно не будет поддерживать постоянный контакт с правозащитниками. На остальных давят иначе: устраивают постоянные обыски, ломающие с трудом налаженный быт в камере, бросают людей в карцер за мельчайшую провинность, а иногда и вовсе без вины. "Неподчинение законным требованиям администрации" - поступок абсолютно недоказуемый, опровергнуть его тоже невозможно. Но решающее слово всегда остается за охраной. Поэтому жаловаться в тюрьмах боятся. И даже когда на территорию приезжает комиссия, способная на что-то повлиять, ей говорят дежурные фразы о том, что все хорошо. Если не сказать - завтра будет еще хуже.

Люди ранга Тимошенко ломают эту отлаженную систему одним своим присутствием. С ними приходится быть гораздо аккуратнее, чем с простыми смертными. Не только пытки и избиения, но даже простое грубое слово по их адрес будет стоить карьеры не только рядовому охраннику, но и его начальству. Оградить Юлию Владимировну от прессы и общественности не получится - это очевидно для любого работника пенитенциарной системы. Вместо этого ее будут ограждать от всех тех неудобств, которые традиционно сопровождают заключенных. Вряд ли ей доведется познакомиться с переполненной камерой, в которой воздух кажется плотным от табачного дыма, а спать приходится по очереди, потому что нар на всех не хватает. Ее не будут кормить несъедобной баландой, никто не рискнет разворовывать или задерживать передачи. Прогулки и выход в баню будут регулярными, быть может, даже более частыми, чем у остальных обитателей СИЗО. Для VIP-заключенных предусмотрены камеры с более удобным санузлом, иногда в них даже есть душ и горячая вода: недосягаемая роскошь для большинства зеков.

С другой стороны, привилегированное положение таит в себе неудобства. Даже самый меркантильный охранник не решится принять взятку у человека, который находится под прицелом телекамер. А без взяток в тюрьме трудно: ведь для того чтобы полноценно общаться с соратниками на свободе, заключенному нужна мобильная связь. Научно-технический прогресс разительно изменил тюремный быт, телефон (на жаргоне "балалайка") сегодня - самая полезная и нужная из списка запрещенных вещей. Она в XXI веке куда нужнее, чем тривиальная заточка. Кусок хлеба можно отломить и руками, а вот чтобы оперативно связаться с внешним миром, рассказать о своем самочувствии, выслушать новости и согласовать синхронные действия по своей защите, телефон необходим.

Консультации с адвокатом, проходящие в специальной комнате или регулярные визиты проверяющих, которым можно изложить свои жалобы, не заменяют живого общения, особенно для человека, привыкшего управлять. Именно поэтому заключенному политику не позволят иметь телефон, здравомыслящий начальник тюрьмы не будет рисковать своими погонами.

Больше всего пребывание в СИЗО - а может быть, и в колонии - будет напоминать для бывшего премьера золотую клетку: максимум комфорта при минимуме свободы и доскональное соблюдение буквы закона даже в мелочах.

О духе закона речи тут нет: если он где-то и был, то все равно давно выветрился.

Давайте поговорим про Норвегию.

Могу сказать следующее:

1) Взрыв в центре Осло, возле резиденции премьер-министра.

2) Стрельба в лагере правящей левоцентристской рабочей партии (умеренные социалисты). Норвегия на сегодняшний день – единственная в Европе страна, в которой сохранился режим, действительно напоминающий социал-демократию.

3) Стрельба происходит через несколько часов после взрыва, причем нападающий изображает полицейского, производящего обыск в связи с терактом.

4) Шансы, что все это может быть импровизацией, стремятся к нулю, разработать такую схему за короткое время – нереально.

5) Взрыв и стрельба связаны между собой.

6) Стрелявший вообще не был мусульманином, он не мог быть исламистом. Есть лишь одно достаточно пассионарное экстремистское течение, которое активно практикует и поощряет акты террора. Особенно в адрес левых. Это нацисты. Безумные посты Холмогорова о «друге Израиля и антирасисте» в очередной раз показывают способность консерваторов одновременно лгать и захлебываться от праведного гнева в адрес лжецов либеральных. Среди ультраправых действительно есть люди, симпатизирующие Израилю, в 2011 году это является новостью лишь для людей с избирательной слепотой на правый глаз или слабоумием.

7) Точно так же наци в Голландии, например, могут показательно выступать за права секс-меньшинств или защищать жертвенных животных. Просто у наших мейнстримовых ультраправых антисемитизм и гомофобия перевешивают нелюбовь к исламу, а в Европе – наоборот.

8) Многие продвинутые наци могут называть себя «антирасистами». Вслух называть себя расистом в цивилизованных странах неприлично, все равно что в копрофагии признаться, а вот рассуждать о конфликте «европейской и исламской цивилизации» или же о «расиализме без дискриминации» вполне можно, это как «калотерапия по Малахову», вроде бы за здоровьем следишь, от болезней лечишься, а на самом деле все равно жрешь говно.

9) Прошлой осенью я давал отцу почитать «дневник Тернера», в целях расширения кругозора. Он прочел, очень удивился, что кто-то может воспринимать это всерьез.

Еще как могут. Не просто воспринимать всерьез, но еще и использовать как прямое руководство к действию.

Комиссию по УДО я прошел сравнительно легко, видно, что ИИЦ-132 не терпится избавиться от деструктивного элемента. Забавно, что призрак свободы замаячил передо мной, когда я уже окончательно адаптировался к тюремным будням. Даже если Ирпенский суд решит продержать меня еще пять месяцев, это будет досадным неудобством (я пропущу летний отдых в Крыму и начало учебного года в Эрлангене), но не катастрофой. Впрочем, пять месяцев мне все равно не грозит: уже принята амнистия, и если я не выйду по УДО через неделю, то выйду по амнистии через месяц-полтора.

Высший специализированный суд Украины по рассмотрению гражданских и уголовных дел отклонил кассацию, впереди европейский процесс «Володарский против Украины». Остается надеяться, что failed state просуществует еще пару-тройку лет – примерно столько времени могут занять бюрократические проволочки в Страсбурге. Хотелось бы, чтобы и падишах, и осел, и ваш покорный слуга дожили до этого знаменательного момента.

«Церковь свидетелей Александра Володарского» ликвидирована, мои любимые сектанты, лишенные палаток, теперь обитают в кустах. Из-под Верховной Рады не уходят, молятся памятнику Ватутину, ограждая тем самым Украину от сил тьмы. Не удивлюсь, если узнаю, что разрушение своего храма паства Олега Сирко связывает со мной. Товарищи в лицах пересказывали видео с демонтажа. Надеюсь, что у редакции блога будет возможность его здесь выложить. Порадуйтесь вместе со мной.

Примерно с начала мая я вел ежедневник. Ничего примечательного: учет медитациям и физическим упражнениям и сумбурные мысли, которые когда-то станут текстами. Только что пролистнул тетрадь и понял, что с 18-го числа в ней не появилось ни строчки. Написал через всю страницу «БЕЗВРЕМЕНЬЕ» большими буквами, надо же было что-нибудь написать.

Мы развесили в комнате ленту от мух, за несколько часов к ней приклеилась пара десятков насекомых. Не слишком эстетическое зрелище, но гораздо противнее звук: мухи, не осознающие своей участи, еще пытаются улететь и неистово жужжат. Они еще живы, но метафизически уже мертвы, их жужжание больше не принадлежит этому миру. В отличие от кота Шредингера, мяуканья которого никто не слышит, мухи способны громко заявить о себе. Это заслуживает уважения.

Послушай, Саня, про последнюю мою делюгу, по которой я чуть не отправился на особый режим на червонец. Второе января, бабла ни у кого нет, а раскумариться все хотят. Еду к знакомым наркоманам малолетним, у меня как раз деньги были. Там телка молодая, винтовщица начинающая, и пацан. Он недавно крякнул, кстати, от передоза. У них какой-то третий незнакомый штемп тусуется. Спрашиваю, есть ли дела. Есть, говорят. Даю денег на ширево, всех угощаю, полторы штуки гривен в кармане остаются. Наркоманы засуетились, побежали к барыгам знакомым, принесли все. Мы укололись, ширка хорошая, я перебрал немного и вырубился.

Прихожу в себя на лавочке под подъездом, ощупывая карманы – пусто. Вспоминаю как меня из квартиры выводили и в вещах шарились. Поднимаюсь на лифте, захожу к наркоманам, говорю, дескать, так и так, у меня в вашей хате полторы тысячи гренадеров пропали. На ваше счастье настроение у меня сейчас хорошее, так что просто верните мне деньги, я забуду об этом досадном недоразумении, и мы расстанемся друзьями. Они мне, дескать, делов не знаем, это все третий. Ладно, говорю, ищите своего третьего, вечером зайду и чтоб деньги были, а то начну злиться.

Погулял по городу, возвращаюсь, по пути кореша встречаю, идем вместе. У кореша брелок-ножик, красненький такой, швейцарский. Он его на цепочке крутит постоянно. Холодное оружие, ага, тесак и удавка. Заходим, наркоманы говорят, что не нашли штемпа этого и денег у них нет. А я квартирку их обошел, смотрю, ноутбук лежит и телефон модный на зарядке. Значит наказывать вас будем материально, говорю, аппаратуру я конфискую. Заберу компьютер и балалайку и разойдемся миром. Согласны, отвечают. Мы все в сумку покидали и потопали. А телка ко мне липнет прямо, красивая, в системе недавно. Предлагаю, малая, может тебе пососать дать? В другой раз, при парне неудобно, отвечает. Попытка изнасилования.

Принимают меня через несколько дней и светит нам с корешем 187 статья ч.3, разбой. Наркоманы заяву накатали. Из СИЗО маячу подельнику, исчезай, а он мне: куда я исчезну, с Лесного на Троещину и обратно? Терпилы поняли уже, что попутали, извиняются, заяву забрать хотят, а мусора не отдают. На пацане условка висела уже, скоро в тюрьму заезжать, там бы его с надроченными встречали.

Везут меня в райотдел на дознание, там оперята молодые спрашивают: хочешь побухать, поколоться напоследок? Все хотят. Тогда давай, грузись. Вот тебе пять краж, пять грабежей, принимай на себя. Предложение, конечно, заманчивое, говорю, его надо обдумать. Еду в тюрьму, через недельку назад ввергают. Давай, грузись. Уговорили, только вот просьба небольшая есть. Я все кражи и грабежи на себя возьму, а вы мой разбой превратите в грабеж и подельника в свидетеля превратите, зачем вам розыск? Ну хорошо, а потерпевшие возражать не будут? Терпилы вон, под райотделом. Стоят. Опер на моих глазах заявление и протоколы рвет, составляет новые. Было 10 лет особого, стало 5 лет строгача. С меня пот ручьями, пронесло.

Все, говорят менты, подписывай теперь признания. Извините, конечно, можете меня побить, но вот только грузиться я не буду, зачем мне ваши эпизоды, своего хватает. Чувствую, изобьют сейчас в говно, но похуй, убивать все равно не будут. Поднялся шум, крики, движуха пошла, а тут начальник райотдела в кабинет заходит. Я ему в 96-м еще ствол в рот засовывал, тогда еще не как мусору, а как бандиту. Узнал он меня, посмеялся, говорит, операм: на кого вы введетесь, развели вас, как детей малых. "Куда ты теперь, боец?" – меня спрашивает. А я домой, в камеру, там мамка как раз посылку передала. Так и разошлись.

В ночь с 17 на 18 мая 2010 года в Шевченковском РОВД Киева погиб студент Игорь Индыло. Это одна из сотен смертей, которые случались в отделениях милиции по всей Украине. Но именно она вызвала массовые выступления против насилия и произвола в правоохранительных органах. Чудом объединившаяся коалиция «Ні поліцейській державі», в которую вошли не просто разные по убеждениям, но часто враждебные друг другу силы, добилась того, что вероятные убийцы в форме предстали перед судом, а начальник райотдела ушел в отставку.

Но более общие цели так и не были достигнуты - в милиции продолжают пытать и убивать, а обещанные реформы отложены на неопределенный срок. Возмущение общественности пусть не исчезло, но перешло в пассивную, молчаливую фазу. Год спустя пора подвести итоги кампании, в которой были заняты правозащитники, политические активисты, студенческие организации, журналисты и множество неравнодушных граждан, в остальном далеких от уличного протеста. А также следует подумать о перспективах.

Для начала нужно разобраться с терминологической путаницей: милиции у нас в стране нет очень давно. В Российской Федерации у власти хватило откровенности переименовать этот орган в «полицию», в Украине пока что стесняются. Militia в изначальном значении этого слова – это народное ополчение, граждане, своими силами охраняющие покой на улицах. Так и выглядела советская милиция в момент своего появления в 20-х годах прошлого века, но уже в 30-е она переродилась в полицию, сохранив старое название, точно так же, как социализм переродился в диктатуру.

Police, в свою очередь, – это особая привилегированная прослойка, которая получает право на насилие от государства, она создается и контролируется властью, а не людьми. Между обществом и полицией существует прослойка отчуждения, которая может быть тонкой и незаметной, как бумага, а может иметь толщину и плотность бетонной стены. Тогда государство называют «полицейским». Современный пример – Беларусь, немного отстает Россия. Украинские власти с завистью посматривают на соседей и по мере сил перенимают опыт.

Полицейский произвол – проблема безусловно политическая, но попытки обвинить в нем действующий режим – очень поверхностный подход. Побои в райотделах появились не с избранием Януковича, эта практика уходит своими корнями в сталинские и даже досоветские времена. Традиция пыток не прерывалась веками. Хоть после революции 1917-го городовых и жандармов и вешали на столбах, на их месте корнями мандрагоры проросло новое поколение профессиональных садистов.

Общеизвестно, что в милиции избивают людей: иногда чтобы получить признание, иногда чтобы отобрать деньги, иногда просто так, от плохого настроения и низкой зарплаты. Но обыватель пытается не думать об этом. А если думает, находит для ситуации нелепые оправдания, которые сводятся к простым формулам: «задержан – значит виновен», «виновен – значит должен быть наказан». О том, что наказание часто не только незаконно, но и несправедливо, обыватель не думает: образ «хорошего копа, действующего грязными методами» надежно внедрен в массовое сознание. К тому же отождествлять себя с тем, кто наказывает, куда проще и приятнее, чем быть с жертвой.

Дело Игоря Индыло – исключение. Студент был ни в чем не виновен, вел спокойный образ жизни, далекий от криминала и политики, в райотдел попал лишь потому, что участковый захотел испытать свою власть над простыми смертными. Смерть Игоря наглядно показала, что жертвой полицейского террора может стать каждый. Именно это объясняет высокий процент «аполитичных» граждан на акциях летом 2010 года. Люди ощущали свою личную сопричастность тому, что произошло в Шевченковском РОВД.

Весьма примечательно, что кампанию «Ні поліцейській державі» не смогла взять под свой контроль ни одна политическая сила. 1 июня во время пикета на улице Герцена несколько десятков людей с символикой «Свободы» были вынуждены стоять отдельно от сотен «беспартийных» участников. СМИ тогда зафиксировали два отдельных митинга: политический пиар националистов и низовой гражданский протест. На повторной акции 10 дней спустя ни флагов, ни свободовцев уже не было.

Хоть полицейский произвол и является политической проблемой, решить ее лишь парламентскими методами не удастся, потребуются серьезные изменения в структуре всего общества. Ни одна «хорошая» власть (даже если допустить, что власть может быть хорошей) не сможет сделать добросовестных стражей порядка из банды убийц и садистов. Переименовывать, реформировать, переоснащать их – все равно что мичуринским способом пытаться прививать цветы к сорняку, вместо того чтобы вырвать его с корнем. Для успешной борьбы с болезнью нужно признать ее наличие. Нужно признать, что попытка создать в Украине правоохранительные органы потерпела крах, а немногочисленные «хорошие полицейские» не более чем инструмент в руках плохих.

Эта очевидная для многих истина редко озвучивается в публичном пространстве. Сторонники реформизма часто говорят, что лучше иметь плохую милицию, чем никакой. На самом деле это не так – конечность, зараженную гангреной, нужно ампутировать, а не лечить массажем или иглоукалыванием. Это больно, опасно, трудно, но если этого не сделать, яд отравит весь организм. Потом потерю можно будет заменить протезом, но чем дольше мы оттягиваем операцию, тем быстрее идет гниение и тем больше органов оно поражает.

Вернемся от общего к частному: милиционеры, обвиняемые в гибели студента, хоть и отстранены от службы, продолжают получать от государства зарплату. Вышестоящее руководство (от начальника киевского МВД до министра), покрывавшее своих подчиненных, откровенно обманывая прессу и правозащитников, тоже чувствует себя неплохо. Прошлогодняя ложь забыта и вспоминается изредка, как и само дело об убийстве Индыло.

Юрий Луценко, предшественник нынешнего главы МВД Могилева, в декабре 2009-го показательно обиделся на Виктора Ющенко, когда тот к концу президентского срока позволил себе сказать, что украинская милиция коррумпирована снизу доверху и не исполняет своих функций. Министр обиделся, по его словам, за тысячи оклеветанных офицеров и хлопнул дверью. В числе защищаемых им людей в погонах были и будущие убийцы Игоря Индыло, и их непосредственные начальники. Нелепо выглядят попытки противопоставлять Луценко и Могилева и свести проблему полицейского насилия к поверхностным межпартийным конфликтам.

Гражданскому обществу в целом и прессе как одному из важнейших его институтов нужно учиться последовательности в подобных вопросах. Недостаточно просто разоблачить ложь чиновника или политика, следует доводить процесс до логического конца: начальник, защищающий чистоту мундира убийцы, должен лишиться своего собственного мундира. Люди, которых ловят на обмане во имя политической целесообразности, должны оказываться в условиях информационной изоляции. Терпимость к малой лжи неизбежно порождает большую ложь и дискредитирует любую, самую верную идею.

Игорь Индыло не забыт, и есть довольно-таки большой шанс, что его убийц удастся привлечь к ответственности. Но одна-единственная победа не сможет изменить всю систему: в милицейских участках, следственных изоляторах, тюрьмах продолжают погибать люди, а слова «правозащитник» и «правоохранитель» являются антонимами. Чтобы переломить эту ситуацию, недостаточно пары показательных процессов и антикоррупционных законов. Быть честным сегодня – значит быть радикалом, быть реалистом – требовать невозможного. Опухоль полицейского государства может быть устранена лишь хирургическим путем, а журналист в ходе этой операции должен следить за тем, чтобы инструменты пребывали в безукоризненной чистоте.

Прямо сейчас в изоляторе Ирпенского исправительного центра № 132 сидит человек, блюющий кровью. Не знаю, что с ним, может быть, открылась язва желудка, а может быть, и туберкулез. Несколько дней назад он пытался отпроситься в больницу. Ответственный за режим лейтенант Кошевой ставил на его заявлении знак вопроса. Не выпускал. Когда заключенный отправился в больницу сам — его обвинили в нарушении и бросили в карцер на десять суток.

Я пишу именно «заключенный», хоть нашу администрацию изрядно раздражает это слово. Пусть формально мы — наполовину свободные люди, на практике пребывание в поселке мало чем отличается от зоны общего режима. Разве что отсутствием медицинской помощи и тем, что избиения и вымогания взяток происходят не совсем в открытую.

Освободившийся в апреле сосед по комнате научил меня присказке «хороший зэк должен быть толстым и ленивым». С точки зрения режима, хороший зэк должен блевать кровью, есть помои и сидеть в изоляторе. Тогда от него точно не будет никаких проблем. Иногда кажется, что наш исправительный центр выбрал неправильную специализацию, если бы мы торговали не рубильниками и мусорными баками, а кровавой рвотой, расфасованной в красивые пакетики — у местной промзоны не было бы никаких проблем с невыполнением плана. Осталось только найти покупателя. Впрочем, можно вспомнить кризисные 90-е и просто выдавать местным служащим зарплату продукцией, они-то точно смогут найти ей достойное применение.

(Читать целиком)

После изъятия второго мобильного телефона я начал проводить куда больше времени в компании карточного телефона на стене дежурной части. В 90-е, когда это средство связи еще было актуально за пределами тюрем, мой детский разум поражался обилию вывороченных телефонных будок, оборванных трубок и разбитых хулиганами аппаратов. Теперь я хорошо понимаю, что двигало людьми, чинившими расправу над бездушной техникой.

Дорогая и некачественная связь прерывается в самый неподходящий момент, голоса операторов невпопад сообщают какую-то бесполезную информацию, например, о невозможности связаться с АТС города Луцка. Звонки часто уходят в никуда, регулярно происходит соединение с посторонними номерами или параллельные разговоры. За стеклом таксофона живет маленький паучок. Никогда не видел, как он переползает с места на место, но поза и расположение паука постоянно меняются. Я уверен, что он неотъемлемая часть устройства таксофона. Вполне в духе той постапокалиптической смеси кибер- и стимпанка, которой наполнен местный быт. Не удивлюсь, если сигналы в таксофонах передают пауки, воду в краны накачивают специально обученные мыши с электродами в мозгах, а тараканы-мутанты заведуют принятием важных административных решений.

***

Частое пребывание в дежурке позволяет ближе изучить людей, которые нас охраняют, я лучше слышу их разговоры, чем телефонных собеседников. У охранников тоже есть свои переживания и проблемы: «Закрываю я его бухого в изолятор, а он говорит, что машину мне спалит. Да пусть он к ней только близко подойдет, голову по колесу размажу». Иногда прапорщики делятся друг с другом рассказами о своем детстве в сельской школе с пятью учениками на параллель, иногда – просто сосредоточенно курят, сплевывая себе под ноги. Некоторые беседы кажутся постановочными, словно бы вся охрана играет какой-то спектакль абсурда, а мы с телефонным паучком – единственные зрители.

Разговор двух людей в камуфляже:
- Когда же мы встретимся? Сегодня пересменка, у нас всего пара часов. В следующий раз только в пятницу…
– Да, я думаю, перепихнемся раньше.

Скорее всего это они имели в виду что-то совершенно невинное, но в голове тотчас же рисуется исполненный трагизма сюжет о запретной содомской любви двух прапорщиков, обреченных на унижение со стороны старших коллег, ненависть зеков и презрение общества. Впрочем, они обречены на это уже в тот момент выбора профессии, и сексуальные предпочтения тут ни при чем.

***

Шестеренки карательной машины работают согласованно, одна приводит в движение другие, и все вместе они служат единой цели, перемалывая человеческие судьбы в труху. В то же время, если механизм начинает подрагивать и дребезжать, а ржавчины в нем становится больше, чем металла, шестеренки пытаются внушить себе и окружающим, что они выполняют невинную функцию и не несут ответственности за преступления всей машины. Но вращаться не перестают.

Какой-то очередной чин из Департамента:
- Не понимаю, почему ваши друзья нас пикетируют. Не мы же вас арестовали, не мы же вас судили. Мы просто исполняем решение суда.
- Знаете, а в Освенциме люди просто открывали вентили с газом и поддерживали соответствующее давление в камерах. Их потом за это повесили.
- Ну, ладно, пусть ваших судей повесят...
- Да почему же только судей?

Здесь можно бесстыдно пользоваться законом Годвина, и при этом никто не засчитает поражения в споре. Я повторяюсь, аналогичная беседа у меня уже была пару месяцев назад с работницей районной инспекции по исполнению наказаний, которая и выдала мне путевку в этот райский уголок. Надеюсь, что, когда время придет, мои былые собеседники не успеют никому рассказать, что Володарский на самом деле неоригинален и просто использует одну и ту же удачную заготовку при каждом удобном случае.

***

Последний котенок Мурчалки умер: она положила его в небольшую сумку и придавив своим весом, приспала. Щенка со свалки кто-то уже забрал. Если все так пойдет – вернусь домой без питомца. В последнее время, впрочем подружились с большим пепельным котом Семеном, который приходит теперь ужинать в нашу комнату и даже свил себе гнездо у меня под кроватью. Но забирать его отсюда было бы кощунством. Семен является важной персоной в ИИЦ-132: поутру он выводит зэков на работу, днем сопровождает на обед, вечером обходит бараки. При этом, даже гуляя по пыльному цеху, кот сохраняет необычайный аристократический лоск, который редко встретишь даже у породистого домашнего животного. Будь я гностиком, я бы рассудил, что Создатель на самом деле ставил своей целью сотворить Семена, а Исправительный Центр возник тут случайно, из отходов производства. Когда–нибудь Венец Творения осознает себя и, исправляя ошибку демиурга, развеет в пыль тюрьму во всем содержимым. А на ее месте построит кошачий рай.

Кошка по имени Мурчалка родила тройню. Двое детей умерли, выжил всего один, и мать пока что прячет его от посторонних. Хозяин Мурчалки успел подсмотреть, что котенок получился серый, с белой полосой на спине. Судя по всему, отцом все-таки оказался глухой Блондин. Рыжий Борман и пепельный Семен остались не у дел.

Перипетии сексуальной жизни котов вызывают тут не меньший, а то и больший интерес, чем льющиеся с экрана сальные подробности похождений телезвезд. Собственная сексуальная жизнь у большинства осужденных отсутствует: чтобы получить уединенное свидание с женщиной, нужно предъявить свидетельство о браке или же общего ребенка. Карательная система твердо стоит на страже моральных ценностей: единственная страсть, которая официально разрешена неженатым зэкам, – это страсть к покаянному целованию ментовского сапога.

Вся местная жизнь пронизана каким-то болезненным садомазохизмом: заключенный должен принимать наказание не просто, а с благодарностью. До такой жестокости не додумались даже дрессировщики, истязая животных. Наказание как условие к поощрению – такое человек может практиковать лишь по отношению к человеку. Именно для этого и существует "условно-досрочное освобождение": иллюзорный пряник, который держат перед носом у жертвы, чтобы заставить ее не только смириться с кнутом, но и самостоятельно подставлять бока под его удары.

Мой собственный шанс выйти по УДО теперь под все большим вопросом: в личном деле уже есть дисциплинарное взыскание за мобильный телефон, и скоро его дополнит второе. Рецидив еще не успели оформить официально, но оформят обязательно. По отношению ко мне администрация безукоризненно исполняет все бюрократические предписания, особенно негативного толка. Даже обыскивают меня вдвойне тщательно. Дело в том, что высоким чинам из Департамента неприятен осужденный, который позволяет себе писать и публиковаться в реальном времени. Запретить мне это в законном порядке начальство не может. Единственный доступный им способ воздействия – искать запрещенные предметы и подлавливать на мелких нарушениях режима, наподобие запоздалого подъема.

Получается этакий самозаводящийся механизм: я пишу, администрация закручивает гайки, я пишу уже с удвоенным энтузиазмом и злостью. Рано или поздно резьбу может сорвать, тогда какой-нибудь недальновидный мент подбросит мне наркотик или же постарается спровоцировать драку, чтобы "раскрутить" и отправить в закрытую зону, где свидания ограничены куда жестче.

Если я чего-то здесь и боюсь, то не козней хитрого интригана, а агрессии злобного идиота, неспособного просчитать ситуацию на несколько шагов вперед и увидеть свой неизбежный печальный финал. Именно этот сорт людей наиболее востребован в системе МВД. Так что я вынужден заранее заявить: если вдруг у меня в вещах во время обыска найдут травку или же оружие, то они явно попали туда из плантаций и арсеналов, принадлежащим Департаменту по наказаниям. Таким образом хочу предостеречь своих самых верных читателей в форме от опрометчивых шагов.

Телефоны же пусть ищут дальше: это нарушение угрожает УДО, но не сможет изменить мне режим содержания, а значит, не помешает писать. Потерянные полгода жизни – это неприятно, но немного утешает то, что люди, которые их отбирают, не живут вовсе и никогда не жили.

На телефонной теме следует остановиться подробнее. Глупость запрета на мобильную связь очевидна для любого человека, думающего не фуражкой: в отличие от мест "лишения свободы" места "ограничения свободы" не предполагают пресечения контактов с внешним миром. Это общепризнанный факт, уже даже принят закон, по которому телефоны осужденным разрешат с 2012 года. Но сейчас весна 2011-го. Пока все бюрократические ритуалы не будут завершены, запрет остается в силе и любой человек, не желающий мучиться с допотопным таксофоном, будет нарушителем.

Смысл поддержания нелепого запрета становится очевидным, если учитывать фактор коррупции. Любой запрет рождает взятки, а откаты, идущие снизу, поднимаются до самого верха. Есть расхожий предрассудок насчет того, что коррупция мешает нормальному функционированию государственного аппарата, разрушает его. На самом деле это верно лишь наполовину. Коррупция действительно подтачивает бюрократию изнутри, но в то же время именно она и приводит ее в движение. Это не чисто паразитарные, а скорее симбиотические отношения.

Коррупция – это каркас, на котором стоит вся вертикаль власти. Опухоль медленно убивает организм, но она сидит там с рождения и контролирует все тело, ее удаление убьет его мгновенно. Мент берет взятку не потому, что он плох сам по себе, а потому, что весь институт милиции строится так, чтобы привлекать лишь потенциальных взяточников. Чтобы обеспечить соблюдение законов, законы должны нарушаться. Запрет на мобильные телефоны существует лишь для того, чтобы наживаться на людях, которые его преступают, или же удерживать их под контролем, карать и запугивать. И то и другое получается не всегда.

Несколько лет назад у меня возникло желание поработать на кладбище могильщиком или сторожем в рамках расширения экзистенциального опыта. Чтобы воплотить юношескую мечту в жизнь, потребовалось вернуться из Германии в Украину, сесть в тюрьму, выйти, заняться общественной деятельностью и сесть повторно.

Иногда исправительный центр помогает сельсовету Коцюбинского рабочей силой. Мне, хоть и совсем ненадолго, посчастливилось оказаться в бригаде, занятой благоустройством кладбища. Девятнадцатого апреля я впервые с начала марта вышел за ворота колонии. Отработал всего два дня. Двадцатого вечером, по словам администрации, сверху из Департамента спустили указание с кладбища меня убрать. Якобы я собираю там пресс-конференции.

Самое смешное, что никаких пресс-конференций не было и не планировалось. Кладбище гораздо симпатичнее тюрьмы, и я слишком ценил своё пребывание там, не хотел тревожить милейшую смотрительницу присутствием камер. Теперь, впрочем, пресс-конференции обязательно будут: ничто не мешает мне давать интервью прямо в комнате для свиданий.

Складывается впечатление, что кто-то наверху задался целью воспитать во мне принципиальность и несгибаемость. Ничем другим объяснить действия работников департамента нельзя. Разве что врожденным идиотизмом.

«Проблема не в том, что именно вы пишете. Проблема в том, что вы вообще пишете».

Безусловно, Департамент нельзя считать корнем зла, царящего в карательной системе, но это как минимум стебель. И если выкорчевывать это прогнившее растение скорее всего придется нашим детям, то мы вполне можем уже сейчас не только обрубить ему сучья, но и оставить от ствола небольшой обгорелый пенек.

«Систему не сломать». Эту фразу я постоянно слышал начиная с СИЗО. На самом деле, система уже давно сломана и достаточно легкого дуновения ветерка, чтобы она повалилась, попутно раздавив своим весом тех, кому не посчастливилось оказаться рядом. Как показывает опыт недавних африканских событий, самая твердая на вид диктатура оказывается очень хрупкой, если ударить по-настоящему.

***

Первый день работы на кладбище ознаменовался тем, что у нас украли лопаты. Я пытаюсь представить себе человека, который это сделал, но не получается. Украсть лопаты у заключенных, работающих на кладбище: в этом есть какая-то совершенная высшая гармония мерзости.

Я ни в коем случае не могу держать зла на этого человека - напротив, хочется снять перед ним шляпу и попросить о благословении. Надеюсь, что этот человек вскапывает теперь украденными лопатами свой скромный огородик, где выращивает картошку, огурцы, помидоры. Овощи должны уродиться крупными и сочными.

***

Само кладбище в Коцюбинском производит умиротворяющее впечатление: чистое, ухоженное, много семейных могил. Привлек внимание черный металлический крест, на котором было криво от руки выцарапано: «Козырь». Готовая завязка для рассказа в стиле Баркера. Что-то о великом картежнике, который не прекращает игру даже после смерти.

***

По пути с зоны на кладбище лежит небольшая свалка. Там я познакомился с черным щенком, жевавшим пенопласт. Попросил кладбищенскую бригаду подкармливать животное, подумываю забрать его после освобождения. Еще и беременная кошка с нашего этажа скоро разродится – так что, вероятно, буду возвращаться домой с целым зверинцем. Если кому-то из читателей нужны котята с тюремным прошлым, непременно обращайтесь.

Помимо четвероногих, есть и шестиногие питомцы. В связи с потеплением возросло поголовье тараканов. Крупные, красивые, как на подбор. Есть комнаты, в которых они после отключения света полностью устилают столы и стены. У нас обстановка не до такой степени благоприятная и шестиногих друзей меньше, но их число стабильно увеличивается; вчера ночью один даже заполз ко мне в постель, погреться. Подумываю попросить передать мне несколько мадагаскарских тараканов: будем дрессировать их, чтобы свистели при приближении мусоров.

***

Недавно смотрели фильм «Комедия строгого режима» по одному из фрагментов «Зоны» Сергея Довлатова. История о праздновании в советской тюрьме дня рождения Ленина понравилась моим соседям, действительно прошедшим строгий режим. Подумалось о том, что после того как отошел в прошлое совковый официоз, в культурной жизни тюрем образовалась какая-то непонятная пустота. Все механизмы, заточенные под тоталитарную систему, сохранились, но исчезла сила, которая приводила их в движение. Сейчас на стенах висят портреты Бандеры, Шухевича и Мазепы, но они вызывают лишь улыбку: очевидно, что администрация просто прозевала очередную ротацию национальных героев. Всматриваюсь в пустоту и пытаюсь разглядеть признаки хоть какой-нибудь, пусть самой отвратительной, идеологии. Пока что темно. Может, оно и к лучшему.

Каждый второй разговор в последнее время посвящен теме амнистии. Осужденные живут слухами и отрывочной информацией, как правило, очень противоречивой и имеющей слабое отношение к реальному положению вещей. «Выпустят каждого пятого». «Каждого третьего». «Четыре тысячи из двухсот. Как всегда, беременные старики старше 70 лет, нам ничего не светит». «А я спокойно сижу, все равно наркоманов выпускать не станут». «К 9 мая сделают по-любому». «К Дню независимости». «Да не будет вообще никакой амнистии, это разводка все, два года уже обещают». Стоит произнести вслух волшебное слово «амнистия» – обязательно соберешь кружок спорщиков.

Выслушиваю новости по таксофону: Верховной Раде не хватило десяти голосов, чтоб принять многострадальный закон во втором чтении. Теперь амнистия опять будет рассматриваться в профильном комитете. Политики играют в сложную игру, каждой партии хочется выглядеть единственными благодетелями. В то же время нужно выдержать баланс доброты и популизма.

Амнистия – это избавление и шанс на новую жизнь для тысяч заключенных и их семей, но в то же время пугало для миллионов обывателей, видевших тюрьму лишь по телевизору. И те, и другие – электорат, никого нельзя разочаровывать. На смену погоревшему на взятке начальнику колонии пришел новый исполняющий обязанности. Внешне немного похож на подросшего президента России Дмитрия Медведева или, если кому-то ближе, на музыканта Бойда Райза. Обещает устроить глобальный ремонт, а значит – дать работу всем желающим получить «поощрения», которые необходимы для досрочного освобождения или выезда в отпуска.

(Читать полностью)

На днях впервые перевыполнил план по обтачиванию валов. Лишенная цели и смысла работа рано или поздно либо превращается в пытку, либо начинает приносить определенное мазохистское удовольствие. Я пошел по второму пути. Большая часть деталей — брак, обтачивая их, я не приношу ни малейшей пользы, но не приношу и вреда. Объединяя монотонный труд с медитативными практиками, можно добиться весьма интересных результатов в области расширения сознания. Если я когда-то решу уйти из политического сектантства в сектантство религиозно-эзотерическое, непременно напишу книгу «Дао ржавого напильника» или, может, даже Liber Val.

Сегодня, впрочем, вручили валы нового типа, 400 мм. В отличие от тех, что были раньше (250 мм), они уже не подлежат обтачиванию напильником, что с ними делать, не имею представления. Сейчас, например, пытаюсь построить их домиком. Пока что не получается, укреплю конструкцию болтами и проволокой. Условия работы в последнее время несколько улучшились. Впрочем, благодарить за это следует не администрацию исправительного центра, а погоду: стало теплее, и теперь в цехах можно находиться без зимней куртки. В весенний период пребывание здесь становится терпимым. Надеюсь, что не придется задержаться до лета: жара в сочетании с едкой пластмассовой пылью неизбежно превратит цех в преддверие ада.

(Продолжение)

Яша протягивает сложенную лодочкой ладонь, улыбается: "Не боишься?" Заглядываю внутрь. В руке сидит мышонок. "Не боюсь". Глажу мышонка по спине, он немного прядает носом, но не пытается вырваться или убежать. "Что это с ним?" - "Ручной". Яша показывает пластиковое ведро, там питомцу оборудовали гнездо из салфеток. "На Березани у меня совсем дрессированные мыши были, я их в карманах носил. Посажу утром в карман, крошек им насыплю и хожу так целый день. Сидят, копошатся, не убегают. Менты на шмоне нащупают, что в кармане что-то есть, вытащат, потом матерятся".

"За пару дней мышь приручить можно. Тем более если ты ее в руках подержал, она уже к своим не вернется, не пустят из-за запаха. Сажаешь ее на тумбочку – не убегает, куда ей бежать? Я их в ведро ловил. Под кроватью ведро стояло, туда за ночь штук пять нападало. Взрослых кошке отдал, а маленького себе оставил. Главное – не выпускать их раньше времени, а как приживутся, можно будет даже на улицу выносить, за тобой будут бегать, как собаки”.

У Якова закрытая форма туберкулеза. В исправительный центр он перевелся из колонии строгого режима. Больные туберкулезом живут отдельно от всех, если у кого-то начинается заразная, открытая форма – его отправляют в больницу. Впрочем, пропустить момент трансформации болезни нетрудно, местная районная больница очень неохотно принимает, а администрация выпускает зэков. Не так давно Саша, сосед Якова по туберкулезному корпусу, слег с температурой под 40 градусов. Госпитализировали его только через три дня. До конца Сашиного срока осталось меньше двух недель. Почти двадцать лет своей жизни он провел в тюрьмах, с кратковременными перерывами.

(Читать дальше...)

На моей тумбочке лежит приглашение на дискуссию по теме самоцензуры. Захватил на память. Меня туда пригласили с тюремными стихами-зарисовками, в качестве мученика за свободу слова и эксперта по свинцовым мерзостям жизни. Ничего внятного по самой теме дискуссии я тогда так и не сказал и так и не написал эссе, обещанное организаторам. Прошел год, я опять сижу в тюрьме, немного более открытого типа по сравнению с СИЗО. И наконец-то мне есть что сказать о самоцензуре.

В СИЗО-13 этот вопрос даже не озвучивался. Нам было запрещено получать передачи с книгами (кроме религиозной и юридической литературы), вести переписку и телефонные разговоры. Свои записи я прятал под матрасом, а когда получил передачу с Библией – начал рассовывать их между страницами. Зеки видели, как много времени я провожу со Святым Писанием, и отмечали мою набожность. Было непонятно, как отнеслись бы охрана и сокамерники к моему творчеству. Первые заподозрили бы в желании пожаловаться в высшие инстанции (за такое могли избить дубинками), вторые – в стукачестве (за него бьют железной кружкой).

В среде, в которой слово как таковое находится под запретом, трудно говорить о его свободе, о какой-либо цензуре или самоцензуре. Это все равно что попытаться разобрать оттенки цвета в абсолютной темноте. Взяв в руки карандаш и бумагу, я уже нарушал если не закон, то установленный порядок вещей – точно. Поэтому не было смысла сдерживаться и особо фильтровать написанное.

Сейчас я нахожусь в куда более привилегированном положении: осужденным в исправительном центре разрешено пользоваться таксофоном и без ограничений ходить на свидания. Обмен информацией с внешним миром здесь не табу, по крайней мере на официальном уровне. И хоть мобильные телефоны и Интернет остаются под запретом, у меня есть возможность легально вести блог, передавая на свободу рукописные тексты. После третьей публикации блогом заинтересовалась местная администрация. Мне предложили проводить всю переписку через местную канцелярию, даже нашли соответствующий пункт в «правилах внутреннего распорядка». Потом начали обыскивать по пути на свидания, чтобы не передавал свои тексты там. Когда я пообещал зачитывать из посетителям вслух, оказалось, что законных способов заткнуть мне рот у администрации нет.

Если записки в 11-й камере Лукьяновского СИЗО были никому не слышным «подземным смехом», то тут я могу позволить себе ухмыляться с монитора прямо в лицо местному начальству. И именно сейчас начинается самоцензура.

Когда знаешь, что понесешь наказание за каждое написанное слово независимо от интонации, можешь не сдерживать себя в оценках и эпитетах. Когда же угроза уходит на задний план, сохраняя свою реальность, оставаться откровенным труднее. Одно дело назвать начальника самодовольной свиньей за глаза, где-то между страниц Библии, и совсем другое – назвать его свиньей, зная, что он прочтет написанное и попытается пусть не съесть, но отыграться всеми доступными средствами.

Небольшую цену за свободу слова я уже заплатил: вместо работы за пределами исправительного центра, обещанной поначалу, меня отправили в местную промзону - грязный, бессмысленный и неоплачиваемый труд. Следующий этап – взыскания и изолятор за невыполнение плана. Три визита в изолятор - и начнут «крутить»: возбуждать дело по статье 390 за неподчинение администрации. В итоге ты можешь оказаться в зоне строгого режима - как неисправимый преступник и возбудитель спокойствия. Поэтому каждый раз, сравнивая начальника со свиньей, я переступаю определенный барьер.

Говорить вслух страшно, потому что тебя могут услышать, зато когда во рту кляп, можно мычать предельно откровенно.

Еще труднее, чем мне, сейчас приходится журналистам, работающим в «свободных» СМИ. Свобода слова теряет свой смысл, когда информация превращается в товар. Рынок заставляет подстраиваться под нужды покупателя. Практически каждая газета, крупный информационный сайт или телеканал имеют хозяев, которые диктуют свои условия. Про некоторых политиков писать не следует вовсе, некоторых нужно превозносить, некоторых – смешивать с грязью. Журналист, который не придерживается корпоративных правил, вскоре будет вынужден искать другое место работы. И дело не в репрессиях, а в бизнесе: диктатура денег куда могущественней, чем диктатура полицейской дубинки. Призрак безработицы, безденежья и, еще хуже, «лузерства» (настоящее безденежье человеку, умеющему связно писать, не грозит даже в нашей стране, борьба за деньги – вопрос статуса, а не выживания) пугает куда больше, чем призраки тюремной камеры.

Чем ниже ты падаешь – тем свободнее ты себя чувствуешь. Чем более ощутимой становится угроза цензуры внешней – тем слабее самоцензура. Человеку, пишущему в стол, не придется подстраиваться под публику, критику или рынок.

Единственный путь к полному освобождению от цензуры – преодоление не только авторитарного давления государства, но не менее авторитарного давления денег. Свобода информации ознаменует собой смерть журналистики - точно так же, как свободная любовь будет означать смерть проституции.

Вчера получил кличку «политический». Предсказуемо, но мне нравится. Был еще предложен вариант «партийный», но от него я отказался.

Отношение тут не такое, как в СИЗО. То ли я поменялся, то ли люди другие. Скорее всего и то и другое. Но дело скорее в самой атмосфере какого-то инфернального безумия, которая царила в закрытой камере и почти отсутствует здесь. Свежий воздух, наверное. В СИЗО меня воспринимали как крайне наивного человека, не понимающего толком, куда он попал. Любые идеи, связанные с защитой прав, воспринимались со скепсисом и цинизмом, иногда даже злобным: «систему ты не поломаешь, а вот пять лет отсидишь и туберкулез получишь за то, что умничаешь». Тут настроения более прогрессивны: свои права люди знают и готовы за них бороться, так что отношение к «политическим» куда более серьезное и уважительное.

В СИЗО почти все готовились к тюрьме: учили сленг, многие приучились жить по понятиям. Тут готовятся к воле, и хотят вернуться к нормальной жизни. Большинство здесь мужики, блатные на поселение попадают редко. Почти все хотят честной работы и во время срока, и после его окончания. Но в то же время боятся свободы, зная, что там они будут изгоями. Здесь работу найти тоже трудно, из 150 жителей трудоустроены человек 30-40. Когда-то была стопроцентная занятость, но коммерсанты, дававшие работу, разбежались. Так что если кому-то нужна рабочая сила – советую поискать ее в Коцюбинском. Польза будет для всех, именно за счет труда можно получать поощрения, необходимые для УДО. Работать на администрацию большинству западло, а честной работы слишком мало.

Тот факт, что в колонию меня провожали телеканалы, очень понравился зекам и смутил начальство. После вечернего выпуска новостей стал местной знаменитостью. Хотя узнали и до этого, стоило упомянуть ключевые слова «Верховная Рада» и «акция протеста». Работники администрации интересуются, будут ли еще журналисты. Думаю, стоит не разрушать их надежд и приезжать почаще.

(Читать целиком)

Я понимаю, что всем уже надоела эта тема, но мозговые черви работников департамента по наказаниям внезапно совершили очередной кульбит – и меня уже посылают в исправительный центр № 132 в славный поселок городского типа Коцюбинское. Добрый участковый, заходивший ко мне месяц назад, меня банальным образом дезинформировал. Never trust a cop.

Стоило мне в пятницу зайти в департамент, как тотчас же вручили путевку в колонию. Два дня я об этом не писал в блоге, т.к. выяснял у знающих людей подробности ситуации, чтобы не вышло очередного крика «волки», направленного в пустоту. Волков все же нет, но шакалы на горизонте определенно присутствуют.

Завтра последний день в Киеве, а во вторник сажусь на электричку и в добровольном порядке еду «на поселение». Возвращаюсь в социально близкую среду.
Селят там в бараке с другими осужденными, передвижение по поселку на радость местным жителям свободное. В гости можно ходить каждый день, посещения не нормируются.
Карточный телефон на территории колонии присутствует легально, насчет мобильных не уверен.

Есть ряд идей, как сделать жизнь в исправительном центре и окружающем городке лучше и веселее (идеи сугубо мирного характера, например, проведение выставки современного искусства, на которую уже подписались Никита Кадан, Артем Лоскутов, Маша Киселева и Стюарт Хоум), но их воплощение в жизнь зависит от того, насколько начальство будет гибким и восприимчивым к инновациям. Троицкий, помнится, предлагал что-то похожее Ерофееву и Самодурову, у меня есть шанс воплотить идею арт-колонии на практике.

Что можете сделать вы, дорогие читатели:
1) Помочь деньгами. Не факт, что я смогу полноценно продолжать работу, во всяком случае, в первое время. Хотя из редакции уже планируют написать в колонию письмо с просьбой дать мне допуск к средствам связи и возможность дальше заниматься журналистской деятельностью. Так что, если все будет хорошо и образуются излишки денег, они пойдут в киевский АЧК или вернутся благодетелям.
2) Приезжать ко мне в гости. Регулярно. По одному посетителю в день как минимум. Чтобы держать руку на пульсе, так сказать. Коцюбинское недалеко от Киева. Друзья и так смогут установить график дежурств. Поощряются частые визиты журналистов и правозащитников.
3) Можно передавать мне всякие ништяки. Попозже, когда я выясню обстановку в колонии, можно будет более определенно сказать, что и как.
4) Можно проводить акции солидарности в любой форме. Тем более что еще не рассмотрена кассация в Верховном cуде.
5) Нужно быть готовыми проводить акции солидарности в ультимативной форме, если связь со мной вдруг окажется нарушенной более чем на день (чего в условиях «ограничения свободы» быть не должно).

Пароль от своего блога и аккаунтов в соцсетях я во вторник передам надежным людям, которые в любом случае продолжат вести их в согласии с моими заветами.

Надо заметить, что я еду в колонию отнюдь не из «уважения к закону». Просто уходить в бега и скрываться годами из-за того, что какой-то жирный мудак в нелепом галстуке решил признать меня виновным, кажется мне несколько неправильным.

Да, чтобы упредить множество повторяющихся вопросов, мой приговор вот, он не предполагает условное наказание, предполагает «ограничение свободы». Я ошибочно полагал, что удастся отбыть его по месту жительства, но это не так.