С шокирующими конспирологическими домыслами Иван Толстой выступает не впервые. Несколько лет тому назад он выпустил книгу, в которой пытался доказать, что Нобелевская премия была присуждена Борису Пастернаку благодаря сложной и успешной интриге ЦРУ.

Новая его конспирологическая версия призвана бросить тень уже не на одного классика, а сразу на трех: Валентина Катаева, Илью Ильфа и Евгения Петрова.

Роман Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев" был, оказывается, написан молодыми авторами по спецзаданию Лубянки и с единственной целью: дезавуировать провал чекистской операции и появившуюся на свет в результате этой операции книгу Василия Шульгина "Три столицы":

"Три столицы"... были в рукописи прочитаны на Лубянке и там же отредактированы. В январе 1927 года книга вышла в Берлине... А вскоре объявившийся чекист Опперпут-Стауниц уничтожил весь смысл оперативной игры с Шульгиным.
Перед Москвой встала задача превратить проигрыш в победу. И ГПУ решило заказать новую книгу, моделируя сходную ситуацию и закрепляя прежние политические тезисы.
Михаил Кольцов (предполагаю, что это был он, но не в одиночку, конечно, а, скажем, в связке с создателем "Треста" Артузовым) обратился с заданием к Валентину Катаеву, писателю талантливому, человеку сатиричному и беспринципному (на чекистском крюке Катаев был давно - пойманный на прежней близости к белому движению)... Катаев сразу сообразил, что в одиночку можно и не сдюжить, но у него был младший брат Евгений Петров и давний одесский приятель Ильф. Засадив молодых и никому еще не известных фельетонистов за черновую работу, Катаев уехал на юг... Перед Ильфом и Петровым ставилось задание государственной важности (ответственный за исполнение - тов. Катаев).

Поводом для этой фантастической версии (из осторожности автор называет ее гипотезой) послужило уже давно замеченное и многократно упоминаемое в литературе о "Двенадцати стульях" сходство одного крохотного эпизода романа Ильфа и Петрова (изменение внешности Ипполита Матвеевича: неудачная окраска волос, заставившая его смириться с уничтожением бороды и усов) с аналогичным эпизодом из книги Шульгина.

Но так же давно уже было замечено и отмечено, что этот пародийный ход у Ильфа и Петрова был далеко не единственным.

Книга Шульгина "Три столицы" вышла в свет в начале 1927 года. Издана она была в Берлине, но попасть на глаза молодым соавторам легко могла и без посредничества Лубянки. Железный занавес тогда еще не был воздвигнут, и книги эмигрантских авторов в Советском Союзе в ту пору были куда более доступны, чем даже во времена самого широкого распространения "Тамиздата", когда этот уже дряхлеющий занавес стал терять свою былую герметичность.

Но в то же самое время, когда Ильф и Петров работали над "Двенадцатью стульями", на книжных прилавках появилась еще одна новинка: "Письма Ф.М. Достоевского к жене" (Центрархив: Гос. изд-во, 1926). Читая ее (именно это издание), я обратил внимание на то, что одно из писем Федора Михайловича к Анне Григорьевне подписано "Твой вечный муж Достоевский". Естественно, я сразу вспомнил комическую подпись под письмом отца Федора к жене: "Твой вечно муж Федя".

Совпадение не могло быть случайным. Перечитывая письма Достоевского под таким - не скрою, совершенно новым для меня - углом зрения, я без труда установил, что сходство на этом отнюдь не кончается. Постоянный лейтмотив писем отца Федора ("Вышли денег...", "Продай пальто брата твоего булочника и срочно вышли...", "Продай все, что можешь, и немедленно вышли!..") почти дословно совпадает с постоянными просьбами Достоевского к жене. Совсем как Достоевский, отец Федор в своих письмах то и дело жалуется на дороговизну, сообщает, сколько приходится платить за номер в гостинице, как удается ему экономить буквально на каждой мелочи.

Были там и другие, даже более прямые совпадения.

Заметил их не я один. И все они вместе взятые дали повод Людмиле Сараскиной, дебютировавшей незадолго до того своей книгой о Достоевском, выступить со статьей, в которой она объявила и попыталась доказать, что главная цель создания Ильфом и Петровым романа "Двенадцать стульев" состояла в том, чтобы опорочить "архискверного", как называл его Ленин, Достоевского. Два молодых конъюнктурщика чуткими своими ноздрями почуяли актуальность этого социального заказа и быстро его выполнили.

Были у Ивана Толстого и другие предшественники, на которых он прямо ссылается, называя их публикаторами "полного текста" "Двенадцати стульев": Давид Фельдман и Михаил Одесский. По их версии роман Ильфа и Петрова был создан по прямому заданию Сталина и рассматривался им как оружие в его борьбе с Троцким и левой оппозицией.

Всё это полная чушь, опровергнуть и разоблачить которую ничего не стоит. Но прежде всего тут надо сказать, что в основе этой надуманной и совершенно беспочвенной конспирологии лежит полное непонимание самой природы художественного дара Ильи Ильфа и Евгения Петрова.

Давно было замечено, что в романах Ильфа и Петрова царит атмосфера пародии. С веселым озорством авторы пародировали все, что попадало в их поле зрения.

Вот, например, текст телеграммы Остапа Бендера подпольному миллионеру Корейко - "Графиня изменившимся лицом бежит пруду" - взят из телеграфного сообщения корреспондента газеты "Речь" о некоторых обстоятельствах, сопутствовавших уходу Льва Толстого из Ясной Поляны. Не дочитав оставленного мужем письма, Софья Андреевна побежала к пруду, в котором накануне утонули две девушки, и кинулась с мостков в воду, чтобы утопиться. Ее с трудом вытащили дочь Александра, студент Булгаков, лакей Ваня и повар. Вот об этом поваре и говорилось в телеграмме: "Увидавший повар побежал дом сказать: графиня изменившимся лицом бежит пруду".

Заметьте: книга, из которой авторы взяли текст этой телеграммы ("Смерть Толстого: по новым материалам". М., 1929), вышла в свет незадолго до того, как они начали работу над "Золотым теленком".

Может быть, вместе с заданием высмеять "архискверного" Достоевского им заодно было дано и другое: оплевать "юродствующего во Христе" Толстого?

У них все шло в ход. Работая над дилогией, они щедро черпали чуть ли не из любой тогдашней книжной новинки. Да и вообще - отовсюду.

Вот, например, знаменитая реплика Остапа Бендера - "Командовать парадом буду я!" Казалось бы, она не давала никакого повода для юмора. Это была самая обычная казенная фраза, традиционно заключающая приказ о военном параде на Красной площади. Но соавторам - с их острым чувством комического - померещилось в ней что-то смешное, и они превратили ее в анекдотическую, настолько одиозную, что власти вынуждены были от нее отказаться, заменить другой, более нейтральной: "Командовать парадом приказано мне".

Казалось бы, пустяк. Но какой простор для конспирологии! Ведь незадолго до того Троцкий был снят с поста наркомвоенмора, назначенный на этот пост Фрунзе то ли умер под ножом хирурга, то ли был зарезан по тайному приказу Сталина, и "командовать парадом" стал новый наркомвоенмор Клим Ворошилов. Почему бы не выдвинуть версию, что уязвленный Троцкий, который еще какое-то время оставался в силе, дал Ильфу и Петрову тайное задание высмеять нового наркома?

Даже обидно, что наши конспирологи не использовали такую возможность.

А сколько там еще таких неиспользованных возможностей! Васисуалий Лоханкин, выпоротый соседями за то, что регулярно забывал гасить свет в уборной, реагировал на эту болезненную и унизительную процедуру, как мы помним, весьма своеобразно: "А может быть, так и надо, - думал он, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцырные ногти на ноге Никиты. - Может, именно в этом искупление, очищение. Великая жертва... И, покуда его пороли, покуда Дуня конфузливо смеялась, а бабушка покрикивала с антресолей: "Так его, болезного, так его, родименького!" - Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже потерпел за правду".

Сцена эта - пародийное отражение знаменитой фразы Николая Михайловского, который заявил однажды, что не стал бы особенно негодовать, ежели бы его высекли. "Мужиков же секут..." - сказал он.

А вот, пожалуй, самая яркая, во всяком случае самая язвительная из всех пародийных сцен романа: описание спектакля, поставленного "ультралевым" режиссером Ник. Сестриным по "Женитьбе" Гоголя.

Пародийная афиша изображаемого Ильфом и Петровым "ультралевого" спектакля ("Текст Н.В. Гоголя, стихи - М. Шершеляфамова, литмонтаж - И. Антиохийского, музыкальное сопровождение - Х. Иванова, автор спектакля - Ник. Сестрин...") явно метит в Мейерхольда, который часто именовал себя в афишах "автором спектакля". (Так, например, в афише спектакля по "Горю от ума" значилось: "Комедия А.С. Грибоедова, автор спектакля В.Э. Мейерхольд".)

Мейерхольд в те времена был признанным вождем "Театрального Октября", удостоенным всех мыслимых и немыслимых наград, постоянно прославляемым, чуть ли не единственным признанным мэтром нового, революционного искусства. Именно в 1926 году, когда молодые Ильф и Петров задумывали и сочиняли свой первый роман, театр, руководимый Мейерхольдом, стал официально именоваться Государственным театром имени В.Э. Мейерхольда.

Но, может быть, Сталин уже тогда планировал расправу над Мейерхольдом и дал Ильфу и Петрову еще одно тайное задание: высмеять, растоптать, морально уничтожить великого режиссера, чтобы загодя подготовить и оправдать его будущий арест?

Три версии конспирологов, взявшихся разгадать истинный смысл романов Ильфа и Петрова, напомнили мне знаменитую байку о трех слепцах, рассказывавших о том, как выглядит слон. Один, которому досталось ощупать только хвост экзотического животного, сказал, что слон похож на веревку. Другой, которому удалось обнять слоновью ногу, сказал, что слон похож на тумбу. А третий, которому выпало прикоснуться к слоновьему хоботу, сказал, что слон - это змея.

Но это только одна - комическая - сторона рассматриваемой нами проблемы. А есть тут и другая, не смешная, а грустная. И совсем не безобидная.

Небезобидны все эти их конспирологические домыслы не только потому, что они оскорбляют память двух замечательных и любимых народом писателей.

Конечно, и поэтому тоже. Но главное тут другое.

Ведь бросают они тень на не совсем обычную, особую книгу.

Это была едва ли не единственная советская книга, во всяком случае одна из очень немногих, в которой начисто отсутствовал тот "особый запах тюремных библиотек, который исходил от советской словесности". Это выражение Владимира Набокова. И, кстати, не случайно, перечеркнув этой своей репликой чуть ли не всю советскую литературу, Набоков сделал исключение только для рассказов Михаила Зощенко, "Зависти" Юрия Олеши и "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" Ильи Ильфа и Евгения Петрова.

Ильф и Петров стали сатириками не по заданию, не потому, что, как впоследствии было сказано, "нам нужны Гоголи и Щедрины", не "корысти ради", а "токмо волею" доставшегося им от природы художественного дара. И помимо их намерений, отчасти даже этим их намерениям вопреки, едва ли не главным предметом осмеяния, недвусмысленного сатирического глумления стала у них советская власть.

Подобно приятелю бухгалтера Берлаги, бывшему присяжному поверенному И.Н. Старохамскому, утверждавшему, что единственное место, где он может чувствовать себя свободным, это сумасшедший дом ("Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице!"), любой читатель 20-х, 30-х, 40-х, 50-х годов мог бы сказать, что дилогия Ильфа и Петрова - едва ли не единственная книга во всей советской литературе тех лет, наедине с которой он ощущает себя по-настоящему свободным. Авторы "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" ухитрились создать художественное пространство, в котором каждый персонаж мог свободно думать и говорить все, что ему заблагорассудится. Точь-в-точь, как И.Н. Старохамский в сумасшедшем доме ("Вся власть Учредительному собранию!.. И ты, Брут, продался большевикам!.." и т.п.).

В какой еще книге тех лет вы могли встретить героя, который отважился бы вслух выговорить такое:
- Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс...
Или:
- Основной причиной ваших снов является само существование советской власти. Но в данный момент я устранить ее не могу. У меня просто нет времени... Я устраню ее на обратном пути...

Именно вот этим забытым ощущением полной, совершенной, абсолютной свободы и пленяли эти две книги Ильфа и Петрова читателей, уже привыкших жить в мире ледяной, тотальной несвободы.

И именно их, вот этих, едва ли не самых свободных из всех тогдашних советских писателей теперь обвиняют в том, что их книги написаны по "спецзаданию", по "спецзаказу".

Небезобидны, как я уже сказал, все виды и формы этих конспирологических измышлений. Но конспирология Ивана Толстого особенно злокачественна. Ведь он обвиняет Ильфа и Петрова не в исполнении некоего, пусть даже и не совсем пристойного социального заказа, а в прямом сотрудничестве с Лубянкой, в реализации чекистской оперативной разработки.

Понимает ли он, что делает? В особенности если учесть, что все это происходит на том новом витке нашей истории, когда у этого одряхлевшего - а еще недавно казалось, что уже издохшего, - дракона что ни день отрастают все новые и новые головы.