19 августа 1991 года я встретил в писательском доме творчества - Малеевке.

В тот день путевка моя кончалась, и я собирался в Москву, где меня ждали дела. Жена с маленьким внуком оставалась еще на один срок, а я уезжал. Вещи были собраны с вечера, машина была заказана на десять часов утра: я собирался ехать сразу после завтрака.

Обычно я просыпаюсь часов в восемь. Но в то утро какая-то сила подняла меня часа на два раньше. Поняв, что уже не засну, быстро натянул джинсы, рубашку и осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить жену и внука, вышел в коридор. И сразу же наткнулся на Юру Давыдова, который поманил меня пальцем и шепотом - хотя в коридоре мы были одни и никто нас не мог слышать - спросил:

- Уже знаешь?

И только тут я увидел, что на нем, как говорится, нет лица.

Он быстро пересказал мне все, что только что услышал по радио, и я сразу почувствовал, как старый, давно забытый страх шевельнулся под ложечкой и быстро стал заполнять всю мою грудную клетку.

Но я бодрился. Сказал Юре, что это не надолго. От силы на полгода. Может быть, на год.

- Нет, - покачал головой Юра. - Это конец.

Вторым человеком, которого я увидел в то утро, был Серго Ломинадзе. Он тоже был совершенно убит новостью и на мои успокоительные речи реагировал с раздражением.

- Их никто не поддержит, - вяло, сам не слишком в это веря, пытался успокоить его я.

- Еще как поддержат! - ярился он. И повторил - слово в слово - то, что я уже слышал от Юры Давыдова:

- Нет, это конец.

Я все еще пытался бодриться, но под ложечкой у меня посасывало. Старый страх давал себя знать.

Не зная, куда себя девать, я поплелся в столовую. Мой сосед по столику - моложавый, с коротким седым ежиком писатель-фантаст в джинсовой куртке - удивился:

- Что это вы так рано сегодня?

- А вы, я вижу, ничего не знаете, - сказал я. - У нас государственный переворот.

В двух словах я пересказал невеселую новость, ожидая услышать в ответ приблизительно то же, что уже слыхал от Серго и от Юры. Но писатель-фантаст отреагировал на мое сообщение иначе.

- Бенедикт Михайлович! - сказал он, пожав плечами. - Ведь это агония!

"Агония-то агония, - подумал я. - Но сколько она продлится? И кому из нас доведется ее пережить?".

Юра и Серго все-таки уже заразили меня своим пессимизмом.

Когда я садился в машину, Юра отвел мою жену в сторону и довольно внушительно посоветовал ей взять внука и ехать со мною в Москву.

- В такие минуты, - сказал он, - близкие люди не должны разлучаться.

Но жена в ответ лишь беспечно махнула рукой.

Всю дорогу я размышлял о том, как по-разному реагировали на события Юра, Серго, я, мой сосед по столику и моя жена. Схема выстраивалась довольно ясная. Юра был старше меня. И он был старый зэк, лагерник. Серго был одного со мною возраста, но он сын того самого Ломинадзе, который так досадил Сталину, что тот даже после его насильственной смерти сводил с ним свои старые счеты, презрительно помянув в "Кратком курсе" каких-то "политических уродов типа Ломинадзе, Шацкина и других". А сам Серго тоже с пятнадцати лет мыкался по сталинским лагерям. Немудрено, что я глядел в будущее не так мрачно, как они. Писатель-фантаст был человек другого поколения: лет на пятнадцать, а может, даже и на двадцать моложе меня. Этим и объяснялась его реакция.

Стройность моей схемы слегка нарушала моя жена. Но ее мнение в расчет можно было не принимать. Ей важно было только одно: чтобы ребенок был на свежем воздухе. А там хоть трава не расти!

По Минскому шоссе навстречу нам двигались танки. Неужели уходят? Нет, такая же длинная танковая колонна двигалась в противоположном направлении, к Москве.

Я снова приуныл. Но, подъехав к Белому дому, увидал опрокинутый троллейбус, баррикаду - и опять слегка повеселел.

Долгими кружными путями нам с моим таксистом все-таки удалось добраться до моего дома. У подъезда меня встречал сын. Легко прочитав на моем лице все, что я чувствовал, он, подхватив мой чемодан, успокоительно сказал:

- Папа, ну что ты переживаешь? Это же на три дня!

Сын мой был примерно на столько же моложе писателя-фантаста, на сколько фантаст был моложе меня. А наутро я узнал, что сын моего редактора, которому было семнадцать - то есть он был моложе моего сына на те же пятнадцать лет, - вообще не стал обсуждать ситуацию, а просто созвонился со своими приятелями-сверстниками и, не поддаваясь на уговоры родителей, они дружно пошли к Белому дому, где провели ночь - и весь следующий день, и всю следующую ночь в ожидании штурма.

Построенная мною схема обрела, таким образом, окончательную стройность. Я очень гордился этим своим самодельным социологическим исследованием, всем о нем рассказывал, но сам ему большого значения не придавал, понимая, что для серьезных выводов в моем распоряжении было все-таки слишком мало материала.

Во всяком случае, я даже не вспомнил о нем, когда - несколько месяцев спустя - у меня произошла небольшая словесная стычка с Анатолием Рыбаковым.

19 августа "Независимая газета" обратилась к писателям, общественным деятелям и другим знаменитым людям нашей страны с просьбой ответить на вопрос: как они относятся к обращению ГКЧП? Среди самых разных ответов был там напечатан и ответ Рыбакова, невнятный смысл которого сводился к тому, что ничего определенного по поводу случившегося он сказать не может, поскольку у него слишком мало информации.

Перепалка наша началась совсем по другому поводу. Но в ходе ее я припомнил ему и этот, постыдный, на мой взгляд, ответ.

- Семнадцатилетним мальчишкам, - в запальчивости сказал я, - хватило информации, чтобы понять, что происходит, а вам - с вашим-то жизненным опытом - было ее недостаточно?

Насчет информации и понимания сути происходящего я был, конечно, прав. А вот насчет жизненного опыта... Ведь именно жизненный опыт Анатолия Наумовича подсказал ему тот робкий, осторожный его ответ. Прекрасно он понимал, что происходит! И наверняка сумел бы найти для ответа четкие и ясные слова. Но ведь не он отвечал на тот вопрос корреспондента: отвечал выплеснувшийся наружу, давний, еще со времен первой его ссылки, с 1934 года, дремавший на дне его сознания страх.

Нет, не надо было мне попрекать Анатолия Наумовича тем уклончивым его ответом. Надо было вспомнить про мой социологический эксперимент, про разницу поколений и биографий.

Но это я забежал вперед. А в тот день, 19 августа, ни мне, ни моему сыну, в отличие от семнадцатилетних, и в голову не пришло пойти к Белому дому, чтобы присоединиться к тем, кто собирался там ночевать, чтобы не допустить штурма гекачепистов.

Но утром 20-го мы туда пошли.

Площадь перед Белым домом была полна народу. В толпе я увидел несколько знакомых лиц, в том числе и тех, кого совсем не ожидал тут увидеть. Неподалеку от меня стоял Лева Копелев, а рядом с ним - Кронид Любарский. Это было похоже на сон: Копелев то время жил в Кельне, а Любарский в Мюнхене. Каким образом они вдруг оказались в Москве? (Потом выяснилось, что аккурат в тот самый день они прилетели в Москву на какую-то ранее запланированную встречу с "нашими зарубежными соотечественниками".)

Но не только это - все, что происходило вокруг, было похоже на сон. И танки на улицах родного города, и не испугавшаяся этих танков многотысячная толпа...

Начался митинг.

Бок о бок со мной стоял мужик лет сорока, с которым мы не то чтобы разговорились - просто перебрасывались время от времени короткими репликами, выражавшими полное наше единомыслие. И вот в какой-то момент я у него спросил:

- А вам не страшно? Ведь если ОНИ победят... Вы понимаете, что они тогда со всеми нами сделают?

- Понимаю, - кивнул он. - Но если ОНИ победят, я не хочу жить.

Где-то он теперь, тот мужик? Жив ли? И если жив, о чем думает, что чувствует сегодня, двадцать лет спустя, когда выяснилось, что ОНИ все-таки победили?