Наше время даст обильную пищу социопсихологам будущего, но нам от этого не легче. Мы вынуждены жить в атмосфере массового психоза, дышать миазмами ненависти. Откуда эта напасть всеобщего одичания? То и дело слышишь: "истерия", "паранойя", "Россия сошла с ума". Но это все диагнозы для индивида. Общество не человек, оно не может сойти с ума.

В XIX веке верили, что психология общества суть психология отдельного человека. "Соединяясь в общество, - писал Джон Стюарт Милль, - люди не превращаются в нечто другое, обладающее другими свойствами... В общественной жизни люди обладают лишь такими свойствами, которые вытекают из законов природы отдельного человека и могут быть к ним сведены".

На рубеже веков, когда на политическую арену вышли массы, появилась новая концепция. Грядет "эра толпы", предсказал Гюстав Лебон и перечислил свойства толпы: внушаемость, легковерие, нетерпимость, импульсивность, раздражительность. Самое же главное в том, что многочисленность голов отнюдь не делает толпу умнее отдельного человека: наоборот, растворяясь в толпе, человек глупеет и дичает. "Становясь частицей организованной толпы, - считал Лебон, - человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации".

В качестве примера такой коллективной деградации он приводил французский революционный Конвент: "Члены Конвента, взятые отдельно, были просвещенными буржуа, имевшими мирные привычки. Но, соединившись в толпу, они уже без всякого колебания принимали самые свирепые предложения и отсылали на гильотину людей, совершенно невинных; в довершение они отказались от своей неприкосновенности, вопреки своим собственным интересам, и сами себя наказывали".

С Лебоном спорил Габриэль Тард. Толпа, утверждал он, феномен древний; ее состав случаен, размер ограничен. Наш век - век "усовершенствованных способов передвижения и моментальной передачи мысли на всякое расстояние" (Тард имел в виду телеграф); это "эра публики". Под публикой он имел в виду аудиторию ежедневных газет: "Люди не соприкасаются между собой, не видятся и не слышат друг друга; они рассеяны по обширной территории, сидят у себя по домам, читая одну и ту же газету" - и тем не менее они составляют единое целое, виртуальное сообщество, сказали бы мы сегодня. Тард называл это "внушением на расстоянии".

Что же заставляет людей вступать в эту незримую связь? Жажда единения, боязнь остаться в одиночестве. Мы бросаем читать газету, увидев, что она датирована вчерашним числом. Но разве информация, напечатанная в ней, так уж совсем не интересна? Дело вовсе не в злободневности, доказывает Тард, а в том, что мы не хотим читать ее в одиночестве. Пользователям социальных сетей это чувство отлично знакомо.

С классическими трудами по социальной психологии перекликаются оценки современных аналитиков. В опубликованном посмертно интервью покойный социолог Борис Дубин горько констатировал: "Уже на первом и втором путинском сроке... страна превратилась в придаток к телевизору. Тогда исследователи общественного мнения осторожно, между собой, обсуждали, что, вообще говоря, мы изучаем эффект СМИ, а не общественное мнение, о котором не может быть речи".

Не менее резко выражается Глеб Павловский: "Власть "Останкина" - вот новая власть в нашей невертикальной, дисперсной олигархии. "Останкино" воздействует на страну сильнее, чем правительство. Это, конечно, власть, как любая власть". И задает вопрос, который всем нам приходит в голову: "Останкино" играет на путинской клавиатуре и уже во вторую очередь населением России. Вопрос в том, верит ли в это Путин".

В самом деле: если президент - первый и главный потребитель своей пропаганды, то он же и ее первая жертва. Так замыкается порочный круг: Александр II был вынужден объявить войну Турции, потому что возбужденное пропагандой общество требовало от него защитить "братьев-славян". Да и Первую мировую развязали не столько цари, сколько публицисты.

Для того чтобы побороть боязнь остаться в меньшинстве, в положении презренного маргинала - "национал-предателя", по нынешней терминологии, - существуют различные психологические механизмы. Один из них называется bandwagon effect. Bandwagon - это фургон с оркестром, сопровождавший в прошлом избирательные кампании в США. Запрыгнуть в этот фургон означает на американском политическом сленге перебежать на сторону побеждающего кандидата. Решение присоединиться к большинству часто бывает следствием информационного каскада: сигналы, полученные от других, заставляют человека отказаться от собственного мнения. Часто в таких ситуациях возникает феномен множественного невежества: человек внутренне отвергает норму, которую поддерживает публично.

Это лишь самые элементарные из когнитивных искажений, позволяющих современному человеку, не склонному к рефлексии и лишенному твердых убеждений, обрести почву под ногами в пугающем его и таком изменчивом мире.

Я не говорю сейчас о людях, проявляющих политическую лояльность по вполне осознанным мотивам. Рядовым гражданам эти проявления никаких выгод не приносят. В их энтузиазме много бессознательного, чисто русского конформизма, который еще ждет своего исследователя. Испытанная стратегия этого конформизма - найти и демонизировать несогласного. В данном случае демонизировать буквально - не случаен и выход новой экранизации "Бесов" Владимира Хотиненко, и громкая презентация в Москве картины с тем же названием никому прежде неведомого живописца Юрия Данича, изобразившего в непристойном виде вожаков оппозиции. Но не будем забывать, что Достоевский считал одержимой бесами всю Россию, а не одних лишь революционеров. Именно это говорит в своем предсмертном монологе прозревший Степан Трофимович:

Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!

Но кто же у нас читает сегодня книги, тем более Достоевского!