Патриотический угар, которым охвачена сегодня Россия, - отнюдь не стихийно возникшее настроение. Это продукт соответствующих технологий. Применяются они в России вот уже два века.

Отечественная война 1812 года - первый случай, когда властям потребовалась мобилизация общественного мнения, особенно мнения простонародья, у которого поначалу не было причин ненавидеть французов. Московский генерал-губернатор граф Ростопчин придумал выпускать "афиши", в которых заковыристым псевдорусским языком агитировал народ. Первая же "афиша" была написана от имени московского мещанина Карнюшки Чихирина, который, "вышед из питейного дома", обращался к Наполеону:

Сиди-тко лучше дома да играй в жмурки либо в гулючки. Полно тебе фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики да щегольки; ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят.

Ростопчин внушал горожанам, что посулы французского императора - обман: "Иной вздумает, что Наполеон за добром идет, а его дело кожу драть; обещает все, а выйдет ничего". И учил их разоблачать "пятую колонну": "Если кто из наших или из чужих станет его выхвалять и сулить и то и другое, то, какой бы он ни был, за хохол да на съезжую!"

Да и сам не отставал: обвинил в подрывной деятельности и тайных симпатиях к врагу московских масонов и мартинистов и выслал из Москвы почт-директора Ключарева - будто бы за содействие купцу Верещагину в распространении речи и письма Наполеона. (В речи, обращенной к князьям Рейнского союза, Наполеон обещал поразить "древних тиранов Европы" и вступить в северные столицы не позже шести месяцев после начала войны.) Пьер Безухов в "Войне и мире" едва не попадает в соучастники Ключарева. "Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда, - злобно говорит ему Ростопчин. - А я дурь выбью, в ком бы она ни была". Верещагина же постигла страшная участь - Ростопчин отдал его на растерзание толпе. По версии Толстого, граф тем самым отводил угрозу от себя самого: ведь он обещал, что город не сдадут, и теперь толпа, собравшаяся у его дома, ропщет об измене. "Народная толпа страшна, она отвратительна, - думает по-французски Ростопчин, покидая в коляске место расправы. - Они как волки: их ничем не удовлетворишь кроме мяса".

Для возбуждения патриотических чувств литератор Николай Греч стал издавать журнал "Сын Отечества", в котором публиковались вымышленные истории о героизме русского народа. "Так распространился, - пишет в своих воспоминаниях поэт Михаил Дмитриев, - рассказ о русском Сцеволе; о том, как старостиха Василиса (та самая Василиса Кожина, именем которой названа улица в Москве. - В.А.) перевязала голодных французов и привела их на веревке к русскому начальству; как один казак победил нагайкой троих артиллеристов и отнял у них пушку..." Вот пример такой байки - про русского Муция Сцеволу:

В армии Наполеона (как у нас на конских заводах) клеймят солдат, волею или неволею вступающих в его службу. Следуя сему обыкновению, французы наложили клеймо на руку одного крестьянина, попавшегося им в руки. С удивлением спросил он: для чего его оклеймили? Ему отвечали: это знак вступления в службу Наполеона. Крестьянин схватил топор и отсек себе клейменую руку. Нужно ли сказывать, что сей новый Сцевола был Руской?

Очередной угар случился по случаю подавления польского восстания в 1831 году. Не устоял перед поветрием и Пушкин. Он написал стихотворение "Клеветникам России", обращенное к депутатам французского парламента - "народным витиям", которые требовали от своего правительства оказать помощь восставшим. А потом и "Бородинскую годовщину" - оду на взятие Варшавы войсками генерала Паскевича, тоже обращенную к Европе. Князь Вяземский, не разделявший этих взглядов, назвал "Клеветникам России" "шинельными стихами", пояснив, что есть "стихотворцы, которые в Москве ходят в шинеле по домам с поздравительными одами". "Народные витии, - писал он, - могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим". "Вот воспевайте правительство за такие меры, - продолжал Вяземский, обращаясь к Пушкину, - если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирою в руках".

"Вяземский очень гонял его в Москве за Польшу, - писал Александр Тургенев брату Николаю. - Он только варвар в отношении к Польше. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства".

Но спустя 17 лет князь и сам впал в патриотический раж по сходному поводу. 1848 год стал годом бурных революционных событий в Европе. Николая I особенно встревожила венгерская революция, угрожавшая распадом империи Габсбургов. Он издал манифест, в котором утверждал, что восстание подняли отбросы общества:

Преступные обольщения, увлекающие легкомысленную толпу обманчивым призраком такого благоденствия, которое никогда не может быть плодом своеволия и самоуправства, проложили себе путь на Восток... В Венгрии и Трансильвании усилия австрийского правительства, разрозненные другой еще войной с врагами внешними и внутренними в Италии, не могли доселе восторжествовать над мятежом; напротив, укрепясь скопищами наших польских изменников 1831 года и других разноплеменных пришельцев, изгнанников, беглых и бродяг, бунт развился там в самых грозных размерах.

На подавление восстания были направлены русские войска под командованием того же Паскевича, вооруженного царским наказом "Не жалей каналий!"

Петр Вяземский разразился по этому случаю стихотворением "Святая Русь":

Когда народным бурям внемлю
И с тайным трепетом гляжу,
Как Божий гнев карает землю,
Предав народы мятежу;

Когда надменные ученья,
Плоды лжемудрости и тьмы,
Питают ядом обольщенья
Самолюбивые умы;

Когда рука слепой гордыни,
Не зная граней, ни препон,
Срывает общества твердыни:
Преданья, правду и закон;

Когда дух буйный и тревожный,
Когда разнузданная страсть,
Под знаменем свободы ложной,
Насилий воцаряют власть, -

О, как в те дни борьбы мятежной
Еще любовней и сильней
Я припадаю с лаской нежной
На лоно матери моей!

Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!

В 1853 году началась Восточная, она же Крымская, война. Русские стихотворцы ощутили бурный прилив религиозно-патриотических чувств. Вяземский - о ирония судьбы! - обращался теперь к "лженародным витиям" Европы. Федор Тютчев сладко предвкушал исполнение вековой мечты - завоевание Царьграда:

И своды древние Софии,
В возобновленной Византии,
Вновь осенят Христов алтарь.
Пади пред ним, о царь России, -
И встань как всеславянский царь!

Отличился и Федор Достоевский - он тоже мечтал о проливах и всеславянской империи:

Меч Гедеонов в помощь угнетенным,
И в Израили сильный Судия!
То царь, Тобой, Всевышний, сохраненный,
Помазанник десницы Твоея!
Где два иль три для Господа готовы,
Господь меж них, как сам нам обещал.
Нас миллионы ждут царева слова,
И наконец Твой час, Господь, настал!
Звучит труба, шумит орел двуглавый
И на Царьград несется величаво!

И это еще самое пристойное из всех "взвейтесь да развейтесь".

Именно в годы Крымской войны выражение "шапками закидаем" приобрело свой нынешний смысл - именно так будто бы собирался победить неприятеля в битве при Альме генерал Кирьяков. Сражение, увы, было проиграно. Как и вся война.

В апреле 1876 года турки потопили в крови болгарское восстание. Сообщения о зверствах башибузуков получили широкое распространение и внушили сочувствие к болгарам. Иван Тургенев написал стихотворение "Крокет в Виндзоре", в котором обличал равнодушие королевы Виктории. Королеве в крокетных шарах чудятся окровавленные черепа безвинных жертв:

"Мой доктор! На помощь! скорей!" И ему
Она поверяет виденье...
Но он ей в ответ: "Не дивлюсь ничему;
Газет вас расстроило чтенье.
Толкует нам "Таймс", как болгарский народ
Стал жертвой турецкого гнева...
Вот капли... примите... все это пройдет!"
И в замок идет королева.

Вернулась домой - и в раздумье стоит...
Склонились тяжелые вежды...
О ужас! кровавой струею залит
Весь край королевской одежды!
"Велю это смыть! Я хочу позабыть!
На помощь, британские реки!"
"Нет, ваше величество! Вам уж не смыть
Той крови невинной вовеки!"

В июне Сербия, а за ней и Черногория объявили войну Турции. Этот опрометчивый шаг был предпринят в расчете на поддержку России, где развернулось широкое общественное движение в поддержку братьев-славян. Повсюду организовывались славянские комитеты, собиравшие пожертвования и отправлявшие на Балканы добровольцев. Энтузиазм охватил и объединил вчерашних идейных противников: консерваторы надеялись победоносной войной сплотить империю, либералы рассчитывали, что освободительный пафос, наоборот, подорвет устои самодержавия, революционеры - что антидеспотическая волна перекинется и на Россию. И все жаждали реванша за поражение в Крымской войне.

Этому психозу славяно-православного братства, сродни недавней истерической сербофилии, поддались далеко не все. Константин Леонтьев написал статью под выразительным заголовком "Наше болгаробесие". Владимир Соловьев спустя десять лет после окончания войны, в которую Александр II был вынужден вступить, раскрывал идейное убожество тех, кого он называл "новейшими обскурантами":

Но истинное величие России - мертвая буква для наших лжепатриотов, желающих навязать русскому народу историческую миссию на свой образец и в пределах своего понимания. Нашим национальным делом, если их послушать, является нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит оно от одной-единственной силы - силы оружия. Добить издыхающую Оттоманскую империю, а затем разрушить монархию Габсбургов, поместив на месте этих двух держав кучу маленьких независимых национальных королевств, которые только и ждут этого торжественного часа своего окончательного освобождения, чтобы броситься друг на друга. Действительно, стоило России страдать и бороться тысячу лет, становиться христианской со Святым Владимиром и европейской с Петром Великим, постоянно занимая при этом своеобразное место между Востоком и Западом, и все это для того, чтобы в последнем счете стать орудием "великой идеи" сербской и "великой идеи" болгарской!

Равнодушен к этой кампании остался и Лев Толстой. В восьмой части "Анны Карениной" он изобразил славянский вопрос просто как модное увлечение общества: "Все то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время, делалось теперь в пользу славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры - все свидетельствовало о сочувствии к славянам". Добровольцем на Балканы отправляется Вронский - но не из любви к сербам или болгарам, а потому, что ищет смерти. От нечего делать и для того, чтобы скорее забыть свою профессиональную неудачу, занимается славянским движением посредственный ученый Кознышев, убеждающий своего брата Левина: "В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом "нечестивых агарян". Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил". "Может быть, - с сомнением отвечает на это Левин, - но я не вижу этого; я сам народ, и я не чувствую этого".

Позиция Толстого до такой степени возмутила издателя "Русского вестника" Каткова, что он наотрез отказался публиковать восьмую часть и поместил вместо окончания романа извещение для читателей о том, что "Вронский, в смущении и горе после смерти Анны, отправляется добровольцем в Сербию", "все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев".

Достоевский, прочитав окончание "Карениной", которое вышло отдельной брошюрой, обрушился на автора всей мощью своего угрюмого публицистического таланта и довел себя до форменного исступления:

Представим себе такую сцену: стоит Левин уже на месте, там, с ружьем и со штыком, а в двух шагах от него турок сладострастно приготовляется выколоть иголкой глазки ребенку, который уже у него в руках. Семилетняя сестренка мальчика кричит и как безумная бросается вырвать его у турка. И вот Левин стоит в раздумье и колеблется:
- Не знаю, что сделать. Я ничего не чувствую. Я сам народ. Непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть.
Нет, серьезно, что бы он сделал, после всего того, что нам высказал? Ну, как бы не освободить ребенка? Неужели дать замучить его, неужели не вырвать сейчас же из рук злодея турка?
- Да, вырвать, но ведь, пожалуй, придется больно толкнуть турка?
- Ну и толкни!
- Толкни! А как он не захочет отдать ребенка и выхватит саблю? Ведь придется, может быть, убить турку?
- Ну и убей!
- Нет, как можно убить! Нет, нельзя убить турку. Нет, уж пусть он лучше выколет глазки ребенку и замучает его, а я уйду к Кити.
Вот как должен поступить Левин, это прямо выходит из его убеждений и из всего того, что он говорит.

Достоевский писал это летом, но уже в ноябре, при появлении первых проектов мирных соглашений, он заговорил иначе:

...по внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому - не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян!

Шапкозакидательской пропаганды хватало и в 1904 году - при объявлении войны Японии. Всем она казалась несерьезным противником. Владимир Гиляровский, в молодости понюхавший пороху на Балканах, сочинил такие куплеты:

Эй, микадо, будет худо,
Перебьем тебе посуду,
Разнесем дотла.

Тебе с нами драться трудно,
Что ни день, то гибнет судно,
Славные дела.

Ты расстанься-ка с мечтами
Шутить с нашими портами,
Будешь сам без них.

Лезешь сдуру к Порт-Артуру,
Потрепали твою шкуру
Мы в единый миг.

Будь умнее поскорее,
Вылезай-ка из Кореи,
Береги свой флот!

Поучись, как ходят раки,
Утекай-ка в Нагасаки
Задом наперед!

Стыдно с вашей желтой рожей
И на свет казаться Божий.
Ну, и сторона!

На Россию рваться брось-ка,
Ведь выходит - словно моська
Лает на слона.

Друг ты искренний Нью-Йорка,
А от нас, брат, будет порка
С плетью казака.

Лезешь сдуру к Порт-Артуру -
Там, брат, желтую-то шкуру
Спустят моряки.

Первые месяцы мировой войны ознаменовались немецкими погромами в Москве и Петербурге. Впоследствии многие общественные деятели России, отдавшие щедрую дань антинемецкой пропаганде, не могли понять, каким образом они подцепили этот вирус. Все разногласия Думы и правительства по внутренним вопросам были задвинуты в долгий ящик. Газеты вопили о "немецком засилье". Петроградский градоначальник князь Оболенский писал в частном письме: "Ты пишешь, что я напрасно штрафую Суворина (редактор "Нового времени". - В.А.), но ведь он ведет шантажную борьбу, требуя денег с разных немцев и вообще лиц с немецкими фамилиями. Вообще газеты все сволочь...".

В Петербурге варварскому разгрому подверглось германское посольство. Командир Отдельного корпуса жандармов генерал Джунковский с величайшим изумлением пишет, что в разгроме принимали участие "много лиц даже из высшего общества, не исключая и титулованных дам". Оправдываясь впоследствии перед Советом министров за бесчинства, министр внутренних дел Щербатов говорил: "Извольте-ка силой разгонять толпу, которая идет с царскими портретами и национальными флагами требовать искоренения немецкой крамолы".

А вот описание событий в Москве:

В это время к воротам предприятия подъехал полицмейстер Миткевич. "С назначением нового главноначальствующего, - заявил он перед толпой, - началась длительная борьба с немецким засильем..." С утра была разгромлена аптека "Феррейн В. К., т-во" на Никольской улице. Погромщики извлекли из подвалов все запасы спирта (пять пудов) и распили его. К середине дня многотысячная толпа собралась на Красной площади, скандируя требования об отречении императора и передаче престола великому князю Николаю Николаевичу, а также о пострижении императрицы в монахини. Вволю намитинговавшись, толпа начала расходиться в разные стороны... Валентин, сын Гроссе, передал погромщикам через служащего документы матери и свои, удостоверявшие, что хозяйка - купчиха второй гильдии и российская подданная. Однако документы уже никого не интересовали... В массовых грабежах были замечены даже "прилично одетые люди", дамы и, что представляется уж вовсе вопиющим, полицейские. Один из пострадавших рассказывал: "Прислуга моего брата Татьяна видела, как городовой таскал из моей квартиры вещи уже после погрома".

"Что такое патриотизм? - задавался вопросом Салтыков-Щедрин и пояснял причину своего недоумения: - Почти на каждом шагу приходится выслушивать суждения вроде следующих: "правда, что N ограбил казну, но зато какой патриот!" или: "правда, что N пустил по миру множество людей, но зато какой христианин!"... Стало быть, несовместимость таких явлений, как казнокрадство и патриотизм, вовсе не настолько ясна, чтобы можно было считать поставленные выше вопросы окончательно упраздненными".

А Станислав Ежи Лец выразился так: "Любовь к родине не знает чужих границ". Как сегодня сказано.