Чем больше ходишь в тюрьму, тем больше понимаешь, что ты ничего не понимаешь...

Два года назад, подавая заявку на участие в Общественной наблюдательной комиссии Москвы (ОНК), я не представляла, насколько много сил будет отнимать эта работа. Я работаю корреспондентом в журнале The New Times, уделять очень много времени общественной деятельности я не могу себе позволить. Но, конечно, если выполнять работу в ОНК по максимуму, то нужно понимать – это практически вторая профессия.

Я недовольна собой. У меня не было возможности посвятить этому занятию столько времени, сколько нужно было бы. Ведь чем больше ходишь в тюрьму, тем больше понимаешь, что ты ничего не понимаешь. Это сложная структура. Мы приходим в СИЗО, наша цель выявить какие-то нарушения, узнать, какие проблемы у людей, которые там содержатся. Когда мы заходим в камеру, говорим, что мы правозащитники, спрашиваем, какие проблемы, люди, как правило, говорят, что нет проблем, что все прекрасно. И это понятно: мы уйдем, а они останутся. Их могут прессовать. Они там живут, устраиваются, приспосабливаются к этим условиям жизни, состоят в каких-то отношениях с тюремщиками. Кто-то платит деньги тюремщикам для того, чтобы у него были хорошие условия содержания, кто-то не может платить. Как узнать, что там действительно происходит? Это очень сложно.

Что-то удавалось узнать, когда поступала какая-то жалоба от заключенных или от их родственников. Но написать жалобу мало кто решается. Даже когда с адвокатами говоришь и они сообщают о нарушениях, они, как правило, просят не называть фамилию заключенного, потому что его могут наказать.

Самая громкая история – это, конечно, дело Магнитского. Мандаты общественных наблюдателей нам дали в декабре-январе, ходить в СИЗО, в том числе и в «Бутырку», мы начали в марте 2009 года. Как так получилось, что мы в этот СИЗО ходили, но ничего не знали про Магнитского? Его адвокаты ничего не говорили, а мы не ходили по всем камерам. Если бы мы тогда пошли и проверили все камеры, поговорили бы со всеми заключенными (что очень трудно: в Бутырке их больше тысячи), то, наверное, увидели бы там Магнитского, и он рассказал бы, что с ним происходит. Удалось бы нам тогда его спасти? Трудно сказать. В любом случае, в первый раз я оказалась в СИЗО «Бутырка» весной 2009 года, а Магнитский оказался там в конце июля.

Когда стало известно, что Магнитский умер в СИЗО «Матросская Тишина», куда его привезли в тюремную больницу из «Бутырки», я пошла туда с Лидией Дубиковой. Валерия Борщева, председателя нашей комиссии, тогда не было в Москве, поэтому мы занялись этой историей вдвоем. Потом вернулся Борщев, и он вместе с другими членами нашей комиссии стал ходить и разговаривать с тюремщиками и врачами и в «Бутырке», и в «Матросской тишине». Из всех этих разговоров и попытки общественного расследования и появился доклад ОНК об условиях содержания и гибели Сергея Магнитского 16 ноября 2009 года.

Тогда тюремщики и врачи были вынуждены с нами общаться и говорить нам что-то. И это, конечно, мне много дало в понимании того, что происходит в тюрьме. Тем более что были письма Магнитского, его жалобы. Это был, конечно, ужасный шок.

Я считаю, что нам все-таки удалась одна очень важная вещь: нам удалось предать гласности то, что произошло в СИЗО с Магнитским. Если бы не было комиссии, никто бы никогда не узнал подробностей его гибели. Потому что единственная на сегодняшний день информация о том, как Магнитский умирал в «Матросской Тишине», - это отчет нашей комиссии. Если бы нас не было там, если бы не существовало общественного контроля, то вообще ничего не было бы известно.

Версия о том, что у Магнитского от боли развился острый психоз, была озвучена в СИЗО «Матросская Тишана» его начальником Фикретом Тагиевым. Он сообщил об этом нам, когда мы пришли к нему через несколько дней после гибели Сергея. И я прекрасно помню, как удивились адвокаты Магнитского, когда я прибежала к ним и рассказала об этом. Именно там, в «Матросской Тишине», врачи рассказали нам, что Магнитского оставили умирать в боксе, что хирург Александра Гаус, которая обещала оказать ему необходимую помощь, ушла, оставив его умирать. Ушла к себе в отделение, вызвав психиатрическую бригаду. И пока врачи ехали, к Магнитскому прислали «группу усиления», которая усмиряла его. И уж только потом психиатр смог попасть в бокс. Как он рассказал Валерию Борщеву, приехав в СИЗО по вызову, он целый час ждал, пока его пустили к больному, и недоумевал, почему же его вызвали. Когда же психиатр зашел в бокс, где лежал на полу Магнитский, ему не осталось ничего другого как констатировать биологическую смерть заключенного.

Поэтому, то, что пишут сейчас: мол, уголовное дело заведено по факту смерти Магнитского в палате интенсивной терапии – это неправда. Он не умирал в этой палате, он умер в боксе, это нам сказали, это написано в нашем отчете. Его потом притащили в реанимацию, но он уже был мертвый, и это нам тоже сказали. Я считаю, что роль ОНК в деле расследования гибели Магнитского достаточно велика. Другое дело, что я не могу быть уверена на сто процентов, что все рассказанное нам врачами и тюремщиками правда. У меня есть опасение, что они могли обмануть нас и рассказать ту легенду, которую было решено представить на суд общественности. Но и эта легенда достаточно страшна, и она многое говорит о нашей тюрьме...

Доклад ОНК об обстоятельствах гибели Магнитского был отослан в Генпрокуратуру, в Минюст, во ФСИН и другие ведомства в конце декабря прошлого года. Ответа на него мы не получили до сих пор.

Похоронная команда

К сожалению, мы проглядели дело Веры Трифоновой. Когда я прочитала о ней, я сразу же обратилась к ее адвокату и спросила, не нужна ли наша помощь. Адвокат сказал, что не нужна, мол, сами разберемся. Потом Трифонову перевели в Московскую область, и наша комиссия уже не могла ее посетить. Тогда ее посетили наши коллеги – из областной комиссии. Я считаю, что наша вина была в том, что мы доверились адвокату, не стали проводить проверки, не встретились с Трифоновой в больнице «Матросской Тишины», где она лежала.

Мы проявили себя как похоронная команда. Вот человек погиб - и мы идем в СИЗО и начинаем разбираться. Мы с Людмилой Альперн (членом ОНК) расспрашивали и врачей, и начальника СИЗО Тагиева. Врачи показывали нам справки, объясняли, как они лечили Трифонову. В «Матросской Тишине», в больнице, мы разговаривали с женщинами, которые лежали вместе с Трифоновой. Они говорили, что предпринимательница довольно много курила и сама могла ходить. Но посещали мы этих женщин в присутствии начальника СИЗО - ведь тюремщики зорко следят за тем, с кем мы встречаемся и о чем говорим. А может быть, и перед нашей встречей готовят арестантов, учат их, что нам говорить.

В больнице СИЗО «Матросская Тишина» мы разговаривали с предпринимательницей Еленой Латышевой, которую возили в инвалидной коляске. Я узнала, что она тоже очень больна и суд не хочет отпускать ее под залог. Я сразу сообщила об этом «Эху Москвы», написала о ее судьбе в журнале The New Times. Через некоторое время женщину отпустили под залог.

Потом была история с Верой Звонаревой – это слепая бабушка, которую судили и тоже не хотели отпускать из-под стражи. Мы подключились, написали письмо в суд от ОНК с просьбой о ее освобождении. Трудно сказать, сыграло роль это письмо или шум в прессе, но судья дала бабушке условный срок. И ее освободили.

Под присмотром

В основном, когда приходишь в камеру, никто ничего не говорит об условиях содержания, все, как правило, жалуются на следствие. Что следователь плохо расследует, нарушает закон, а сами арестанты не виноваты. Тут мы бессильны. Тут уже нужно брать каждое дело и заниматься им как журналисту: разговаривать с адвокатами, следователем, родственниками, ходить на суды и т.д. И это совершенно отдельная работа.

Первое время меня очень раздражало, что с нами все время по тюрьме ходит представитель УФСИН по правам человека Анастасия Чжу. Когда мы приходили к начальнику СИЗО и говорили, с кем из заключенных хотели бы встретиться, она выходила из кабинета и, видимо, шла к этим заключенным, давала им инструкции, что можно, а чего нельзя нам говорить.

Так было, например, когда мы общались с сокамерниками Сергея Магнитского. Все, кто с ним сидел, в один голос твердили, что ничего не знают об условиях его содержания, что Магнитский им ничего не говорил. И это при том, что адвокаты показывали нам его жалобы, в которых он писал, что в его камере прорвало канализацию. И эту жалобу с просьбой о переводе в другую камеру подписывал не только один Магнитский, но также и те, кто потом говорил, что о плохих условиях содержания ничего не знает.

После гибели Магнитского и Трифоновой мы занялись тем, что попытались обойти все камеры и выявить больных людей. И тут мы обнаружили острую нехватку врача в составе комиссии. Люди нам называли свои диагнозы, мы спрашивали у тюремных врачей, опасно ли это заболевание для жизни заключенных, а нам объясняли: «У него остеохондроз? И у меня, знаете, такой остеохондроз!»; «У него гипертония? Так и у меня гипертония!»

Дело в том, что в тюрьме как персонал, так и врачи всех заключенных считают симулянтами. Они уверены, что те намеренно преувеличивают свои заболевания, чтобы попасть «на больничку» или раньше времени выйти на волю.

В «Матросской Тишине» я встретила предпринимателя Михаила Шелеснова. У него гипертония третьей степени, то и дело гипертонические кризы - его все время из камеры переводят в больницу. Один из сотрудников СИЗО сказал мне с видимым удовольствием: «Врачи ему назначают лекарства, а он их не пьет специально, чтобы его перевели в больницу». Сам же Шелеснов говорил, что арестовали его, когда он был в больнице, следователь допрашивала его врачей и прекрасно знает, что он тяжело болен. Но на допросах она говорила ему не стесняясь: «Если помрешь, то только лучше будет».

Чудо в «Матросской Тишине»

Мы должны быть независимы, мы хотим слышать обе стороны, но как разобраться, кто из них прав?

Один из случаев я описала в письме Василию Алексаняну (мы переписывались по Интернету). Когда я готовила статью про больных заключенных, я рассказала ему историю, которая меня поразила. В «Матросской Тишине» сидит Игорь Рощин. Он экономический заключенный, обвинен в контрабанде. У него была меланома, на воле ему провели две онкологические операции. После того как Рощин попал в СИЗО, у него появились новые меланомы на ноге. Мы требовали от администрации СИЗО и от врачей, чтобы его перевели в гражданскую больницу, сделали анализы, провели консультацию. Тюремщики обещали, обещали, это длилось четыре месяца. Наконец мы приходим и начальник Тагиев, довольный, говорит: «Знаете, оказалось, что у него никакого рака нет». Они свозили его в онкодиспансер №1, там его врачи визуально осмотрели и сказали: «У него, наверное, ничего нет. Возьмите у него биопсию в вашей больнице в СИЗО и потом нам пришлите». Так они и сделали, взяли биопсию, отправили. Из онкодиспансера пришел ответ, что у Рощина нет онкологии. Я удивилась: «У вас чудо, - говорю, - случилось. Была у человека онкология, теперь нету». Сотрудники СИЗО улыбались, намекали, что, может быть, и на воле у Рощина ничего серьезного не было. Что он, возможно, симулянт. А после этого ему прямо в больнице СИЗО взяли и удалили эти меланомы.

У меня вопрос: почему этого не сделали в онкодиспансере? Видимо, потому, что нужно было Рощина оставлять в онкодиспансере на один-два дня, а им неохота конвой там держать. Может, у него и вправду нет онкологии, но в принципе это большое безобразие. Родственники требовали, чтобы заключенного перевели в гражданскую больницу, требовали чтобы его отпустили под залог, – у него же экономическая статья. Но как узнать, действительно ли его биопсию отправили или тюремщики подменили ее? Мы ведь уже ничему не верим. Да и Василий Алексанян в ответ на эту историю написал мне: «Там могут и анализы подменить. Эти люди могут сделать все что угодно в этой больнице». Он ведь там лежал, знает.

И еще Алексанян сказал потрясающую фразу: «Вы в тюрьме никогда не разберетесь. Там круговая порука. Не надо ходить инспектировать камеры. Вы ничего там не поймете. Пойдите в морг, узнайте, кто лежит в морге». И правда, в тюрьме очень непросто разобраться. И вот поэтому за эти два года, что мы там ходили, я поняла только то, что я ничего не поняла. Вот Валерий Борщев 20 лет ходит в тюрьму, он уже, наверное, что-то понимает.

Именно поэтому Борщев предлагает создать независимую медицинскую комиссию, которой будут доверять правозащитники. ОНК может инициировать создание такой комиссии, Борщев как раз этим сейчас занимается. Если сейчас будет введен новый закон, новый перечень заболеваний, то больных обвиняемых по этому перечню не будут брать под стражу. Но все равно медицинское заключение будет давать медицинская комиссия. Очень важно, где эта комиссия будет находиться. Если человек на свободе, это будет гражданская больница, а если человек уже взят под стражу и у него обострилось заболевание, то комиссия будет тюремная. Можно ли им доверять?

И в перечне, который предложит правительство для поправок в закон о содержании под стражей, речь идет о смертельных заболеваниях, а мы считаем, что под стражу нельзя помещать людей, которые страдают не только смертельными заболеваниями, но и просто тяжелыми. Например, у Магнитского был панкреатит. Это же не смертельное заболевание, в тюрьме панкреатит у него обострился, и скорее всего Магнитский умер от обострения, от того, что ему вовремя не оказали медицинскую помощь. Если конечно, наши подозрения в том, что ему сознательно не оказывали помощь, попросту говоря, убили его в тюрьме, являются не просто подозрениями, а правдой.

У Веры Трифоновой было не смертельное заболевание – диабет. Но она не должна была находиться под стражей, потому что в условиях тюрьмы ей не могли делать гемодиализ, которой ей был необходим несколько раз в неделю.

ОНК может писать ходатайство в суд с просьбой об изменении меры пресечения в связи с тяжелым заболеванием. Хотя непонятно, зачем нужны наши ходатайства, когда согласно президентским поправкам человека, обвиняемого в экономических преступлениях, не должны помещать под арест.

Польза есть

Чтобы сделать работу ОНК более эффективной, нужно чтобы о нас как можно больше знали. Нужно чтобы сами зэки и их родственники не боялись к нам обращаться и говорить о своих проблемах. Нужно чтобы было доверие к комиссии.

Я была в Англии, так там есть специальные люди - "посетители тюрем". Они один на один общаются с заключенными, и те им доверяют. Этой службе уже около 200 лет, и о ее деятельности англичане хорошо наслышаны. У английских посетителей тюрем есть ключи от разных отсеков тюрьмы - нет только ключей от камер. Но они заходят в тюрьму в любое время суток, не предупреждая об этом заранее администрацию тюрьмы, как это делается у нас.

Когда с тюремщиками разговариваешь, слушаешь их, то думаешь, что вроде они вполне нормальные люди. Так разумно все объясняют, начинаешь им доверять. А потом выходишь из тюрьмы и понимаешь, что тебе все врут. Нужно иметь такую психику, чтобы быть независимым арбитром в этой ситуации и не «попадаться на удочку», не принимать ничью сторону.

Два года - это мало. Только-только «въезжаешь» в тему. Сейчас период перестройки, тюрьма становится более открытой. И тюремщики волей-неволей открываются. Они, конечно, преследуют свои цели – чтобы им повысили зарплату, потому что зарплата у них действительно очень маленькая. Начальник «Матросской тишины» говорил нам, что получает 43 000 рублей вместе с лужковскими надбавками. А лужковские надбавки – это 180 процентов, без них это вообще копейки. Понятно, что очень трудно в тюрьме не брать взяток. Искушение слишком велико. Мне как журналисту попали документы ведомственной ФСИНовской проверки «Бутырки», я писала об этом в журнале The New Times в статье «Сядь и плати!». Есть определенные таксы на все: на свидание с женой в помещении храма, расположенного за оградой «Бутырки», на мобильный телефон, вставку стекол в окна камеры зимой, передачу нужных лекарств с воли. После ведомственной проверки тюремщиков наказали какими-то дисциплинарными взысканиями, никого не уволили. Как журналист я могу об этом писать, как правозащитник - не могу говорить об этом. Страшно сказать, но если не будет этой коррупционной системы, то как в тюрьме люди вообще смогут жить? Ведь следователи не дают им свиданий с близкими, если им не нравится поведение обвиняемых на следствии: если они не дают нужных следствию показаний. А порой ставят в зависимость от нужных показаний и оказание медицинской помощи в СИЗО.

Я хочу продолжить работу в рамках ОНК, хочу постараться уделить этому делу больше своего времени. В комиссии нас было 20 человек, из них работало 10, может, даже меньше. Но все-таки кому-то мы смогли помочь. Теперь тюремщики знают, что есть наблюдатели, и, может, будут остерегаться. Это мир закрытый, очень непростой, но чем больше будешь в нем существовать, тем больше будешь узнавать о нем. Нужно больше практики, больше информации. КПД нашей комиссии пока не очень большой, но польза есть.