Спать хочется, это правда. Но ведь и просыпаться надо же когда-нибудь.

Что пробуждает человека по утрам? Крик петуха, гудок родного завода, гимн из никогда не выключаемой радиоточки, "Пионерская зорька" из того же места, энтузиастический скрежет гастарбайтерской лопаты за темным окном, ласковый шепот "вставай, сынок"...

Уж и не помню по какому поводу зашел у нас с друзьями этот странный разговор. Разговор о том, каким образом и способом кого из нас будили родители, когда мы все были детьми. Воспоминания получились какими-то не слишком идиллическими, и даже напротив того: лишь слегка подернутого музейной патиной времени, но не угасшего с годами раздражения никто и не думал скрывать. Что и понятно: нельзя человека будить безнаказанно, нельзя насильственно вырывать его из нежных объятий Морфея. Такое не прощается даже через много лет. Даже тем, кого любишь и о ком тоскуешь больше всего на свете.

"Миш, тебя как будили в школу?" - спрашиваю я одного из них. "Меня всегда будил отец", - отвечает он. "Причем самым идиотским способом, - прибавляет он с неожиданной злобностью в голосе. - Сколько раз я ни просил его сменить пластинку, но что-то в нем, видимо, замкнулось, и он как попугай повторял по утрам одну и ту же шутку. Он входил в мою комнату и громко так, бодро так восклицал: "Верь, Мишель, взойдет она!" Как же я это, знали бы вы только, ненавидел! "Верьмишель"! Он думал, что это смешно! До сих пор мне эта вермишель снится".

Второй говорит: "О! Интересно! И меня тоже папаша будил. И тоже стихами. Он подкрадывался ко мне и кричал прямо в ухо: "Что ты спишь, мужичок, уж весна на дворе!" Убить прямо хотелось". Верю.

Я же решительно не мог вспомнить, как меня будили в детстве. Я только помню, что будила меня мать, а вот каким способом, не помню. Видимо, не столь садистским, если я умудрился не затаить столь неугасимых обид.

Про детство не помню. Зато я легко могу назвать своего обидчика, нагло и вероломно, а главное, с тупым постоянством уже много лет нарушающего и без того хрупкие границы моих утренних грез.

Это телефон.

Он, скотина такая, противотанковой гранатой взрывается в полдевятого утра всего лишь для того, чтобы с издевательской любезностью осведомиться, не может ли он поговорить с Николаем Григорьевичем. И хотя это имя моего прославленного однофамильца, основавшего в свое время Московскую консерваторию, я хрипло и не очень отчетливо вынужден сообщить ему, что я не этот, я другой.

Он, гадина, жужжит над головой целым роем смертоносных шмелей, чтобы поинтересоваться, почему я уже целый час не принимаю факс ("Нет у меня никакого факса!"), почему я третью неделю не вывожу со склада канцтовары ("Какие еще канцтовары, вы куда звоните?") и как правильно пишется моя фамилия - Гизатуллин - с одним "л" или с двумя ("По-моему, с двумя, хотя я никакой не Гизатуллин").

Кто-то умный посоветовал мне отключать на ночь телефонный звонок, а включенным оставлять лишь автоответчик, и тот без звука.

Однажды я так и сделал. Спал я в эту ночь спокойно, а главное - долго, то есть ровно столько, сколько хотел. Отряхнувшись от сна, отзевавшись и отплескавшись в ванной, я не без мстительного чувства включил автоответчик, вальяжно ожидая очередных, но в этот раз радикально обезвреженных мною сигналов из чужих миров.

Но нет. Не было там в этот раз ни факсов, ни канцтоваров, ни Николая Григорьевича. Не было даже Гизатуллина - ни с одной "л", ни с двумя.

Было там другое: стопроцентно незнакомый, как я ни напрягал память, голос сказал: "Лев, привет. Я тут тебе деньги должен передать. Позвони мне". Многократное прослушивание столь оптимистически звучавшего сообщения ясности не прибавляло, а лишь повергало в экзистенциальное отчаянье. Какие деньги? Откуда? Куда звонить? Кому? Надо ли к этому добавлять, что неведомый этот посланец так больше никогда и не позвонил?

С тех пор я телефонного звонка не отключаю, смиренно продолжая подвергаться ритуальным утренним пыткам. Так и живу, так и терплю в ожидании - как правило тщетном - благих вестей и незапланированных подарков судьбы. Впрочем, именно в этом наша жизнь и заключается, не правда ли?

Но спать все равно хочется.