В наши времена Большого Всепланетного Информатория дурные новости имеют привычку как-то просачиваться и распространяться повсеместно - даже те, что не хотелось бы доверять чужим людям. О том, что Борис Натанович безнадежно болен, стало известно накануне из блогов и подзамочных записей - у кого-то друзья и родственники оказались в той же больнице и т.д.

И вот каждый вечер в голове стали всплывать одни и те же унылые фразы из заключительной повести о Мире Полудня, "Волны гасят ветер", где в небытие уходили любимые герои Стругацких: "В это время Горбовский умирал у себя в Краславе. В это время Атос-Сидоров готовился снова лечь в больницу, и не было уверенности, что он из больницы вернется...". Со страхом открывалась вечерняя "Лента" (а страхи накатывают обычно вечерами), и это, увы, наконец случилось: БНС не стало, и с этим уже ничего не поделаешь. Конечно же, это произошло вечером в понедельник.

Не знаю, как там с поэтами, но фантасты-то в России уж точно больше, чем просто фантасты. И братья Стругацкие действительно стали Всем для моего поколения. Мы говорили языком их книг, сверяли свои поступки с теми максимами, что усваивали на библиотечных и журнальных страницах и между строк, как-то по-своему судорожно доразвивались по мере того, как от ранних веселых и оптимистических "понедельников, которые начинаются в субботу" перемещались в мрачный мир инопланетного Арканара, где на смену серости "к власти всегда приходят черные", постигали психологию бюрократии через полуподпольные распечатки на институтском принтере "Сказки о Тройке" и, наконец, вверглись в безудержный пессимизм "Двадцать седьмой теоремы этики" и "Бессильных мира сего".

Кто же эти "мы"? Точно не знаю, но я их встречал повсюду. Наверное, это в основном научно-техническая молодежь, интеллигенция из многочисленных НИИ (см., например, опрос в "Троицком варианте"), но не только. Это было растворено в воздухе эпохи вместе с прочими важными взвесями. Кажется, какие-то филологи смотрели на нас тогдашних все-таки свысока, хотя и они не могли отказать в праве на существование "лучшим образцам жанра".

Со временем для многих из нас книги Стругацких стали, как это ни странно, своеобразным пропуском в мир Большой Литературы, ко всему раздолью и разнотравью, уважение к которому в противном случае, возможно, так никогда бы и не развилось у несколько аутичных "технарей"... если б не привели в этот мир за ручку мудрые братья, тут и там засеявшие страницы реминисценциями на Пушкина и Достоевского, намеками на то, о чем просто стыдно не знать, заставляющие испытывать неудобство в компании прочих знатоков своего творчества. Они умели, когда надо, быть беспощадно ехидными. Требовали думать. Ну и учили "активной жизненной позиции" почище меркантильных корпоративных комсомольцев.

"Это просто невежество. Невежеству не надо придавать значения, никто не придает значения невежеству. Невежество испражняется в лес. Невежество всегда на что-нибудь испражняется" ("Улитка на склоне").

Затем, повзрослев, кто-то из нас оказывался и в другой среде и с удивлением обнаруживал вокруг себя юношей или даже ровесников, никогда толком не читавших Стругацких (вот это да!) или только открывающих их для себя с недоверием и удивлением. А сами мы продолжали свой путь по анизотропному шоссе и проходили его уже вместе с постаревшими Стругацкими - от щенячьего преклонения перед тем, что вполне можно было бы назвать (по нынешним временам) сталинизмом (а сами Стругацкие так это и называли), до ощущения настоящей живой ткани мира, который развивается независимо от любых догм, по своим законам, как совершенно живой организм с запутаннейшей саморегуляцией, внутренней эволюцией, конкурентной борьбой, мучительными приступами подростковых и старческих болезней и, наконец, примирением с многочисленными - хорошо ли, плохо ли - работающими и присущими ему механизмами. Там, где упертый диссидент или даже экстремист так же важен, как и романтичный первопроходец, а честный полицейский уживается в одном мире с прижимистым барыгой или хапугой-сталкером, и все они чрезвычайно важны для этого мира, хотя цели и стремления у них совершенно разные.

А что вообще хорошо для этого самого Будущего, а что нет - вообще неясно. Ни фантастика, ни наука на этот вопрос ответа не дают. Не может его до конца осветить никакая теория или модель, на этот вопрос ответит разве лишь этика со своим набором чудных "теорем", напоминающих больше скрижали завета. В сложном, принципиально "непросчитываемом" мире любое решение может стать безнадежной ошибкой, особенно жесткое решение, поэтому остается лишь "из всех решений выбирать самое доброе", как и советовал тот же Горбовский и советовали вместе с ним братья Стругацкие. "Будущее не собиралось карать. Будущее не собиралось миловать. Будущее просто шло своей дорогой" ("Туча"). Я не знаю, чем был бы этот мир без Стругацких, но это был бы явно не наш мир. А там, где над нами властвовали Стругацкие, случались и настоящие интеллектуальные бунты, когда с какими-то из их мыслей мэтров совершенно не хотелось соглашаться. Но все это рано или поздно заканчивалось с непререкаемой неизменностью - и порой через много лет приходилось признавать свое поражение в заочном споре.

Впрочем, теперь, пожалуй, назрел и новый бунт. Как-то не верится уже в возможность создания Теории Воспитания, в необходимости которой Борис Натанович, похоже, был убежден до последних дней. "От осинки не родится апельсинка". Слишком уж сложно биология в нас переплетена с социальными побуждениями, чтобы от любого, даже самого маленького человечка всегда получать предсказуемый результат. Видимо, эта область так навсегда и останется искусством - и по мере усложнения теорий будет в ответ усложняться и сама жизнь, и поведение и самосознание нового поколения. И они всегда найдут, чем нас удивить, куда убежать от зоркого отеческого ока и длинных материнских рук. Наверное, в этом есть тоже что-то хорошее и обнадеживающее.

"Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или даже страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка. - Естественное всегда примитивно, - продолжал между прочим Бол-Кунац. - А человек - существо сложное, естественность ему не идет. Вы понимаете меня, господин Банев?" ("Гадкие лебеди").

У каждого, конечно, свои Стругацкие, хотя они при этом и как бы наши общие. Это то, что нас, таких разных, объединяет - как единый язык и одна культура.

Благодаря Стругацким многие из нас сами начинали писать, попадали в литературу, встречая там коллег, от которых сыпались обвинения в том, что мы-де Стругацкими уже безнадежно испорчены. Наверное, в этом была какая-то правда. Любая страсть не может не походить на наркотик - скажем, на тот же слег, отправляющий в путешествия по иным мирам. Погружение в книги выбрасывало из привычного пространства, ввергало в новые сны (которые никогда, впрочем, не повторялись), при этом трудно было что-то запомнить наверняка - что там вообще с нами в этих мирах происходило. Можно было лишь жить там отдельной жизнью, а потом приходить в себя и пытаться что-то отвлеченно сформулировать. Сейчас я могу лишь видеть эти литературные конструкции снаружи, но все же порой так же проваливаюсь туда на время, взяв в руки - случайно или по работе - любую из нежно любимых книг.

Не знаю, какое восприятие Стругацких у молодежи будет теперь. Наверное, там уже все сильно иначе, и нет того восторга, хотя дай бог другим книгам и писателям вообще прожить столько, оставаясь при этом свежими, живыми и завораживающими, а не откровенно антикварными. Вероятно, сейчас это все больше будет видеться через призму новых неловких кинопостановок, каких-нибудь игр про сталкеров и т.п., наконец, посредством глубоко вторичных книг из "вселенной Стругацких", растворяющих исходник до гомеопатических доз. Впрочем, возможно, и тут я не прав.

И ведь "Понять - значит упростить".