Фильм Глеба Панфилова "В круге первом" по роману Александра Солженицына можно считать удачей телеканала "Россия", особенно на фоне шедшего одновременно по Первому каналу провального "Золотого теленка" Ульяны Шилкиной. Хотя болезни нашего сериального кино в "Круге" также проявились. Это прежде всего слабая режиссура, вернее, почти полное ее отсутствие, равно как крайне примитивный монтаж. Эпизод, в котором взору Рубина предстает панорама Кремля начала XXI века, - это просто не слишком уместная автоцитата режиссера из "Вассы", а мизансцены с героями, видящими вживую тех, кто им пишет письма, годятся разве что для театральной самодеятельности.

Основной упор в фильме, как и в большинстве телеэкранизаций, делается на "звездный" состав актеров, но их выбор оставляет желать лучшего. На мой взгляд, главная неудача кастинга - это Евгений Миронов в роли Нержина. Актер очень понравился автору-прототипу, но фактически он просто перенес своего князя Мышкина в CCCР конца сороковых годов. Главный герой романа - человек куда более зрелый и жесткий, отнюдь не прекраснодушный. А Нержин-Миронов зачастую теряется на фоне других актеров, блестяще сыгравших свои эпизоды.

В результате фильм превращается в бусы, нанизанные на нить простенькой режиссуры и литературного первоисточника - произведения крупного и яркого, но все же не поднимающегося до вершин "Идиота" и "Мастера и Маргариты". Актерам нередко удается создать запоминающиеся сцены, особенно тогда, когда обитатели "шарашки" противостоят чекистам или встречаются с родными. Но когда зэки общаются между собой, это выглядит затянуто и скучно - хотя в романе эти философские диалоги читаются на одном дыхании.

Замечателен Андрей Смирнов в образе несгибаемого инженера Бобынина. Превосходно исполнены женские роли - Галина Тюнина, Инна Чурикова, Ольга Дроздова. Хорош Альберт Филозов - дядюшка Авенир, раскрывающий Иннокентию Володину глаза на советскую власть. Очень хорошо сыграл Спиридона давно не появлявшийся на экране Михаил Кононов.

Среди актерских неудач можно назвать Сталина в исполнении Игоря Кваши - слишком уж его персонаж карикатурен и нелеп. Такая трактовка содержится в литературном первоисточнике, но на экране ее недостатки особенно очевидны. Не могли такого Сталина всерьез бояться ни палачи-подчиненные, ни Европа, которую он собирается "сажать" после новой войны. А вот Абакумов (Роман Мадянов) хорош. Человек малообразованный, аморальный и хваткий - в полном соответствии с романом и обыденными представлениями (но, возможно, не с исторической правдой - по новейшим данным, грозный сталинский министр сознательно занижал в анкетах свой возраст и образовательный уровень, а также скрывал не вполне пролетарское происхождение).

Главная мысль фильма, имеющая прямое отношение к сегодняшней российской жизни, - о грани между предательством и подвигом, о трудности реализации солженицынской максимы "жить не по лжи". Дмитрий Певцов, отлично сыгравший дипломата Иннокентия Володина, так характеризует своего героя, предающего свое государство ради блага человечества: "Он поступил так, как считал правильным в тот момент. После кто-то назовет это подвигом, кто-то изменой". Солженицын и Панфилов не возводят патриотизм в абсолют, полагая, что измены преступному государству быть не может. Ведь не считаем же мы предателем полковника Штауффенберга.

Те же события, что и в романе Солженицына, описаны в мемуарной книге Льва Копелева (в романе - Лев Григорьевич Рубин) "Утоли моя печали". Из нее мы узнаем, что попытка помешать советскому атомному шпионажу действительно имела место, причем это был не один звонок, а целых четыре в течение одного дня (три - в посольство США, один - в посольство Канады), что облегчало задачу Копелева и его товарищей по выявлению "предателя". При этом Копелеву удалось весьма точно вычислить одного подозреваемого, который и был арестован. Насчет двух задержанных Солженицын придумал для того, чтобы показать дьявольский выбор: вместе с виновным арестовывают и заведомо невиновного.

Как пишет Копелев, реальный Солженицын, в отличие от романного Нержина, "разделял мое отвращение к собеседнику американцев. Между собой мы называли его "сука", "гад", "блядь" и т.п.". Александр Исаевич деятельно помогал Копелеву найти шпиона, обеспечивая математический анализ материала. Сам же "отщепенец" характеризуется начальниками Копелева следующим образом: "Обыкновенный пижон. И чего ему не хватало?! Должен был ехать в Канаду, работать в посольстве на ответственной должности. А полез в шпионы. Засранец! Теперь и шлепнуть могут..."

По свидетельству Копелева, как и в романе, дело об атомном шпионаже развертывалось в конце 1949 года (сами звонки были "поздней осенью"), то есть уже после первого испытания советской атомной бомбы. Так что солженицынский Володин уже не мог предотвратить обзаведение сталинского режима ядерным оружием. Он находится в неведении, есть ли уже у Сталина бомба или нет. Во время летнего визита к дяде Авениру Иннокентий говорит, что слышал о предстоящих на днях испытаниях атомного оружия, но дядя убеждает его, что это может быть пропагандистским трюком: мол, объявят, а на самом деле никаких испытаний и не было.

В реальности никакие сведения о предстоящих испытаниях до чиновника уровня Володина дойти никак не могли - это был секрет особой важности, о котором вряд ли знали даже все члены Политбюро. Первую советскую атомную бомбу взорвали 29 августа 1949 года, что было зафиксировано американскими техническими средствами контроля. 23 сентября президент Трумэн выступил с заявлением о проведенном в СССР испытании атомной бомбы, а 25 сентября появилось подтверждающее это заявление ТАСС. Володин по роду деятельности имел доступ к иностранной прессе и наверняка должен был знать и о заявлении Трумэна, и о сообщениях иностранной печати, доказывающих, что информация о советских испытаниях - совсем не блеф.

Еще одна историческая неточность, скорее всего сознательная, - это будто бы обнаруженные Авениром в "Правде" 1940 года слова Сталина: "Я знаю, как германский народ любит своего фюрера, поэтому я поднимаю тост за его здоровье!" Этот тост Сталин действительно произнес, но не в 1940 году, а в ночь с 23 на 24 августа 1939 года, на банкете в Кремле по случаю заключения пакта Молотова-Риббентропа. Но отчет об этом сугубо интимном мероприятии, разумеется, ни в каких газетах не публиковался, и слова эти приведены только в направленном в Берлин донесении и мемуарах Риббентропа.

Вот еще один исторически сомнительный момент в фильме (как и в романе). Абакумов, умоляя Сталина вернуть "органам" право на смертную казнь, утверждает, что приходится преодолевать массу бюрократических формальностей, чтобы тайно выносить и приводить в исполнение смертные приговоры. Это мало похоже на правду. Нет сомнения, что в период 1947-1950 годов тайных казней не было. Если кого-то из арестованных или заключенных надо было уничтожить, им просто вводили яд и констатировали смерть от инфаркта или других болезней. Так, судя по всему, были уничтожены некоторые германские и японские генералы и дипломаты. Весьма вероятно, что та же судьба постигла и Рауля Валленберга. Можно также вспомнить сравнительно недавние странные смерти в российских тюрьмах Салмана Радуева и некоторых других чеченских боевиков. Так что с ликвидацией неугодных проблем не могло быть и в отсутствие смертной казни. "Высшая мера" нужна была лишь как инструмент публичного устрашения, а также для удовлетворения общественного мнения.

Критики уже сетовали на излишнюю изобразительную "прилизанность" фильма: не только в высоких кабинетах и квартирах сталинских бонз, но и в "шарашечной" тюрьме все на удивление ново и чистенько. Можно добавить, что не в меру холеными выглядят и многие заключенные, а один из них - Рубин - так просто толстый, с заметным брюшком. Конечно, узники "шарашки", в отличие от лагерников, не голодали, но кормили их вовсе не на убой. Да и фотографии из книги Копелева свидетельствуют, что полнотой обитатели "шарашки" не отличались. Вот что вспоминает о марфинской кормежке Копелев: "Шарашечные харчи в первые послетюремные дни казались роскошными. За завтраком можно было даже иногда выпросить добавку пшенной каши. В обеденном супе - именно супе, а не баланде - попадались кусочки настоящего мяса. И на второе каша была густая, с видимыми следами мяса. И обязательно давалось третье блюдо - кисель. Но все эти прельстительные яства не слишком насыщали. Нам все время хотелось есть. Хлеба - 500 граммов в сутки - не хватало". Сытыми, особенно с учетом передач, Копелев, Солженицын и их товарищи могли быть, но упитанными - едва ли.