Славомир Мрожек умер во Франции, как Герцен. Но уехал в Ниццу вовсе не для того, чтобы будить Польшу, как Герцен - Россию. Польша уже была разбужена - и им самим, и такими как он. Уже распрощалась с социализмом, провела экономические реформы, приблизилась к Европе настолько, что стала членом ЕС и НАТО. Из этой-то Польши Мрожек и уехал - во второй раз, после эмиграции из социалистической Польши и своего возвращения. Формально - потому что климат Лазурного Берега подходил ему куда больше, чем польский. Фактически - потому что был разочарован той Польшей, которую он разбудил. Этот ироничный, парадоксально мыслящий человек на самом деле был необыкновенно идеалистичным и ранимым. С тем, что Польша не может соответствовать некоему идеалу, возникшему в его представлениях еще в годы коммунизма, он не смог смириться до последнего дня.

Славомир Мрожек был отнюдь не единственным великим поляком, не принявшим современную Польшу. Ежи Гедройц, знаменитый редактор парижской "Культуры", перевернувшей польское общественное и политическое сознание, не приехал в страну даже после краха коммунизма. Густав Херлинг-Грудзинский, проникновенный писатель, автор одного из первых произведений о ГУЛАГе, даже после возвращения в Польшу подозревал почти всю отечественную интеллигенцию в симпатиях к коммунизму. Конечно, и Гедройц, и Херлинг были прежде всего подвижниками, а Мрожек - прежде всего насмешником. Это и удивляет: как насмешник может быть идеалистом?

Но идеализм великого драматурга был идеализмом польской интеллигенции, давшей вместе с рабочими и костелом бой коммунистической системе и в конечном счете победившей авторитаризм. Патриотизм польской интеллигенции может удивлять многих россиян - в том числе и тех, кто относит себя к лидерам общественного мнения, - именно потому, что это патриотизм критического сознания, не прощающий медленного развития и нравственных недостатков. Этот патриотизм приводит к уничижительной критике, к внутренней эмиграции и к Ницце - но именно он делает польских интеллектуалов властителями дум, а Польшу - нормальной страной.

Славомир Мрожек не пытался угодить своему зрителю и читателю, он всегда был беспощадно откровенен, всегда с юношеской бесшабашностью высмеивал боготворившее его общество - и в результате был для этого общества лекарем, а не страдающим певцом над обрывом. В России такая культура непременно оказывается чуждой, в лучшем случае - какой-нибудь еврейской, да что еврейской - даже Жванецкий не может позволить себе такой злой иронии! Он вынужден быть добрым, хоть добрых одесситов - по крайней мере в литературе - не бывает по определению. Российский зритель и читатель считает злую иронию оскорбительной, времена Салтыкова-Щедрина, не боявшегося оскорблять читающую публику, давно сменились народным ожиданием сатиры, непременно критикующей власть, но щадящей общество. Мрожек, прекрасно понимавший, что дело не во власти, был бы в России не ко двору.