В октябре 93-го, наблюдая с другого берега московские события, Иосиф Бродский прислал Льву Лосеву открытку с таким двустишием:
Мы дожили. Мы наблюдаем шашни броневика и телебашни.

Метафора прозрачна.

Противники Бориса Ельцина, которому поэт симпатизировал, учинили штурм телецентра "Останкино". Верные президенту войска подогнали, если использовать лексику гражданской войны (той единственной, что еще сохранялась тогда в памяти), броневик. Пальба из танка была возмездием за выстрелы у телецентра. Броневик вступился за обиженную даму, но вообще эти шашни выглядели противоестественно.

Противоестественность октябрьских разборок в Москве сильно бросалась в глаза.

За кого сражались верные Ельцину силовики? Команда президента, безусловно, сражалась за свободу и демократию. За свободу против тоталитаризма выступали элитные части ГБ. За торжество демократии бились бойцы ОМОНа. За хрупкие идеалы западной цивилизации дралась армия.

А те граждане, которые поддержали Руцкого и Хасбулатова? Команда Верховного совета защищала Конституцию, растоптанную указом президента. За Основной Закон стояли горой штурмовики Баркашова. За разделение властей рвали милицейские цепи боевики Анпилова. За строжайшее соблюдение демократической процедуры гибли бойцы батальона "Днестр"...

Обе стороны явно занимались не своим делом.

Оттесненная с поля боя профессионалами, интеллигенция совершала непростой выбор между генералом Макашовым и спецназом "Альфа".

Григорий Померанц, весьма пожилой человек с капитальным тюремным и философским опытом, сказал в те дни, что чувствует себя в ситуации вольтеровского Кандида, которому предложен выбор между шпицрутенами и виселицей. Образ точен, особенно если вспомнить, как охотно и беспощадно избивали тогда, в октябре, омоновцы журналистов и вообще всех, кто попадался под руку. "Мы", вся прослойка наша, помешанная на законности и уважении к правам, была поставлена перед необходимостью сама себя высечь, то есть указ Ельцина признать. Ибо вопрос о его легитимности казался сложным, зато ответ насчет виселицы был прост как табуретка.

Впрочем, эта ситуация возникла не сразу. До подписания самого знаменитого в России указа можно было безнаказанно заниматься своей профессией, критикуя и Ельцина, и Хасбулатова, или прорицать в далеком будущем торжество исторической правоты реформаторов, или сочинять исступленные тексты про ограбление трудящихся мальчиками в розовых штанишках.

После указа время резко ускорилось, однако новая эпоха еще не наступила. До 3 октября, наблюдая уличные столкновения или участвуя в них, еще можно было мучительно размышлять на тему "Кто прав?", совершать политический выбор, призывать к миру. После взятия мэрии, бегства милиции, абсолютной анархии на улицах Москвы и выстрела из гранатомета по башне шашни на самом деле кончились. Таким, как я, не оставили выбора.

Речь пошла уже не о демократии или там законности, но о простом выживании в стране, погруженной в хаос. Лев Лосев, адресат того исторического двустишия, которое поэт прислал ему в открытке, отправленной из Италии, цитирует в своей книге о Бродском и другие его строки. Прозаические, опубликованные в 1972 году. "Жизнь как она есть – не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным, – писал он в одном из своих ранних эссе. – И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом".

Вот такой выбор и был поставлен в ночь с 3 на 4 октября, и я, помня августовский опыт и пробормотав что-то вроде "б...., как же надоело за них помирать", смиренно поплелся к Моссовету по призыву Гайдара.

Потом, конечно, настало время задавать вопросы. Про милицию, которая куда-то сгинула со столичных улиц. Про Баркашова и его уродов, символизировавших страшную угрозу фашизма - и тоже организованно и в срок убравшихся с площадей, словно ее и не было никогда, этой угрозы. Потом, довольно скоро, пришлось тяжко призадуматься о том, что октябрьский ад был организован в Кремле, хотя и это никто никогда не доказал. Скорее имело место сочетание тотального бардака с неким сценарием, который судорожно придумывался и осуществлялся в последние дни или часы.

На рассвете 4 октября расстановка сил, а также ближайшее будущее представлялись проще пареной репы. Или Руцкой с Хасбулатовым и Макашовым, обозленные до невменяемости, то есть полная гибель всерьез. Или Ельцин, который что-то там начудил со своим указом, но в общем и целом прав, поскольку враг захватил город. И еще помню чувство бесконечной радости, когда броневик начал лупить по Белому дому в прямом эфире CNN. Это была радость освобождения от страха. И чувство стыда, которое буквально переполнило меня несколько дней спустя. Стыдно было и за эту радость, и за страну, в которой разделение властей обрело такие неслыханные масштабы.

Двадцать лет спустя гражданская война продолжается – к счастью, теперь только в блогах и в статьях, написанных к юбилею. Те, кого до сих пор переполняет страх, говорят о "победе" и рвутся "добивать гадину". Проигравшие все мечтают осудить Ельцина в ходе судебного процесса, хотя и по ним горькими слезами плачет тюрьма, из которой их, впрочем, выпустили. Иная точка зрения, бесконечная грусть по поводу того, что все это вообще совершилось, скорее маргинальна. Хотя реальность в виде президента, который уже не знает, что делать со своими полномочиями, и парламента, который никто не станет разгонять, потому что его нет, у всех перед глазами. И это очевидное последствие октябрьской трагедии. Пусть не фатальное, но развилок после той локальной гражданской войны оставалось уже немного, и мы пошли по самой протоптанной из дорог. От хлипкой демократии к авторитарному маразму.

"Мы дожили", – сказал поэт, и это, пожалуй, ключевые слова. Вот до чего дожили. Танки первого демократически избранного президента России палят, как в копеечку, в Белый дом, где заседают при свечах напуганные до смерти народные избранники. Еще страшно, но пока не стыдно.