30-летие перестройки некоторые начали отмечать еще в марте. Потому что именно в марте 1985 года, 10-го числа, преставился Черненко, о котором хочется сказать "отмучился", а 11 марта внеочередной пленум ЦК КПСС избрал генеральным секретарем Михаила Горбачева. Но "официальным" началом перестройки считается апрельский пленум, на котором 23 апреля новый генсек выступил с докладом.

Молодого улыбчивого Горбачева я приметил еще в ноябре 1978-го, когда его избрали секретарем ЦК и перевели в Москву. Но поставили его на сельское хозяйство, а это назначение традиционно считалось бесперспективным - накормить Россию пятью хлебами еще никому не удавалось. На аграрное секретарство Горбачева пришлось новое тяжкое испытание - американское эмбарго на продажу зерна Советскому Союзу в связи с вторжением в Афганистан. Энергичный сельскохозяйственный секретарь стал по этому случаю инициатором Продовольственной программы, которую вменяет себе в особую заслугу. Еды от принятия программы в стране не прибавилось.

В 1981 году, закончив институт, я выбросил свой комсомольский билет и зажил иллюзорной жизнью "поколения дворников и сторожей". Я был уверен, что советский рейх простоит еще тыщу лет, а про "гонки на лафетах" говорил: пусть они меняются как можно чаще, чтобы ничего не успели натворить. Говорить на кухнях тогда уже можно было все что угодно.

Доклад начинающего генсека на судьбоносном пленуме на меня ни малейшего впечатления не произвел. Да и не сказал он ничего заслуживающего внимания. Зато сразу после пленума вышло постановление о борьбе с пьянством, а затем на очередном торжественном собрании по случаю 40-й годовщины Победы Горбачев почтительно упомянул Сталина. Я поставил на нем крест и успокоился.

Еще полтора года прошли совершенно бессмысленно. И лишь в самом конце 1986-го мелькнуло слово "гласность", знакомое нам лишь по русской истории.

И вот разлилась как море благодетельная гласность... О, не верьте, не верьте, почтенные иноземцы, что мы боимся благодетельной гласности, только что завели - и испугались ее, и прячемся от нее... Нет, мы любим гласность и ласкаем ее, как новорожденное дитя. Мы любим этого маленького бесенка, у которого только что прорезались его маленькие, крепкие и здоровые зубенки. Он иногда невпопад кусает; он еще не умеет кусать. Часто, очень часто не знает, кого кусать. Но мы смеемся его шалостям, его детским ошибкам, и смеемся с любовью, что же? детский возраст, простительно!

Так писал о той гласности Достоевский. А бард Сергей Никитин положил на музыку ироническое стихотворение Василия Курочкина "Великие истины", написанное в 1866 году:

Повсюду торжествует гласность,
Вступила мысль в свои права,
И нам от ближнего опасность
Не угрожает за слова.
Мрак с тишиной нам ненавистен;
Простора требует наш дух,
И смело ряд великих истин
Я первый возвещаю вслух.

На записи 1987 года хорошо слышно, что сам Никитин считал публичное исполнение этой песни дерзким поступком.

Для меня гласность выразилась в том, что я поступил на работу специальным корреспондентом в отдел зарубежной культуры "Литературной газеты". Моя предыдущая должность называлась в трудовой книжке "рабочий второго разряда". Первое, что я сделал на новом месте работы, - это открыл справочник Who’s Who, которого отродясь не держал в руках, нашел там почтовые адреса Энтони Берджесса и Джона Ирвинга и написал им письма. Получил ответы от обоих, а от Ирвинга еще и гранки неопубликованного рассказа.

А в феврале 1987-го в Москву в лютую стужу поддержать и ободрить Горбачева съехался весь мировой бомонд. Я ходил по отелю "Космос" как на балу у Воланда. Навстречу шли под ручку Макс Фриш и Фридрих Дюрренматт, сидели в баре Норман Мейлер и Гор Видал, Грэм Грин беседовал с Йоко Оно, а Грегори Пек - с Орнеллой Мути. На этом форуме в защиту мира, что ли, впервые появился на публике возвращенный из ссылки Андрей Сахаров. Выступить ему дозволили, но советские газеты об этом ничего не сообщили.

Нет, "благодетельная гласность" еще отнюдь не "разлилась как море". В отличие от гласности в пореформенной России, отменившей предварительную цензуру, в СССР в эпоху гласности оставались и Главлит, и агитпроп ЦК, куда посылались на согласование самые острые статьи. Шестая статья Конституции 1977 года, о КПСС как "руководящей и направляющей силе советского общества", была отменена "поправкой Сахарова" лишь в марте 1990-го. А Главлит был окончательно упразднен в соответствии с Законом о печати лишь в октябре 1991-го.

Михаил Сергеевич искренне верит, что это он "дал свободу" нам всем. На его месте я бы, наверно, тоже верил. Но на своем очень хорошо помню, как все было на самом деле. Горбачев хотел лишь слегка открутить гайки, но у гаек сорвало резьбу. Он запомнился своими настойчивыми попытками восстановить контроль над прессой. Он пытался сделать это, например, под предлогом борьбы с порнографией (записку на эту тему подали ему писатель Распутин и академик Примаков, в то время председатель Совета Союза). Провел закон о защите чести и достоинства президента.

Уже на третий месяц после принятия Закона о печати, в январе 1991 года, застрельщик перестройки попытался отменить гласность "в связи с необъективным освещением событий в Литве". После событий в Вильнюсе вся либеральная пресса встала в откровенную оппозицию режиму и впервые, черным по белому, назвала его преступным. Горбачева это шокировало. Он просто не представлял себе, что журналисты могут осмелеть до такой степени. На заседании Верховного Совета он предложил приостановить действие Закона о печати, но столкнулся с такой обструкцией, что вынужден был отступить.

А в марте того же года, о чем все забыли начисто, танки вошли уже не в Вильнюс или Ригу, а в Москву. Зрелище было с непривычки не приведи Господь. Аккуратно так высовывались стволы из переулков. Якобы для защиты депутатов России от митингующей толпы. Митинги и демонстрации в поддержку Ельцина Горбачев тоже запретил, но его никто не послушался. На улицы вышло около полумиллиона человек.

По-настоящему свободным я почувствовал себя только утром 19 августа, когда, сидя в редакции "Независимой газеты", получил по факсу из Белого дома - Верховного Совета РСФСР - указ Ельцина, объявляющий ГКЧП нелегитимным органом, а все его распоряжения - незаконными.

Михаил Сергеевич помнит только хорошее. Но мы должны помнить все.