- Признаете ли вы, что занимались антисоветской агитацией и пропагандой с целью подрыва советского государственного и общественного строя?
- Признаю.
- Раскаиваетесь ли в том, что занимались антисоветской агитацией и пропагандой?
- Раскаиваюсь - в том, что мало занимался антисоветской агитацией и пропагандой и не достиг желаемого результата.
- Признаете ли вину?
- Нет, не признаю.

Эту выдержку из протокола допроса я цитирую не дословно, но смысл передаю точно. Обвиняемые по знаменитой 70-й статье УК РСФСР, как правило, либо отрицали свою причастность к антисоветской деятельности и не признавали вины, либо не отрицали и раскаивались в содеянном. Но не признать вину и раскаяться в том, что мало занимался антисоветской деятельностью, - до такого додуматься дерзнул, наверно, только Валерий Сендеров.

А прочел мне эти строки мой следователь в лефортовском кабинете. Обыкновение у него такое было: приносить тома чужих следственных дел и читать мне выдержки из заявлений и протоколов, демонстрируя, как уважаемые люди в антисоветской деятельности раскаиваются. Не знаю уж, почему он принес в тот день том из дела Валерия Сендерова. Не потому же ведь, что с толку был сбит словом «раскаиваюсь»…

Заметив выражение восторга на моем лице, он заговорил:
«Но ведь не логично же… Если человек признает, что антисоветской агитацией занимался, то почему же вину не признает?..»

Но у математика Валерия Сендерова была своя логика.

Поначалу ведь он попал в Бутырскую тюрьму, и обвинение ему фабриковали по статье 190-1, не входящей в раздел особо опасных государственных преступлений. Но с таким поведением Валерия Анатольевича быстро перевели в Лефортово. И срок он получил по 70-й статье максимальный - 7 лагерей и 5 ссылки.

Для меня Валерий Сендеров был тогда легендой. Я слышала зажигательные рассказы о нем от самых разных людей, начиная от старшеклассников, которых он учил математике, и заканчивая его коллегами по СП СМОТ (Совет представителей Свободного межпрофессионального объединения трудящихся, иначе говоря - свободный профсоюз) - организации, в которой Валерий Анатольевич активно трудился перед арестом, составляя яркие и сильные тексты.

Когда я познакомилась с Валерием, вернувшись из ссылки в 1988 году, он периодически говорил, что тоскует по карцеру Чистопольской тюрьмы. «Там к Богу ближе», - говорил он. В карцере было невыносимо холодно, а он еще форточку открывал перед сном…

Но все-таки мне казалось, что тоску по карцеру он преувеличивал. Просто Валерий Анатольевич был невыносимо загружен общественной деятельностью, которую взвалил на себя сразу же по возвращении из тюрьмы, нисколько не дав себе отдохнуть после всего пережитого. Он встречался ежедневно с массой людей, в доме не умолкали звонки из разных городов мира - и в этой суете Валерия периодически одолевало чувство опустошенности, которого не было в тюрьме.

Я писала тогда об остававшихся в заключении людях, издавала соответственный самиздатский бюллетень, собирала информацию, и потому у Валерия Сендерова мне приходилось бывать часто. В его кабинете, заваленном рукописями, самиздатом и тамиздатом, был одновременно и московский офис Международного общества прав человека, и корпункт «Русской мысли», да и вообще своеобразный общественно-политический центр. Когда я в первый раз принесла ему какую-то небольшую статейку, предназначенную для публикации на Западе, Валерий снял трубку, набрал Париж и надиктовал текст в редакцию. Меня это восхитило. Ведь иного пути передачи материалов в свободную печать, кроме поиска «каналов» (через иностранных корреспондентов и обладателей диппаспортов, сочувствующих диссидентам), мы до ареста и не знали. Но шли новые времена, и Валерий находил новые методы работы «на лету» со свойственной ему дерзостью. Через год появился факс, и проблем с передачей текстов стало меньше, а надежд на лучшее - больше…

С тех пор прошло четверть века. Внезапный уход из жизни Валерия Анатольевича для многих стал шоком. Хоть знали, что он болен. Что перегружает себя, работая на износ. Что давно уже выглядел болезненным и бледным. Да, знали. Но смириться с его внезапной кончиной все-таки оказалось нелегко.

Валерия Сендерова отпевал протоиерей Александр Троицкий, который когда-то был его учеником во 2-й математической школе. В краткой проповеди он сказал:
"В те школьные годы Валерий учил нас не только математике. Он учил нас белое называть белым, а черное черным. Его влияние на учеников было очень большим… То, что у государственной власти нет совести, - это аксиома. Но бывают времена, когда не только у власти, но и у всего общества пропадает совесть и смелость называть вещи своими именами. Валерий как раз был тем человеком, который всю свою жизнь стремился называть вещи своими именами. И к чему бы он ни обращался - в общественной жизни, в философии, в истории, он во всем старался быть предельно честным, как и в математике».

Надо сказать, что в лагере как таковом Валерий Анатольевич почти не был. С первых дней за протест против того, что отобрали Библию и не дают заниматься математикой, Валерий Сендеров попал сначала в штрафной изолятор, затем в ПКТ, а потом уж и в Чистопольскую тюрьму. Столичный интеллигент, человек кабинетного труда, до ареста не соприкасавшийся с нуждой и физическими нагрузками, Валерий Сендеров проявил запредельные чудеса стойкости и выносливости в условиях до предела суровых. Бескомпромиссность, несгибаемость, невероятная сила духа проявлялись в нем пропорционально силе давления на него тюремно-лагерной администрации, и это делало его непобедимым.

Мне запомнилось, как однажды, году в 1990-м, я принесла Валерию текст интервью, которое взяла у едва освободившегося политзаключенного, с подробным рассказом о жестоких пытках. Была взволнована: смотрите, мол, ужас какой! Он же прочел и поморщился: что за мужик, что так подробно рассказывает о своих страданиях… Однако информацию на Запад передал скрупулезно.

Сам он на испытания не жаловался, заняв такую религиозную позицию по отношению к страданию, с которой можно и пытку выдержать без потерь, и смерть встретить с достоинством, если придется. Об этом он подробно написал в очерке «Бог и тюрьма», И эта рыцарственная суровость сочеталась у него с неиссякаемым чувством юмора. Иной раз трудно было понять, где он говорит всерьез, а где ради эффекта, где у него прямое утверждение, а где «от противного». Заговорил как-то о святости инквизиции. Я рассказала кому-то из общих знакомых: вот, мол, как Валерий прикалывается. А мне говорят: а он всерьез так считает. И кто разберет теперь: всерьез, не всерьез... Если всерьез - неужели столько времени и сил уделял бы правозащитной деятельности, утверждая императив прав и свобод личности?

В молодые годы его называли Ницше. За то, что сделал серьезный доклад о Ницше на философском семинаре и пострадал за это.

Буквально на днях один переводчик и поэт, тонкий знаток немецкого языка, рассказывал при мне о самоиронии Ницше, о его поэтике и о том, что его тексты ни в коем случае нельзя понимать «прямо». Вспомнился Сендеров…

На отпевание пришло очень много людей: и математиков, и журналистов, и физиков, и лириков, и бывших политзаключенных. Валерий связывал людей из самых разных кругов, которые без его участия вряд ли бы когда-либо встретились…

«Но, как всякий человек, он совершал какие-то ошибки, и он нуждается в том, чтобы мы не только отдавали ему дань уважения и благодарности, но и молились за его примирение с Богом и людьми. Впрочем, в этом нуждаемся и все мы. Поэтому сейчас, когда мы будем подходить и прощаться с Валерой, испросим у него прощения и от всей души простим ему его слабости и ошибки», - сказал у гроба Валерия Сендерова протоиерей Александр Троицкий.

Последний мой разговор с Валерием Сендеровым был какой-то неудачный. Я стала ему говорить о войне в Чечне, о «зачистках» и пытках, а он сказал что-то насчет невероятной жестокости чеченцев. Меня это больно задело, и я ушла от разговора. Должно быть, зря ушла. Надо было отчетливей рассказать. Поспорить, может быть. Что-то объяснить, убедить в чем-то...

Тут дело ведь было уже не в убеждениях, а в определенном настрое. Совсем по-иному складывались его отношения с Россией XXI века. И как-то уже не находилось причин в прежнем ключе разговаривать и встречаться…

Полгода назад «Российская газета» опубликовала статью «Бес пораженчества», подписанную Кублановским, Разумовским и Сендеровым. Статью бездарную, не выдерживающую никакой критики. «Как же Валерий мог докатиться до такого?» - подумалось мне тогда. Хотелось ответить. Но, вчитавшись, я увидела, что там и отвечать не на что: пустое фразерство, оторванность от реальности, и видно, что пишущий судит о событиях, не выходя из теплого кабинета. Да и нечисто тут что-то … Не стиль Валеры.

Несколько дней назад, когда мы собрались помянуть Валерия на 9-й день после кончины, его жена рассказала, как позвонил Юрий Кублановский - и уговорил поставить подпись под этим текстом. Что ж, идея использовать имя Сендерова оказалась удачной. Без этого, возможно, никто бы на публикацию и внимания не обратил. А так - и текст вызвал резонанс, и шишки все посыпались не на кого-нибудь, а на Сендерова.

Валерий очень ценил творчество Кублановского. Но честно ли было, пользуясь этим уважением, подсовывать ему на подпись дешевые идеологические поделки?

Надо признать, что в последние годы жизни Сендеров от общественной деятельности отошел. Потерял связь с правозащитной тематикой. Но не оставлял любимого дела - математики, философии. Был погружен в работу над трудами Шпенглера. Много писал для журнала «Посев», входил в его редколлегию.

«Может быть, кто-то скажет, что в общественной мысли и философии Валерий не создал какой-то своей системы, подобно тем, кто именуется философами и великими учителями жизни. Но он своей жизнью и всем своим опытом давал людям пример, а то, что исследовал, множил на собственный эмпирический опыт и уже в силу этого может быть причтен к философам, мыслителям, учителям… И сейчас, когда будут звучать прощальные стихиры, подходите, прощайтесь с Валерием, и далее постарайтесь жить, поминая его добром своей жизнью и своими поступками…» Так закончил слово у гроба Валерия Сендерова протоиерей Александр Троицкий.

На поминках он поделился воспоминаниям из школьных лет. Математику Валерий Анатольевич преподавал школьникам с таким увлечением, что даже не говорил на уроках о политике. Зато на переменах в коридорах собиралась вокруг него изрядное количество учеников - послушать его вызывающие смелые суждения о происходящем в стране. И его неподражаемые отповеди коммунистам. Возникали дискуссии.

- Неужели действительно, Валерий Анатольевич, у коммунистов нет души? Что же, они без души и рождаются?
- Ну, рождаются они, может быть, и с душой. Но когда получают партбилет, то душу отдают, в чем и расписываются, - объяснял ученикам Валерий Анатольевич.

«Смерть большевикам», - негромко говорил он, целуя дамам ручку. И посторонние недоумевали, от какого из двух действий приходить в большее смятение - от устаревшего светского обычая в стенах советской школы или же от опасной антисоветчины.

О своем вероисповедании Валерий Анатольевич говорил, что он язычник, и ученики были приятно удивлены, узнав однажды, что он принял крещение.
«А по пятницам можно ли большевиков убивать, Валерий Анатольевич?» - посмеивались теперь старшеклассники.

Он и дома у себя принимал учеников. А когда выгнали из школы, продолжал общаться с ними и жил репетиторством. Вернувшись из заключения, Валерий Сендеров продолжал заниматься математикой, несмотря на крайнюю загруженность общественной работой, и блестяще готовил к экзаменам учеников.

Жил он в самом центре Москвы, в Уланском переулке. А году в 2000-м, вскоре после смерти мамы, переехал на московскую окраину и завел семью. «Я живу теперь в деревне Митино», - говорил он.

Абсолютно не приспособленный ни к какому быту, ни к какому домашнему устроительству, он между тем стал главой большой семьи, отцом троих детей.
Младшему сыну Валерия Анатольевича исполнилось три года. И тем труднее смириться с его смертью, наступившей в неполные 70 лет...

Ни на кого не был похож Валерий Анатольеович. Ни в какие стандарты не вписывался. Был человеком уникальным, независимым, неподражаемым. С бескрайне богатым и насыщенным внутренним миром, разрыва которого с внешним, возможно, он так до конца и не преодолел.
И был он человеком полностью внепартийным, хоть и входил в самые разнообразные общественные объединения.
Он слишком глубоко чувствовал и переживал образ России.
И не ошибкой будет сказать, что его убила эпоха.