Федеральные каналы уже несколько лет показывают нам инсценированные судебные процессы, на которых торжествует справедливость, создавая тем самым иллюзию правосудия в стране, где фальсифицируются уголовные дела, похищают и пытают людей, сажают в тюрьму невинных бизнесменов, художников, оппозиционеров и прочих неугодных людей. Проект швейцарского режиссера Мило Рау «Московские процессы» на первый взгляд преследовал ту же цель – представить справедливую версию судебного разбирательства, взяв за основу коллизию трех судов над художниками, связанных с выставками «Осторожно, религия!» (2003), «Запретное искусство – 2006» (2007) и панк-молебном Pussy Riot (2012).

Но, в отличие от отечественных телесудов, действие, развернувшееся в Сахаровском центре 1-3 марта, состоялось после сфальсифицированных судебных расправ и никого не могло ввести в заблуждение по поводу реального положения дел в стране. Свидетельский спектакль собрал не актеров (если исключить вопрос театральности как игровой манеры поведения), а реальных сторонников обвинения и защиты, которым была предоставлена площадка для выражения их собственных взглядов на церковь и христианство, современное актуальное искусство и право художника на свободное творчество и, главное, - на освоение религиозной символов, текстов и взаимодействие с храмовым пространством. В течение трех дней в импровизированном зале судебных заседаний звучали речи о сакральном, художественном и политическом: патетику идеологов евразийства, имперского национализма и православного антизападничества сменяли академические речи искусствоведов, религиеведов, культурологов и творческие откровения художников.

Это не было и не могло стать прямой реконструкцией процессов. Невозможно воссоздать напряженную тяжелую атмосферу ненависти, оскорблений и безысходности, царившую на реальных судебных заседаниях, по которым прокатился тяжелый церковно-государственный каток лицемерия и насилия. Не было ни приставов, которые хамили публике и выводили из зала суда за невольную улыбку в адрес судебного театра абсурда; не было и собаки, которая лаяла и набрасывалась на адвокатов и подсудимых; не было кликуш, выкрикивающих оскорбления, не было и судьи Сыровой. Не было многих реальных участников процессов. Наиболее сложным для организаторов оказалось найти свидетелей-экспертов обвинения. Наивной оказалась их надежда услышать в суде священников РПЦ, которые бы представили разумные (как наивно ожидал Мило Рау) аргументы против выставок и панк-молебна. Приглашали многих (сама звонила и писала) – никто не согласился прийти. Не было ни охранников, ни свечницы, ни благочестивых верующих, повторявших на реальных процессах одни и те же обвинения, будто надиктованные театральным суфлером персонажам-близнецам.

Ничего не было, но при этом все было. Только, как отметил Михаил Рыклин, в облегченном импортном варианте – light trial. Услышав агрессивные речи обвинителей об искусстве, угрожающем безопасности страны, о бесовской природе акционизма, сидящая рядом русская немка сказала мне в ужасе: «Даже не верится, что это реально происходит». У меня было такое же чувство морока, кошмарного сна на процессе над Pussy Riot в зале Хамовнического суда, а иностранцу хватило и легкой импровизации на сцене, где никому не грозил реальный срок. Европейцам, конечно, было тяжело слушать свидетелей-экспертов обвинения, которые в течение трех дней обличали Запад в желании купить, разрушить, растлить (и развеять по ветру?) Россию, ее традиционные ценности, цивилизационный код, мораль, душу, дух, веру, святыни и прочее, и прочее. После каскада обвинений в адрес Запада, и особенно, конечно, Америки, забавно звучали слова Шевченко в адрес (псевдо?) сотрудников ФМС, что те, прерывая спектакль, позорят нас в глазах иностранцев. Большего позора, чем поток брани в адрес западной культуры со стороны обвинения, представить в тот момент было трудно.

В реальных процессах, конечно, было больше театральности, жестче режиссура и слаженней работа суфлерской будки. Свидетелям обвинения раздавали листки с текстом пьесы, которая была расписана заранее. Живыми непосредственными на реальных процессах были только голоса обвиняемых, адвокатов и редких из допущенных экспертов. Нас, экспертов защиты, не пускали в зал, и потому, что мы бы звучали людьми с улицы, прорвавшимися на сцену. Вся театральная энергия обвинения уходила на то, чтобы погасить пыл обвиняемых и адвокатов.

В спектакле дух репрессивной машины отчасти воссоздал Максим Шевченко, выступавший в роли эксперта обвинения. Агрессия и пластика альфа-самца, доминирующей особи, выходящей львиной поступью в центр зала, с неким плотоядным чувством предвкушающей игру с очередной жертвой, испытывающей наслаждение от той власти, которую дает медийная площадка и абсолютная безнаказанность, - все это напоминало поведение власти и незабвенной судьи Сыровой, которая тоже получала удовольствие от права унижать людей, смеяться над ними, нарушая законы не только государства, но и приличия, логики, человечности. Шевченко, слушать которого было очень тяжело из-за агрессивной оскорбительной манеры допроса и потока немыслимых обвинений в адрес художников и защиты, почерпнутых из допотопных представлений об искусстве и христианстве, невольно создал пародию на стилистику власти, то есть самопародию. Его агрессивная манера сформировалась не в залах судебных заседаний и не в университетской аудитории (как у адвоката или экспертов защиты), а в телестудии на боевой арене ток-шоу бизнеса, и он навязывал атакующую стратегию судебному спектаклю, старательно создавая эффект медийного скандала. ФМС и казаки хорошо вписывались в этот жанр, и Шевченко чувствовал себя органично в переговорах с ними, наполняя все большей энергией искусственно созданную «сенсацию».

Одна из корреспондентов (которая, вероятно, освещала реальные процессы в течение многих лет) сказала в сердцах: «Господи, как же это все надоело! Сколько лет они говорят одно и то же, не в состоянии услышать друг друга! Запереть бы их в одной камере, пока не договорятся». Ясно, что нужен язык диалога, но камера (в которой протестные художники уже сидят!) не приведет к пониманию. Насколько же неистребимо упование на тюрьму как на самый верный способ решения проблем! Судебный спектакль отчасти и стал такой импровизированной камерой, в которой собрались вместе и были вынуждены если не услышать, то хотя бы слушать друг друга те, кто никогда бы иначе не встретился на дискуссионной площадке. Рядом со мной молча (не бросая мне в лицо проклятий из книг библейских пророков) сидел Дмитрий Энтео, который в перерыве тихо разговаривал с Михаилом Барановым (бывшим монахом, чьи ответы на спектакле вызвали у людей слезы), и тот просил их не прерывать, сказав, что они ведут душеспасительную(!) беседу.

Организаторы «Московских процессов» справедливо считали религиозную риторику и мотивацию наносной и незаконной, и хотели вывести ее из юридического поля, оставив конфликт художника и власти, искусства и политики. Я, консультируя Мило Рау по религиозным аспектам процессов, говорила, что нельзя отказываться от религиозного языка в общении с обвинением, да и не получится, и будет неправдоподобным, поскольку не отразит атмосферы реальных процессов. Агрессивному псевдорелигиозному языку нужно противопоставить гуманный просвещенный евангельский язык христианства, апеллирующий к текстам Библии и церковного предания, авторитет которых не могут не признать те, кто объявляют себя православными, но на деле попирают одну заповедь за другой. Языком диалога с политической религией вражды (если услышат!) может стать только позитивный язык евангельского учения. Как мусульмане, утверждавшие, что исламские террористы не имеют отношения к миролюбивому учению пророка Мухаммеда, должны были последовательно отделять гуманное учение от той идеологии вражды, которая манипулирует религиозными терминами и необразованными верующими, так и христиане в России должны последовательно показывать пропасть между учением Христа и репрессивной идеологией РПЦ.

В начале спектакля эксперт Роман Багдасаров и защита пытались отделить юридическое от религиозного (как неюридического), но попытки эти были обречены на провал. Ссылки на конституцию и закон раздражали Шевченко как красная тряпка («Надоели разглагольствования о конституции!»). Он настаивал на религиозной сути процесса, и по ходу импровизировал в поисках аргументов, договорившись до того, что обвинил(!) художников и защиту, ссылающихся на законы, в защите государства. Выверт в стиле абсурда, в котором была своя истина: суд и защита естественно, но безуспешно, призывали обвинение руководствоваться юридическими, а не религиозными терминами, и тем самым действительно были на стороне государства как гражданского сообщества.

12 марта в Сахаровском центре прошло бурное обсуждение свидетельского спектакля «Московские процессы». Историк и социолог Анатолий Голубовский страстно критиковал Мило Рау за политическую конъюнктуру, безответственность, медийную поверхностность проблемного среза, слабую режиссерскую работу и волю, и многое другое. Мы с Ольгой Шакиной (исполнявшей роль судьи) ему последовательно оппонировали, затем к нам присоединился фотограф Владимир Бероев, который был на спектакле присяжным. Мило Рау и его команда, кроме свидетельского судебного спектакля, сняли около ста часов интервью, в которых эксперты идут и вглубь, и вширь, что делает срез гораздо глубже, и дает возможность выйти далеко за рамки судебного хронометража (по 10 минут на вопросы обвинения и защиты). А главное – авторы спектакля оживили интерес к процессам, за которыми стоят очень серьезные проблемы, и дали высказаться в «театре отверженных» нам, которых отвергли судьи Сыровы и Ко. Я слушала Голубовского с большим интересом (умная живая критика всегда интересна!), и мы решили продолжить диалог на очередном семинаре "Концептосфера Pussy Riot".