Никто не может заранее сказать, как он/она поведет себя, оказавшись один на один с монстром репрессивной машины: сможет ли удержать планку, не пойдет ли на компромисс ради собственного спасения и защиты близких? Много лет назад мне пришлось обдумывать эту тему применительно к самому себе. Я чуть не оказался на месте Анатолия Щаранского, но бог миловал: передав ему дела, я успел выехать из СССР, а его посадили, обвинив в шпионаже. И вот, сидя под уютным тель-авивским солнышком, я читал его последнее слово: "Что касается суда, от которого требовалось вынести заранее предрешенный приговор, то суду я не скажу ничего..." У него была расстрельная статья, а следователь предлагал покаяться. И я думал, а смог ли бы я так, окажись на его месте? Я до сих пор не заю ответа...

Именно этот эпизод всплыл в памяти, когда я слушал последнее слово Маши Алехиной: "Я вас не боюсь, не боюсь лжи и фикции, приговора так называемого суда. Вы можете лишить меня лишь «так называемой» свободы, а мою внутреннюю свободу вам никогда не отнять". Не у всякого хватит смелости произнести это в лицо судье Сыровой.

Сейчас, когда "гиря говномера" в скандале вокруг Pussy Riot зашкалила за рекордную метку и кажется, что вся героика на этом закончилась, стоит сделать некоторое усилие и вспомнить поведение Нади и Маши на суде. Эти две девушки из того же теста, что и Щаранский. Они свои главные слова произнесли, и мир их услышал. Такие слова произносятся редко и входят в анналы. Сколько бы дерьма вокруг ни лилось, замазать их будет трудно.

Но войти в историю не всякому дано, а выйти на свободу каждому хочется.

Раскрою секрет: накануне кассации я разговаривал по скайпу с Марком Фейгиным (на другую тему, связанную со сбором пожертвований за границей), и спросил: "А почему бы девушкам не покаяться, как предлагает патриарх? Никто им слова дурного не скажет. Зачем идти в мученицы? Да и власть, похоже, ищет выход. Может попробовать договориться, чтобы отпустили?"

"Попробовать-то можно, - сказал Марк, - да они не хотят. Я и в отставку уйти предлагал, сменить пластинку. Но они категорически отказываются".

Конечно, и бескомпромиссную позицию можно рационализировать. Кто не слышал о старой зековской аксиоме "не верь, не бойся, не проси"? Весь опыт политзаключенных, от Каменева с Зиновьевым до Максима Лузянина, говорит, что сделки с властью в России, как правило, не работают - пообещают и обманут.

И все же каждый раз, когда политзек встает перед выбором - искать снисхождения или превратить скамью подсудимых в обличительную трибуну, червь сомнения гложет душу: а вдруг у судьи все-таки есть совесть? Зачем дразнить гусей? Как сказал мне один из друзей Кати Самуцевич: "В суде ведь тоже люди работают!" Став жертвой несправедливости, так хочется верить хотя бы в небольшую справедливость!

Вспомним первый процесс Ходорковского. На нем МБХ занял примирительную позицию. Он не кричал: "Расправа! Режим! Диктатура!". Он запретил сторонникам даже упоминать фамилию человека, его посадившего, - Сами Знаете Кого. Он даже написал из своего застенка пару верноподданнических статей о выборе народа и кризисе либерализма. Вместо того чтобы назвать вещи своими именами, он выбрал чисто юридический подход: доказать в заведомо неправом суде, что ты ни в чем не виноват.

Архитектором этой стратегии был его тогдашний адвокат - Генрих Падва. Вместо того чтобы напомнить клиенту бессмертную фразу "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!", Генрих Павлович убедил МБХ, что гусей дразнить не стоит, что есть негласные договоренности и т.д. Я далек от того, чтобы подозревать Падву в предательстве интересов клиента; он действовал из лучших побуждений, и драконовский приговор стал для него страшным личным ударом и даже большим шоком, чем для самого Ходорковского. Как мы знаем, к следующему суду МБХ сменил адвокатов, сменил тактику и стал делать политические заявления. Ему это, впрочем, тоже не помогло, но по крайней мере дороже обошлось Тому, Которому Хотелось Кушать.

Похоже, что Надя и Маша теперь также сменили тактику, но с противоположным знаком: заменили ершистых адвокатов на покладистых. Роль Генриха Падвы как проводника умеренной линии в данном случае сыграла Катя Самуцевич. Опять же, не стоит подозревать Катю в злом умысле, скорее всего она искренне убеждена, что действует в лучших интересах подруг - даже когда ведет против безбашенных адвокатов информационную войну на полное уничтожение и по ходу дела опускает всю компанию ниже плинтуса.

Кате не нужно было делать усилия на собой; с самого начала она вела себя гораздо умереннее подруг - и в суде, и потом. Для того чтобы понять разницу, нужно всего лишь Катю послушать: панк-молебен был "художественной акцией" (читай: не политической); мы отстаиваем принципы феминизма, акционизма и гендерного разнообразия (читай: вовсе не призываем к бунту и свержению диктатуры). Неудивительно, что многие искренние сторонники, да и сами Надя и Маша, слыша все это, невольно задумываются: ведь Катя на свободе, а они со своим героизмом в клетке. А почему бы, собственно, не попробовать? Да я и сам не знаю - чем черт не шутит, а вдруг отпустят?

В отличие от Фейгина я не берусь утверждать, что Катя имеет какие-то договоренности с властью. Но я могу себе представить, как трудно ей даже допустить мысль, что ее освободили для того, чтобы было сподручнее закопать ее подруг. Гораздо проще оттолкнуть от себя эту мысль и настаивать, что все дело в нерадивых адвокатах и без нужды раздраженных судьях.

Честно говоря, в этой ситуации Катя меня мало волнует. Я бы даже предпочел, чтобы у нее была четкая и недвусмысленная договоренность с властью: мол, я убалтываю подруг сменить пластинку, а вы их отпускаете. Если так, то все-таки больше шансов, что их действительно отпустят, чем если Катя всего лишь не ведает, что творит.