По нынешним временам событие малозаметное, а по правде – огромное. В сентябрьском номере "Нового мира" опубликованы дневниковые записи Лидии Чуковской об Александре Солженицыне. Чтение бесконечно увлекательное.

Литературные дневники вообще читать интересно. А тут интерес особый: один великий и очень пристрастный человек пишет о другом, великом и очень пристрастном. С восхищением. С удивлением. С болью. С обидой, которая тоже причиняет боль. Она спорит с ним, защищает его, и снова спорит, и снова защищает. От тех, кто "разлюбил" его за тот образ мыслей, который нередко чужд и самой Лидии Корнеевне.

Споры все те же, что и сто лет назад, и вчера: об интеллигенции и народе, о славянофилах и западниках, о власти, о будущем России. Только здесь пространство спора сжато до размеров комнаты, где она наедине с собой подводит печальные итоги этих дискуссий. Ибо тот, кому посвящены записи Чуковской, затравлен государством, отвержен, оклеветан. Как, впрочем, и она. Но за него страшнее, чем за себя.

Так всегда бывает в любви. А история отношений Лидии Корнеевны и Александра Исаевича – прежде всего история ее любви. Любви, в которой читательская благодарность скоро соединяется с человеческой. За то, что "вернул мне Митину могилу" – рассказал о миллионах замученных в советских тюрьмах, словно возвратил жизнь им, а значит, и ее расстрелянному мужу, физику Матвею Петровичу Бронштейну. За то, что так самоотверженно предан русской литературе, без которой и она не мыслит себе жизни. За то, что буквально излучает свет: таким она его видит. "Этого Бог создал так, что в нем пополам энергии и света. Столько энергии, чтобы не дать загасить свой свет".

Но в этих словах уже звучит странная нота. Она словно пытается его оправдать, втолковывая что-то недоброжелательному собеседнику. Ибо Лидия Корнеевна знает, сколь стремительным, до забвения чужих жизней и судеб, бывает этот человек. Как он, несущийся по своей яростной орбите, порой холоден и сух. И как скоро выпадает из круга близких ей людей, презрительно окрестив их "образованщиной". И как на глазах разрастается пропасть между русской интеллигенцией, единственной читательницей, если не считать "гэбешной мрази", его книг, и писателем, которой ощутил себя пророком.

Нет, она не мечется между ними, тщетно взывая к миру и пониманию. Одна из самых бесстрашных и твердых характером русских женщин ХХ века, она лишь сокрушается. Но ей больно, когда режут по живому, – и за него, и за себя, и за свой круг. Особенно горько наблюдать, как растет стена отчуждения между Солженицыным и Сахаровым. Только она слишком трезва и насмешлива, чтобы видеть в этой полемике одну лишь идеологию.

"Очень странные у нас представители нации. Сахаров объявляет себя западником. Между тем по характеру он – русский Иванушка Дурачок. Иван Царевич. Одно благородство, одни несчастья и абсолютная неспособность чего-нибудь добиться, при изумительной правоте... Солженицын – наш славянофил. Между тем он с головы до ног – немец; он Штольц среди Обломовых. Точность распорядка по минутам; работа, работа, работа; цель, цель, цель; расчет, расчет, расчет – во всем этом ничего русского...".

Но это редкий случай, когда ирония вытесняет скорбь. Или гнев. Куда чаще его критики – ее личные неприятели. И на этих страницах, и в частных разговорах она защищает Александра Исаевича, и перечень тех, с кем Чуковская готова порвать отношения из-за Солженицына, велик, и в списке этом люди замечательные. Синявский, Самойлов, Войнович, Любарский, Копелев. Разногласия эти стилистические, как у того же Синявского с советской властью, поскольку Лидия Корнеевна – человек очень строгих вкусов. На автора "ГУЛАГа" нельзя писать пародию. С ним нельзя полемизировать в грубых тонах. Споря с ним, даже напрочь расходясь во взглядах, необходимо помнить, кто такой Солженицын.

Сама она об этом помнит всегда. Но чувство отторжения иногда столь велико, что Лидия Корнеевна с трудом сдерживается. Зачем он с таким пренебрежением пишет о Февральской революции? Откуда у него эта уверенность в том, что православие спасет Россию: разве хоть раз спасло? И совсем уж невыносимое - Сахаров голодает в ссылке, а "классик" из Вермонта поносит его за эту голодовку и говорит, что из-за нее весь мир забыл о Польше.

"У такой огромины, как он, и заблуждения огромны. Огромный человек, талант огромный. Для того чтобы стать гением, ему не хватает только интеллигентности!"

Но это пожизненный изъян, и тут ничего нельзя поделать. И когда он вернется и позвонит ей в июле 94-го, предупредив, что заедет в гости вместе с киношниками из Би-Би-Си (контракт!), она в своем дневнике будет считать минуты до этой встречи. А год с лишним спустя запишет: "Отлученная от интеллигенции неинтеллигентная Россия вся – по предсказанию объехавшего всю Россию А.И. – будет голосовать сплошь за коммунистов. А ненавидимая и презираемая им интеллигенция снова будет вымирать, погибать или продаваться". Несгибаемым останется лишь Александр Исаевич, и она тихо ужаснется, когда он почти равнодушно откликнется на трагедию Чечни: мол, "Большой дом" – т.е. Россия! – горит, страна погибает, и по сравнению с разрушением большого дома ужас в маленьком... не так важен". Да разве есть что-нибудь важнее, если народ на глазах дичает из-за этой войны? Но тут же она вступится за него, когда на радио "Свобода" комментатор поразится молчанию Солженицына о Чечне. "Как будто он... причастен к творимым там ужасам!"

Ее любовь к нему, исполненная благодарности, недоумения и боли, будет испытываться на разрыв – до последнего дня. Любовь переживет их обоих, она окажется бессмертной, как бессмертна всякая настоящая любовь. И в своем журнале, который вышел уже после его кончины, Александр Исаевич прочтет эти сбивчивые, взахлеб выкрикнутые слова: "Какое было для меня счастье – шаги его за дверью, его шапка на вешалке, его редкая мне похвала. Кажется, никого, в кого я была влюблена, я не любила так сильно, как его. И море его, океан его русского слова в каждой его вещи. Чем было для всех нас чудо, счастье его слова. Я и сейчас люблю и его, и слово его (верное или неверное) и никогда не перестану любить".