Заглядывать в "Литературную газету" далеко не всегда полезно для душевного здоровья. Делать это надо осторожно, с полным соблюдением санитарно-гигиенических правил. Есть противогаз - хорошо. Нету - запаситесь марлевой маской. И в любом случае, прежде чем приоткрывать эти страницы, рекомендуется поглубже вдохнуть воздух, а потом очень медленно его выдыхать.

Да, это небезопасно, но зато иногда весьма поучительно.

Вот где еще можно прочитать такие, например, откровения: "...если руководители поймут, что без литературы никак, если не будет нового Союза писателей, со своим издательством, со своей инфраструктурой, которая и создаст навоз (а что, нормальное слово, на нем растет жизнь) для новой идеи страны, ничего не будет меняться... А писатель должен жить хорошо. Причем за счет государства".

Не так все это нелепо и замшело, как может показаться вначале. В чем в чем, а в способности этой публики унюхивать чуткими ноздрями дух державного навоза сомневаться не приходится. Да и "навоз" тут воспринимается не только как сильный, хотя и специфический, прямо скажем, художественный прием, безусловно усиливающий эффект всего этого удивительного высказывания. "Навоз" тут не случаен, ибо с чем еще ассоциируются у человека, выросшего в советские годы, воспоминания о "торжестве колхозного строя", в каковом торжестве каждую осень с разной степенью успешности участвовали миллионы горожан - от студентов до старших научных сотрудников.

Сталинская "сплошная коллективизация", начавшись с деревни, постепенно захватила все сферы жизни и к середине тридцатых годов добралась до литературы, чья роль в общественном сознании была все-таки - по традиции - очень высока. Власть поняла к этому времени, что это дело преступно пускать на самотек. И играючи загнала разрозненных, а потому не всегда предсказуемых "инженеров человеческих душ" в большой колхоз, названный Союзом советских писателей. И так же, как крестьяне постепенно перестали быть крестьянами, а стали колхозниками, писатели постепенно превратились из писателей в "членов Союза писателей". Заветная красная корочка давала много прав, включая пресловутое право писать плохо, но исключая право на своеволие. В колхоз принимали. Из колхоза изгоняли. Власть особого давления не оказывала. Она лишь намекала. Колхозники старались и сами.

Убежденность в абсолютной ценности колхозного устройства была столь крепка, что в разгар перестройки убитых в сталинские годы литераторов стали восстанавливать в Союзе посмертно, ничуть не сомневаясь в том, что оказывают их памяти великую честь и восстанавливают справедливость перед историей и литературой.

Литколхоз, если не ошибаюсь, в каком-то виде сохранился до наших дней, но о себе напоминает нечасто, будучи увлеченно занят архиважным делом - дележом сохранившихся после всех приватизационных бурь квадратных метров. Власть на время забыла о литературе, вынужденной за неимением надежного патрона заняться штурмом рыночных бастионов.

Понятно, что такой степени простодушие одного из забытых богом литколхозников возможно только в таких заповедниках, как "Литературка". Понятно, что тоска по инфраструктуре, создающей навоз "для новой идеи страны", на сегодняшний день выглядит достаточно экзотично, чтобы не сказать маргинально. Понятно и то, что весь этот навоз навален исключительно для того, чтобы донести до понимания начальства, что "писатель должен жить хорошо, причем за счет государства".

Но понятно также и то, что заря новой колхозной эры уже маячит на горизонте. По крайней мере живительный запах той субстанции, которую автор "Литературки" любовно называет навозом, становится все заметнее.