В V веке до н. э. граждане греческого города Абдер написали слезное письмо на остров Кос знаменитому лекарю Гиппократу, умоляя его приехать и спасти впавшего в безумие философа Демокрита. В послании описывались симптомы душевной болезни: "Забыв обо всем и прежде всего о самом себе, он бодрствует ночью, как днем, смеется над каждой вещью - большой и малой - и считает, что вся жизнь— ничто".

Гиппократ немедля отправился в Абдер. Горожане проводили его к платану, под которым сидел мыслитель, и оставили врача наедине с пациентом. После обмена приветствиями и первых учтивых фраз Гиппократ спросил, указывая на манускрипт, о чем пишет Демокрит, и поразился, услышав в ответ: "О сумасшествии". Долгий и обстоятельный разговор убедил Гиппократа, что перед ним – отнюдь не безумец, а величайший мудрец, а его смех, так беспокоивший абдеритян, есть не что иное, как вполне осмысленная насмешка над тщетой жизни. "Я возвращаюсь вестником, что ты исследовал и уловил истину человеческой природы", - сказал философу медик, подробно описавший встречу.

В дальнейшем они подружились к вящей пользе как медицины, так и философии.

Таким был один из самых первых случаев медицинского освидетельствования по поводу психического расстройства. Больной оказался не только здоровым, но и умнейшим человеком. Этот рассказ можно ставить эпиграфом не только к истории психиатрии, но и ко всей мировой литературе, в которой мнимое безумие сплошь и рядом оборачивается высшей мудростью.

Человек начал постигать тайны собственного мозга относительно недавно. На протяжении многих столетий удел душевнобольных был ужасен. В самом лучшем случае их изгоняли из городов на произвол судьбы. С ними обращались как с опасными и неисправимыми преступниками. Во времена инквизиции их сжигали на кострах как одержимых дьяволом.

О том, что многие ведьмы и колдуны – попросту больные люди, догадывался Монтень, получивший однажды возможность побеседовать с обвиненными в колдовстве и записавший в своих "Опытах": "Этим людям я прописал бы скорее чемерицу, чем цикуту". (Чемерицей лечили безумие.)

Пройдет время, и Паскаль поймет: "Люди безумны, и это столь общее правило, что не быть безумцем – тоже своего рода безумие".

А потом Чезаре Ломброзо напишет "Гениальность и помешательство".

Одним из первых специальных заведений для содержания душевнобольных стало в 1537 году Вифлеемское аббатство в Англии – там расположился печально знаменитый Бедлам, ставший именем нарицательным (есть мрачная ирония в том, что дом умалишенных носил имя родины Христа: "Бедлам" - искаженное "Вифлеем"). Бедные страдальцы содержались там в условиях поистине нечеловеческих. По праздникам на территорию допускалась любопытствующая публика, за умеренную плату наблюдавшая безвинных узников – в точности так, как сказано у Пушкина:

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.

В абсолютистской Франции дом умалишенных превращается в инструмент репрессий. Мишель Фуко в книге "История безумия в Классическую эпоху" пишет об учрежденном в 1656 году в Париже указом короля Общем госпитале: "Независимость и всесилие Общего госпиталя почти абсолютны, его суд не подлежит обжалованию, а решения выше любого права".

Лишь на исходе XVIII века французский психиатр Филипп Пинель решил избавить своих пациентов от насилия. Декретом революционного правительства Пинель был назначен главным врачом Бисетра – лечебницы близ Парижа, исполнявшей заодно и функцию пересыльной тюрьмы для осужденных на каторгу в Кайенне. Узнав о его намерении освободить больных от оков, власти тотчас заподозрили Пинеля в неблагонадежности. Жорж Кутон, один из самых кровожадных якобинских вождей, заявил Пинелю, что лично приедет в Бисетр с инспекцией - "и горе тебе, если ты нас обманываешь и между твоими помешанными скрыты враги народа". Он действительно побывал там; паралитика-Кутона несли на руках. Мишель Фуко приводит описание этой знаменитой сцены:

"Пинель немедля препроводил его в отделение для буйных, и зрелище одиночных камер произвело на него тягостное впечатление... Оборотившись к Пинелю, он спросил: "Ты что, гражданин, хочешь спустить с цепи подобных зверей? Уж не сошел ли и ты с ума?" Пинель спокойно отвечал: "Гражданин, я убежден, что сумасшедшие эти столь несговорчивы единственно потому, что их лишают воздуха и свободы". "Что ж, делай, как знаешь, боюсь только, как бы ты не пал жертвой своих убеждений". Впоследствии, в эпоху Реставрации, появились сведения, что Пинель и впрямь укрывал в Бисетре политических противников режима.

В России в области психиатрии царило средневековье вплоть до последней четверти XVIII века. Первые дома для умалишенных появились в империи при Екатерине II. При Александре I и Николае I дома эти находились в ведении Министерства полиции и Министерства внутренних дел. Условия в них были неописуемо тяжелыми. Лечебным инвентарем служили цепи, сыромятные ремни и "капельная машина" - устройство для того, чтобы капать холодную воду на голову больному.

К александровскому царствованию относится один очень известный случай умопомешательства - поэта Константина Батюшкова. Он заболел в 1821 году, 34 лет от роду; прожить ему в помрачении рассудка суждено было еще 34 года. По общему признанию специалистов, Батюшков страдал манией преследования. "Не позволял топить у него печку, - гласит одна из записей в дневнике лечившего его доктора Дитриха. - Его не послушали, и он открыл окно, уверяя все время, что в печке притаились Штакельберг, Нессельроде и многие другие, которые начнут мучить его..." (Батюшков служил по министерству иностранных дел; Нессельроде и Штакельберг были его непосредственными начальниками.) В другой раз "ему чудились Вяземский, Жуковский, император Александр Павлович и другие, которые записывали все, что он говорил, и немедленно отсылали куда-то записанное..." Можно только гадать, кто был этот таинственный адресат, которому в галлюцинациях поэта сам император слал донесения.

В марте 1830 года друзья Батюшкова решили, что он отмучился и умирает. У одра смерти отслужили всенощную, на которую пришел и Пушкин. Авторитетные исследователи считают, что именно после этого последнего свидания Пушкин написал "Не дай мне Бог...".

В царствование Николая I российское общество узнало о сумасшествии Петра Чаадаева. Отставной гусарский офицер, бонвиван и красавец, Чаадаев три года провел за границей, откуда вернулся задумчивым скептиком, поселился в Москве и вел рассеянную жизнь светского джентльмена, а на досуге писал "философические письма" некой даме, "госпоже ***", о личности которой существуют различные предположения. Письма имели хождение среди узкого круга лиц, а в 1836 году одно из них было опубликовано в журнале "Телескоп". Сочинение, которое сегодня назвали бы "русофобским", произвело эффект разорвавшейся бомбы. По высочайшему повелению Чаадаев был объявлен помешанным. Он жил по-прежнему в своем московском доме, но под "медико-полицейским надзором"; на его литературные произведения был наложен строжайший цензурный запрет.

Документы говорят о том, что "диагноз" Чаадаеву поставил лично император. По прочтении "Философического письма" Николай начертал резолюцию: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного". Во исполнение воли царя шеф III отделения Бенкендорф направил казенную бумагу московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну: "В последневышедшем номере... журнала "Телескоп" помещена статья под названием "Философические письма", коей сочинитель есть живущий в Москве г. Чеодаев... В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому, - как дошли сюда слухи, - не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей... Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г. Чеодаева и чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья".

С одной стороны, Чаадаева как будто и впрямь вырядили в сумасшедшие. С другой – о странностях его характера пишут многие современники. Наконец, вполне вероятно, что царь и вправду думал, будто написать такой текст невозможно в здравом уме и твердой памяти. Во всяком случае, Чаадаев легко отделался: издатель "Телескопа" Николай Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, цензор, пропустивший статью в печать, уволен, журнал закрыт. Через год с Чаадаева сняли надзор с условием "не сметь ничего писать". Он, однако, написал "Апологию сумасшедшего", в которой оправдывал принятые к нему меры: "В сущности, правительство только исполнило свой долг". Но и этот текст увидел свет лишь в посмертном французском издании.

Во второй половине XIX века русская научная психиатрия бурно развивается и получает европейское признание, ненасильственные методы лечения становятся основными. Мировое светило судебной психиатрии Владимир Сербский был не только исключительно светлой личностью, но и отличался высокой принципиальностью в отношениях с властями.

Известен случай, когда он не позволил полиции провести осмотр пациентов клиники (подозревали, что там укрылись объявленные в розыск революционеры). Дело было в 1906 году, полицейский пристав имел на руках предписание градоначальника Рейнбота. Однако Сербский решительно заявил, что не позволит беспокоить больных. И полиция ретировалась.

Годом позже Сербский вступил в новый острый конфликт с властями. В московской тюремной больнице покончил с собой арестант Шмидт, дожидавшийся суда по обвинению в организации вооруженного восстания в Москве. Шмидт страдал психическим расстройством и был освидетельствован комиссией, в состав которой входил и Сербский. Смерть Шмидта, нуждавшегося в особом уходе, возмутила его. Психиатр выступил с резким обличением в газете "Русские ведомости". Не забудется и его экпертиза по "делу Бейлиса".

С приходом к власти большевиков психиатрия превратилась в орудие политических репрессий. Французский иссследователь Доминик Кола обратил внимание что Ленин активно использует в полемике со своими противниками психиатричсеский лексикон. В его статьях неоднократно встречается термин "истерия". Добавим к этому многочисленные безапелляционные требования отправить на лечение несогласных с ним соратников. Вот лишь некоторые примеры.

"Мы будем последними дураками, если тотчас и насильно не сошлем его в санаторий". "По-моему, надо бы ее арестовать и по этапу выслать в германский санаторий". "Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную фразу, будто ЦК – это я? Это переутомление. Отдохните серьезно. Обдумайте, не лучше ли за границей. Надо вылечиться вполне".

Своих он спроваживает в заграничные санатории. Политическим оппонентам уготована иная участь. Первый широко известный случай применения большевиками карательной психиатрии – дело Марии Спиридоновой, одного из вождей левых эсеров, предпринявших 6 июля 1918 года попытку государственного переворота. Учитывая ее "болезненно-истерическое состояние", трибунал постановил изолировать Спиридонову на год "посредством заключения ее в санаторий". "Санатория должна быть такая, - указывал Дзержинский подчиненным, - чтобы из нее трудно было бежать и по техническим условиям". Она бежала, была арестована, снова пыталась бежать, получила три года ссылки, потом еще и еще. Наконец, в 1937-м получила 25 лет тюрьмы и была расстреляна в сентябре 1941 года в Орловском централе вместе с другими заключенными.

Дело Ларисы Арап заставляет заново осмыслить угрозу, исходящую от забывших свой долг психиатров. Неужели прав Станислав Ежи Лец, сказавший, что "у каждого века свое средневековье"?