Варлам Шаламов - один из тех, кто открыл стране и миру правду о ГУЛАГе. Но так получилось, что мир прежде прочел написанные Александром Солженицыным "Один день Ивана Денисовича" и "Архипелаг ГУЛАГ", а "Колымские рассказы" навсегда остались как бы в солженицынской тени. Их публикации на родине Шаламов так и не дождался. Лишь сегодня произведения Шаламова и Солженицына стоят рядом в книжных магазинах.

Настоящая слава пришла к Варламу Тихоновичу только посмертно. Хотя Солженицын предлагал Шаламову соавторство в написании "Архипелага", но тот категорически отказался, в дневнике обосновав свой отказ так:

"Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого в общем-то дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына".

В наши дни Шаламов - признанный классик, своими произведениями немало способствовавший пробуждению общественного сознания, которое в конечном итоге привело к падению коммунизма. Но тень Солженицына и отзвуки споров с ним все еще тяготеют над фигурой автора "Колымских рассказов".

А что было бы, если бы Шаламов все-таки согласился писать "Архипа" вместе с Солженицыным? Может быть, тогда бы и выслали обоих, и Нобелевскую премию на двоих разделили? Но ни Шаламов, ни Солженицын не были людьми, готовыми с кем-то делить славу.

У Солженицына в "Архипелаге ГУЛАГ" главное - цифры и факты, пусть и поданные в необычной стилевой манере, с элементами "черного юмора". У Шаламова в "Колымских рассказах" - внешне безыскусное свидетельство очевидца, в этом качестве использованное в солженицынской эпопее.

Действительно, Варлам Тихонович признавался: "Каждый мой рассказ - пощечина сталинизму и, как всякая пощечина, имеет законы чисто мускульного характера... В рассказе отделанность не всегда отвечает намерению автора - наиболее удачные рассказы написаны набело, вернее, переписаны с черновика один раз… Пощечина должна быть короткой, звонкой... Каждый мой рассказ - это абсолютная достоверность. Это достоверность документа". И он же заявлял: "Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-либо (кроме мертвецов колымских, может быть)". И еще признавался: "Все мои рассказы прокричаны..."

К 100-летию со дня рождения Шаламова, которое мы отмечаем 18 июня, по Российскому телевидению прошел очень хороший фильм Николая Досталя "Завещание Ленина", основанный на "Колымских рассказах" и автобиографической прозе Шаламова. Под "завещанием Ленина" понимается, очевидно, не только знаменитое "Письмо к съезду", за распространение которого впервые был в 1929 году арестован Шаламов, но и колымские лагеря.

Сам Варлам Тихонович главным своим делом в литературе считал стихи, которые в СССР все-таки издавались, а "Колымские рассказы" полагал не литературой, а свидетельством. И даже говорил порой пренебрежительно: "Да что рассказы - нет в них ничего особенного". Но в литературе он остался именно "Колымскими рассказами", а поэзия его забылась.

Интересно, что образ самого Шаламова в фильме изменен в сравнении с прототипом. Герой картины показан борцом, противостоящим ГУЛАГу и советской системе, тогда как на самом деле Варлам Тихонович борцом и героем не был, а стремился показать, что главное для зека в лагере - это выжить любой ценой. Можно сказать, что Шаламов в фильме изображен таким, каким его хотел бы видеть Александр Солженицын.

В беседе с литературоведом и критиком Владимиром Лакшиным Шаламов в шутку назвал автора "Одного дня Ивана Денисовича" "лакировщиком действительности". Также и Руфь Тамарина, прошедшая ГУЛАГ, свидетельствует, что "наши номерные лагеря по сравнению с теми, давними, справедливо оценивались Шаламовым как "курортные". Опыт Шаламова был страшнее, а взгляд на литературу - жестче.

Солженицын вспоминал, как у них с Шаламовым возник "спор о введенном мною слове "зэк": В.Т. решительно возражал, потому что слово это в лагерях было совсем не частым, даже редко где, заключенные же почти всюду рабски повторяли административное "зе-ка" (для шутки варьируя его - "Заполярный Комсомолец" или "Захар Кузьмин"), в иных лагерях говорили "зык". Шаламов считал, что я не должен был вводить этого слова и оно ни в коем случае не привьется. А я - уверен был, что так и влипнет (оно оборотливо, и склоняется, и имеет множественное число), что язык и история - ждут его, без него нельзя. И оказался прав. (В.Т. - нигде никогда этого слова не употребил.)".

И еще Александр Исаевич предположил, что "в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями, а лишь палочками, которые использует лагерь... он писал о запредельных страданиях, запредельном отрешении от личности - и все сведено к борьбе за выживание". Солженицын же верил, что в лагере проявляются и черты личности человека, и его прошлое. Недаром в "Одном дне" каждый из героев - конкретный социальный тип и своеобразный характер, со своей идеологией. Солженицын настаивал, что лагерная действительность должна быть преобразована силой литературы. Шаламов же выступал за "голую правду" факта.

Видимо, именно поэтому "Один день Ивана Денисовича" в хрущевскую "оттепель" все-таки напечатали, что положило начало громкой солженицынской славе, а "Колымские рассказы" - нет. У Солженицына было все же какое-то позитивное начало. Его Иван Денисович и в жутких условиях лагеря сохранился как сильный и привлекательный крестьянский тип. Равным образом и другие герои повести сохраняли свои долагерные характеры и убеждения, которые лишь трансформировались в условиях ГУЛАГа. И у всех у них сохранялась надежда на послелагерное возрождение. Повесть Солженицына еще можно было, пусть и с большими натяжками, втиснуть в рамки объявленной XX съездом критики "культа личности", а беспросветные шаламовские рассказы - нет.

Любопытно, что сам Шаламов хвалил "Один день Ивана Денисовича" именно за то, чего не было в "Колымских рассказах". В письме к Солженицыну в ноябре 1962 года он писал: "Повесть - как стихи! В ней все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконичны, умны, точны и глубоки, что, я думаю, "Новый мир" с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного - ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед - все, что идет с недомолвками, в обход, в обман, - приносило, приносит и принесет только вред... В повести все достоверно. Это лагерь "легкий", не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан очень хорошо: этот страшный лагерь - Ижма Шухова - пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака... Есть еще одно огромнейшее достоинство - это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне не встречалась, признаться, давно".

Варлам Тихонович высоко ценил творчество Александра Исаевича, но в литературе предпочитал идти своим путем.

Шаламов утверждал: "Русские писатели-гуманисты второй половины девятнадцатого века несут в душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в двадцатом веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить..." Это был камень в огород Солженицына, следовавшего традиции Толстого.

А Солженицын не простил Шаламову вынужденного письма в "Литературную газету" от 15 февраля 1972 года с отречением от публикации "Колымских рассказов" в "Посеве" и "Новом журнале" - и особенно финальный пассаж письма. Текст этот действительно ужасен. Шаламов писал:

"Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков - по рассказу-два в номере, - имеет целью создать у читателя впечатление, что я - их постоянный сотрудник... Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, ее народу, ее литературе, идут на любую провокацию, любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя.

И в прошлые годы, и сейчас "Посев" был, есть и остается изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.

Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений...

Проблематика "Колымских рассказов" давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, "внутреннего эмигранта", господам из "Посева" и "Нового журнала" и их хозяевам не удастся!".

В оправдание Варлама Тихоновича можно только заметить, что от зарубежных публикаций своих произведений он так и не получил ни цента, а сам факт публикации в "Посеве" закрывал перед ним двери московских редакций и издательств. Письмо же вновь приоткрыло эти двери - вскоре вышел сборник стихотворений. А когда в 1980 году французское отделение Пен-клуба присудило ему премию Свободы, он, узнав, что премия заграничная, сразу же потерял к ней интерес.

Это вымученное отречение было вырвано у тяжело больного писателя. А десять лет спустя Шаламов стал одной из первых жертв советской карательной психиатрии. В январе 1982 года из интерната для инвалидов и престарелых его перевели в гораздо более закрытый психоневрологический интернат. Это во многом было вызвано шумом, поднявшемся после публикации "Колымских рассказов" на Западе. Для Варлама Тихоновича перевод оказался смертельным ударом. К тому же по дороге он простудился и через два дня, 17 января 1982 года, умер от скоротечного воспаления легких.

Да, колымские лагеря были поистине истребительными, не чета казахстанским, где побывал Солженицын. Шансы выжить на Колыме были минимальными. Шаламов показал нам настоящий ледяной ад. И он же предсказывал, что "возвратиться может любой ад, увы!", поскольку в России не осознан главный урок XX века - "урок обнажения звериного начала при самых гуманистических концепциях".

К несчастью, шаламовское пророчество сегодня звучит как никогда актуально. Никто не может поручиться, что ГУЛАГ не вернется. И сегодня рассказы Шаламова выглядят как предвосхищение литературы XXI века, где факт становится важнее образа.