На днях вручали Солженицынскую – едва ли не самую престижную и в то же время крупную в денежном выражении - литературную премию. Второй уже раз не писателям, а двум филологам (самая первая премия также была присуждена филологу – академику Владимиру Топорову). Литературоведу Сергею Бочарову - "за филологическое совершенство" и, если укоротить официальную формулировку, за понимание "слова как ключевой человеческой ценности" - и языковеду Андрею Зализняку – "за фундаментальные достижения в изучении русского языка" и особо за лингвистическое исследование "Слова о полку Игореве", приведшее к безусловному доказательству его подлинности.

Даже сами формулировки вывели событие награждения за границы факта сугубо научной жизни и заставили задуматься о вещах более общих. Глубокие по мысли выступления юбиляров усилили общезначимость происходящего.

Ох, недаром сказал Булгаков устами любимого своего героя: "Правду говорить легко и приятно"! Надо было слышать речь хорошо известного гуманитариям Дмитрия Бака о Сергее Бочарове – дифирамб, без капли преувеличения. Или речь математика (заведует кафедрой на мехмате) и одновременно блестящего гуманитария профессора Владимира Успенского о Зализняке – перечень уникальных качеств лауреата, причем не для красного словца, как столь часто ныне бывает: "...Небывалая для гуманитария ясность изложения... Небывалая для гуманитария доказательность выводов..."

Вернемся к формулировкам жюри – к слову как ценности. "Ценность" русского слова в его публичной жизни была потеряна в долгое советское время, когда произнесенные и написанные слова имели не то значение, что в словарях. Но обесценивание слова - в формах его уродования и выдвижения на авансцену худшего, что есть в родной речи, - процветает и сегодня: достаточно заглянуть на форумы, где сограждане ведут свободный диалог, обмениваются, с позволения сказать, мнениями... На большинстве форумов модераторы должны бы вывешивать предупреждение: "Женщинам заходить не рекомендуется". Анонимные участники "разбираются" с оппонентами так, будто факт наличия женщин в российском обществе им вообще неизвестен. Должно быть, нечто подобное пишется на стенах мужских общественных туалетов.

В том смысле аудитория, в которой я находилась 16 мая, – это действительно "другая Россия".

В ней лауреаты ненавязчиво учили нас многому, в том числе и культуре слова и мысли.

О непонимании людьми сути как своего родного, так и вообще языка говорит Андрей Зализняк в своей книге о "Слове о полку Игореве", поясняя, почему дискуссия о том, написано ли оно было именно в ХII веке или его сочинили "под старину" в XVIII или XIX столетии, "приобрела характер вечной проблемы" (его книга, можно твердо сказать, вопрос закрывает).

Выйдя на трибуну, искренне смущенный искренними перечислениями его заслуг и редчайших для гуманитария качеств, он после пауз и заминок вошел во вкус, взял привычную тональность блестящего лектора, на которого сбегаются в МГУ сотни студентов, и пояснял нам, собравшимся, почему же так долго шел спор о "Слове". Чтобы подделать в восемнадцатом веке язык двенадцатого, надо было быть гением – вот к чему сводится его тщательнейшее сугубо лингвистическое доказательство.

"Нелингвисты совершенно не осознают мощности языка как механизма, а именно количества и степени сложности правил, которые надо соблюсти, чтобы получить правильный текст... Особенно доверчиво относятся к мысли о том, что некто засел за книги и научился говорить и писать на иностранном языке "как на родном", те, кто ни одним иностранным языком активно не владеет. (Зализняку-то и карты в руки, поскольку он как раз владеет множеством языков: читает курс арабского, создает словари для французов и т.п. - М.Ч.) Люди верят бойким журналистским рассказам о том, как способного русского паренька поучили в разведшколе немецкому языку, забросили в немецкий тыл и там он успешно выдавал себя за немца".

Андрей Анатольевич сообщил аудитории, что про его книгу о "Слове" говорят, будто она "патриотическая". Для него это не похвала, что многим трудно сегодня понять: "Он что же – не патриот?.."

Его же самого называют "сторонником" и "защитником" "Слова". И эти понятия (или, скорей, ярлыки), прочно вошедшие в сегодняшний общественный обиход (несомненно, не без помощи ожившего и набирающего силу их давнего истока: "Кто не с нами, тот против нас!"), автору книги, натурально, глубоко чужды. Академик Зализняк, как любой настоящий ученый, "сторонник" научной истины, и только. Мне приходилось уже цитировать его оценку ситуации с книгой своего "противника" - "скептика" профессора Александра Зимина, - книгой, которая дождалась печати через сорок с лишним лет после ее создания. В советскую эпоху, писал Зализняк (опровергнувший гипотезу Зимина, повторим, с математической непререкаемостью), версия подлинности "Слова" "была превращена в идеологическую догму", советская цензура "практически не допускала прямого цитирования... А.А. Зимина. Бесчисленные страстные доказательства подлинности "Слова" подразумевали наличие некоего коварного врага, который стремится обесчестить эту гордость советского народа и о котором по советской традиции читателю не положено было знать сверх этого почти ничего".

Настоящему ученому не нужно, чтобы его "противник" сидел в наручниках и с заклеенным ртом – положение, в котором предпочли бы видеть оппонента очень многие из сегодняшних яростных спорщиков о судьбах России.

Оба лауреата вспоминали и давние годы. Андрей Зализняк - свою школьную еще компанию (не распавшуюся и по сегодня), где "не верили в чины и почести" и где все люди, их возымевшие в советское время, были под справедливым подозрением. "Между тем ощущение мира не было пессимистическим - мы знали, что существует гамбургский счет". И они, юноши, хотели войти в этот именно список - куда зачисляют не по чинам и официальным наградам.

Сергей Бочаров, один из лучших наших исследователей русской литературы ХIХ-ХХ веков, говорил о 60-х (когда, по слову поэта, были "физики в почете", "лирики" же, а с ними и гуманитарии – "в загоне") и еще более – о 1970-х: "...в те 60-е обновлявшаяся лингвистика взяла филологию на буксир и выводила ее из несчастного состояния. А затем пришла так называемая эпоха застоя, которая еще должна быть оценена как глухое и сложное, но и более углубленное после гражданских и либеральных 60-х время. И вот 70-80-е годы стали временем интенсивной филологической жизни и временем работы нескольких наших великих филологов, имена которых известны всем. Происходило перемещение ценностей в общем сознании, перемещение в сторону интересов гуманитарных, и фигура филолога стала выдвигаться на заметное место в общественной жизни, он стал выходить на положение человека, нужного современности. И тогда прозвучало слово Аверинцева о филологии как службе понимания. Это было, собственно, слово о том, что на более специальном языке называется герменевтикой: понимающее прочтение как главное в нашем деле. Это слово Аверинцева от повторения сотни раз стало общим местом — а между тем это было сказано широко: служба понимания вообще, а не только литературного текста. Как-то на этом застое как на некотором покое можно было задуматься о более общих вещах, чем литературные тексты".

Это ощущение "покоя" хорошо мне памятно. Сама повторяла в близком кругу – "Сейчас только работать: знаешь, что никуда не опоздаешь, ничего не пропустишь - сиди и пиши". Потому что полуподпольные вечера Мандельштама и все прочее - все это осталось в "либеральных 60-х". Лишь бы не забывать, что "полезно" это состояние было только для индивидуальной научной и отчасти литературной биографии – отнюдь не для настоящего и будущего страны. Словом, то самое, что ответил Андрей Битов интервьюеру в начале перестройки на стандартный вопрос "что вы сейчас пишете?" - "Пишу?.. Писать надо было раньше".

Умней и точней не скажешь.

Да, мой старший и любимый коллега Сергей Бочаров зафиксировал то, что действительно было и на моих глазах в то советское время: как "филологическая работа освобождалась от идеологического давления и стеснения и отвоевывала себе то право, какое, по Пушкину, принадлежит поэту, который сам избирает предметы для своего вдохновения. Наши сильные филологи сами избирали темы для своего вдохновения, и никто не мог воспрепятствовать".

Действительно – думать и даже писать, в отличие от сталинских лет, не могли воспрепятствовать: пистолета у виска, несколько мешающего обоим процессам, уже не было. Но обнародовать свои мысли в 70-е годы очень даже могли помешать и мешали – хотя диким упорством и бесконечной тратой дорогого времени и это можно было нередко преодолеть. О том, чего это стоило, можно много писать – и, наверно, стоило бы: для вразумления сегодняшних неразумных. И очень прав Сергей Бочаров в главном – слабела власть, и "не могли, уже не хватало сил помешать, уже не хватало сил исторических: идеология теряла силы, по мере того как расширялось свободное, более или менее, филологическое пространство. Экстерриториальная зона, в которой можно было дышать и думать филологу". Прав в том, что "сквозь нашу историю филология проходила не просто как профессия, специальность, наука, но как гуманитарная сила, какая не только зависела от тесноты исторических обстоятельств, но и участвовала в истории и меняла ее" (говоря суше: в этом и были предпосылки перестройки).

За это, видно, и увенчаны нынче два славных филолога одной из лучших наград отечества.

И было радостное чувство – есть, есть у России что предъявить миру, помимо пушек, ракет, разбитых витрин, спикеров и вице-спикеров обеих палат. И главное – стыдно не будет.