Для меня остается только одна карьера – карьера свободы, которая по-испански зовется libertad, а в ней не имеют смысла титулы, как бы громки они ни были.
Михаил Лунин

Тот грубый, зачастую граничащий с ханжеским метод, которым руководствуется власть колонийская, проводя так называемую воспитательную работу, является одним из проявлений общего вектора власти государственной.

Вектор путинской политики построен на страхе. Отсюда его показательное равнодушие, вытеснение социально-культурного слоя и милитаристская доминанта в публичном пространстве.

Вопрос в следующем: почему и как мы пришли к моменту, когда все самое замечательное и в тюрьме, и в стране существует вопреки? Вопреки привычному порядку вещей, вопреки опасности, вопреки власти? Я имею в виду честь и честность, смелость, страсть. Да и саму жизнь осмысляемую, которая загоняется современными институтами в самый дальний угол, существуя там, удивляясь самой себе?

Лев Рубинштейн назвал в числе ключевых понятий современной России – сопротивление. В моем понимании сопротивление Процессу, выведение мысли из области побочного, из периферии в центр, в суть, в сердце жизни человека – есть образ и способ современного действия.

Условия тюрьмы предполагают ускоренный курс осознания порядка вещей в России и собственного нравственного выбора.

Итак, в первую очередь важно изменить именно направление вектора. Притом что за последние 12 лет символический капитал власти пришел к состоянию отсутствия, а интеллектуальные потуги в обретении центральной идеи оказались тщетны.

Доверие к Путину потеряно, и потеряно давно, его власть держится на инертности и равнодушии населения. Можно тратить 30% бюджета на оборону, можно заплатить за написание новой истории – попроще, можно бесконечно черпать из котла пропаганды СССР темы вроде внешних врагов, но это не работает на массовом уровне, потому что населению неинтересно. Я подчеркиваю - населению, в которое превратила существующая власть граждан, неинтересно и смешно. Даже в тюрьме смеются над властью, и делают это в таких выражениях, которых Путину никогда не услышать ни на одном из протестных митингов.

Николай Заболоцкий в своих воспоминаниях приводит примеры, когда представители интеллигенции, будучи арестованными, ломались, сдавали всех, в том числе и тех, о ком знать не знали, и напротив, отдельные люди из криминальной среды демонстрировали удивительную последовательность и стойкость.

Глупо умножать количество политических заключенных, но это не первая и не последняя глупость, инициируемая властью.

На субъективном уровне – это испытание, а человеку мыслящему испытания необходимы. Я благодарна тем, с кем мне довелось прожить эти полтора года, и благодарна тем, кто этому способствовал.

Думаю, что те действия и усилия, которые регулярно предпринимались мной для обеспечения большей прозрачности, открытости исправительных учреждений, принесли пользу обществу, особенно той его части, что является чиновным аппаратом ФСИН.

На сегодняшний день моя подруга Надя Толоконникова дала обстоятельный и страшный портрет одного из самых диких мест России – мордовской колонии.
Возможно, кто-то подумает, что это точечный перегиб. В таком случае я хочу вас расстроить – это система. И на мой взгляд, попадание в нее исключительного элемента способно высветить и обличить изнутри тот ужас, с которым ежедневно на протяжении многих лет сталкиваются наши сограждане, от которых общество требует исправления.

Как можно побудить осужденного изменить отношение к закону, если в качестве наказания для него выбран массовый пошив полицейской формы. Дармовой пошив с пытками в качестве профилактики.

Давайте внимательнее посмотрим на тех, кого исполнители полагают достойными освободиться досрочно, – так называемый актив.

Люди, в которых последовательно развивается способность к беспрекословному подчинению, которых ежечасно растаптывают в ничто, заставляя лгать, предавать, завидовать, доносить и ненавидеть.

Не один человек (в данном случае должностное лицо) из недостойных побуждений демонстрирует этот цинизм, нет! – вся система цинична насквозь, она выдавливает из себя все чужеродное – сострадание, милосердие, индивидуальность, право выбора.

Здесь я замечала моменты, когда человек принимает для себя решение – перестать лгать самому себе про исправление и слушать байки про УДО - и, зная о том, что с ним поступили подло, начинает действовать. Именно такие люди в результате и приобретают уважение, потому что внутренняя свобода – самый яркий светильник.

Да, это не слишком популярно. На воле люди боятся тюрьмы, в тюрьме они боятся карцера или ШИЗО, люди боятся поставить свой статус и положение под угрозу. В 28-й колонии я просидела в БМ (безопасном месте, то есть камере ШИЗО. - Ред.) 5 месяцев, что есть не слишком здорово по тюремным традициям; так вот, уже на третий месяц моего там пребывания все осужденные, кого я встречала, хотели быть на этом месте, внезапно забыв про все статусы.

В колонийских правилах есть пункт, согласно которому осужденный обязан давать объяснения по любому пришедшему администрации в голову поводу. И у вас есть выбор: либо писать бумажки с заголовком «объяснительная» о том, почему вы не застегнули пуговицу, встали на 15 минут позже положенного, не надели платочек, или сказать "нет".

Сказать такое "нет" здесь – это выйти на площадь. Это посметь.

Обращаясь к узникам Болотной, я хочу сказать, что на суде у вас есть выбор: выбор ждать окончания процесса, опустив руки, или сказать этому "нет" и тем самым разрушить процесс.

Когда вы сидите дома на диване, у вас есть выбор, и спектр тех "нет", которые вы можете сказать, невероятно широк.

Труба, вышка, забор не существуют, если вы отказываете им в праве существовать.

Приговор, постановление, решение не существуют, если вы так для себя решили.

Поэтому, произнося слова о том, что стены рухнут, я знаю – это происходит сейчас.



Источник

Сегодня был необычный день. Ко мне приезжали с "России-1", говорили долго - больше трех часов, вернулась, а ощущение чего-то неприятного, едкого и жуткого. Я жалею, что дала согласие... Пока они не смонтировали очередного Мамонтова, хотела бы сказать о характере нашей беседы и о том, чего я ожидаю от нее.

Всякий раз, когда я говорю с человеком, то хватает и часа, чтобы я поставила его выше его функции, какой бы она ни была. Пусть это следователь или опер ЦИЭ, пусть это доносчик или журналист с "России-1" - я говорю с ним, как говорила бы с другом. Как все-таки странно и парадоксально, что я сижу в тюрьме за ненависть, ведь именно ею я зачастую желала бы обладать, но нет. Нет ее. Именно ненависти. Но, увы, невозможно (и все больше) не испытывать холодного отчуждения к подобным людям. Сколько их будет вокруг, когда откроются эти ворота? Сколько будет сцен и гнилых псевдодискуссий, с нагнетанием, с драматизированием и прочим пропагандистским барахлом? Изживем ли мы это? Мне стыдно за нашу журналистику. Честное слово, стыдно. Для общения с такими журналистами нужно обрасти чешуей, чтобы их вопросы стекали вниз, не проникая внутрь, не оставаясь зудом на коже и болью в голове. Мои любимые строчки Галича всякий раз не выходят из головы, после того как приезжает подобный последнему гость:

А что же я вспомню?
Усмешку
На гладком чиновном лице,
Мою неуклюжую спешку
И жалкую ярость в конце.

Есть во всех них черта, почти незаметная линия, которая просвечивает в паузах, взглядах, - претензия. Или, не знаю, гордыня. Впрочем, последнее несколько преувеличено, так как гордыня представляется чем-то более высоким, чем то, что вижу я. Претензия говорить от лица "большинства", "народа", "знания". Всякий раз я хочу спросить: с каких пор скользкие клише стали знанием? Видимо, с тех пор как они повисли на губах должностных лиц.

24 марта 2013, Березники

Журналистка Анастасия Кириленко получила это письмо от Маши по почте в конце апреля, когда колония в Березниках еще не была подключена к системе «Родная связь» (электронные письма заключенным).

Конечно, дописать за тот вечер я не успела, а на неделе времени почти не остается, т.к. учеба моя закончилась, началась работа. Через две недели я буду швея с дипломом, по иронии мои однопусики в вузе тоже в этом году получают дипломы, так что, обмениваясь впечатлениями, мы шутим, что я теперь настоящий рабочий класс, а они - журналисты.

Также в скором времени мне предстоит комиссия по УДО, которая, конечно, решит, что выпускать такого опасного человека, как я, в общество нельзя. Все это скучно и предсказуемо - ладно я, которая пару лет проведет в этой «системе» (системы нет: напротив, это набор довольно произвольных (произвол!) действий), но работающие здесь так живут годами по собственному, так сказать, решению.

Пожалуй, перспектива работы в УИС может показаться неплохой (из-за льгот и, возможно, отсутствия рабочих мест в городе), но, уверена, довольно быстро они понимают, что отбывают службу не в меньшей степени, чем мы - зэки - отбываем наказание, но уйти уже некуда. Да и годы, потраченные на работу. И дети, и прочее, прочее... И к тому же признаться себе - это тоже надо уметь, а сделать выбор, а отвечать за него... Я всегда как-то знала, что у меня нет ни права судить их, ни права жалеть, почему-то взаимности в этом вопросе не наблюдается.

Есть хорошая новость - получила книгу Сутягина, спасибо! Постараюсь прочитать поскорее. Книгу политзаключенного Сутягина пропустили, а вот фильмы Феллини и Бергмана нет. Но это ничего, сейчас попробую получить их, а если нет - пусть пишут мне мотивированный отказ в просмотре классики мирового кинематографа. Такой вот почти правозащитный юмор.

Журналистка Анастасия Кириленко переписывается с Марией Алехиной по обычной почте. Маша согласилась публиковать отрывки из этих писем в блоге на "Гранях".

Сегодня 14 марта. Завтра у меня начинается длительное свидание, так что попробую написать письмо а этот вечер. Я несколько волнуюсь, впервые увижу Филю, выросшего на год.

Начать, наверное, надо с того, что я действительно продлила пребывание в безопасном месте, что очевидно удобнее и мне, и администрации, хоть в чем-то мы согласны. Постоянно рефлексировать по поводу того, как это выглядит, я устала, а выходить в отряд, чтобы доказать публике, что я могу жить в условиях для этого не совсем предназначенных, не хочу.

Не далее как вчера приходил прокурор (известный нам прокурор Ташкенов, который также выполняет функции по надзору за законностью в США) - им пришла бумага из Брюсселя о том, что нам не дают встречаться с родственниками и адвокатами (мне и Наде), вот прокурор и просил объяснение, опровергающее предположение европейцев.

Я в письменной форме раскритиковала порядок и количество предоставления свиданий и дополнительно указала, что адвокат ждет по полтора-два часа, а правозащитников вообще не пустили. Потом прокурор пожелал «взглянуть, как я живу». Только переступив порог камеры, он быстро осмотрелся, бросил «все условия созданы, ну что, я пойду» и быстро засобирался.

За ту минуту, что он стоял, «собираясь», в преддверии, я успела сказать, кажется, все, что думаю и о нем и об «условиях, которые созданы». Я сообщила прокурору, что каждая вещь в этой камере, начиная от чайника, заканчивая чистящим средством для полов, была добыта со спорами, встречами, просьбами, жалобами, письменными заявлениями и стоила немалых усилий, хотя по закону (за соблюдением которого он, прокурор, должен надзирать) я на все это имею право, а способствовали осуществлению этих прав, кажется, все, кроме прокурора. В общем, на суде по УДО, чувствуется, я еще услышу о себе много хорошего со стороны прокуратуры.

Журналистка Анастасия Кириленко переписывается с Марией Алехиной по обычной почте. Маша согласилась публиковать отрывки из этих писем в блоге на "Гранях".

...Стихи не могут не иметь значения. Если узнать мир в них однажды, иначе уже не будет.

Меня удивляют все эти люди, которые ставят шлагбаум: вот искусство, а вот современное искусство. Настоящее искусство всегда современное, оно же на этой удивительной границе: со временем/вне времени, одновременно ломая эту границу (границы ключ). Это жест из Свободы в вечность. Художник это знает, а человек, смотрящий из обывательского уголка, видит только форму.

Такое впечатление, что вся философия XX века прошла как-то мимо, потому что люди вообще не помнят, о чем та или иная вещь, несмотря на работу, вложенную именно в осмысление, которую проделывали годами те же экзистенциалисты. И совершая что-либо, помогая на бытовом уровне, нужно помнить, что в первую очередь мы стремимся хоть немного сблизиться и обрести возможность диалога.

Весь этот мрак вроде полпреда Холманских или «товарищей» Сидящих в Думе(!) есть результат именно обвала коммуникации между людьми в России. Мы как общество или, если угодно, народ допустили это, и мы ответственны, как мне кажется.

У Мамардашвили была замечательная мысль, что такие понятия, как «свобода», «честь» или, например, «демократия», что-то значат, потому что столетиями люди наполняли их буквально кровью и телом, а что наполняем телом мы? Стоит прислушаться к словам в воздухе, и станет понятно.

И Путин может хоть тысячу эфирных часов истратить, повторяя про спортопатриотизм, - всем понятно. Или не всем, а только нам? В московском СИЗО я как-то пошла поговорить со священником, не на службу, а исключительно для попытки установить пресловутый диалог. Выяснилось, что для него нет разницы между президентом и царем (я серьезно) и на смирении (читай - невежестве) держится наша страна. А потом руку еще поцеловать предложил. И страшно, и странно, и очень близко к нам такая вот правда.

Со мной все в порядке: успокоительных больше не пью, пила только неделю - в основном из-за бессонницы.

...Наши лица – мое, Кати и Нади - все видели, и не хочется остаться лишь лицами. Не просто не хочется, а это худшее из всего. Есть надежда, что со временем появится вдумчивый рассказ, а не пустота за образом революционерок.

Журналистка Анастасия Кириленко переписывается с Марией Алехиной по обычной почте. Маша согласилась публиковать отрывки из этих писем в блоге на "Гранях".

...К сожалению, к тому времени, как письмо дойдет, у меня уже будут совсем другие мысли и даже проблемы, возможно, изменятся радикальным образом. Речь прежде всего о том, что перед УДО меня могут отправить в другую колонию. Так что сейчас я буду говорить о настоящем, которого очень много, а там будь что будет.

Я по-прежнему сижу в одиночке, что отнюдь не мешает думать (тут нельзя не думать об этом), как изменить систему. Само слово "система" - клише, но и фраза "повысить КПД тюрем" неверная прежде всего потому, что КПД - результат. Результат достигается совокупностью методов (здесь метод есть законодательный акт), и это, конечно, невероятно много, изменить на законодательном уровне вещи (многие), но я все больше понимаю, что метод/результат - это вовсе не то, что травмирует.

Вот мы имеем некую объективную реальность в виде политики Путина, в которой возможно попасть в тюрьму ни за что. Далее мы имеем тюрьму, в которой ты также можешь быть наказан ни за что, и тюрьма, как любая институция, обычно транслирует будто бы общее положение вещей.

Когда мы пытаемся изменить положение вещей как на микро (тюрьма), так и на макро (политика) уровне, то попадаем в процесс. Вот здесь начинается то, что не дает мне покоя. Процесс творим живыми людьми. Они такие усердные и одновременно ненавидящие (неверное слово - скорее уставшие и не слишком любящие: будем тактичны - цензура!) свою работу, продолжают по крупице вкладываться в процесс. И не день, и не месяц - годы, жизнь кладется на это. А что в остатке? Ради чего? Верно, у всех семья, дети, а дети - продолжатели, наследники, автоматические впитыватели. Много ли времени прошло? А мы видим уже и их, строящих, усердных, иногда волевых, иногда дающих отмашку. Настоящее мерцает в отмашке, может, поэтому у нас так не любят работать?

Когда я приехала в колонию и начала писать правозащитникам, а позже жаловаться, то, конечно, не потому, что не понимала системы и надеялась на их честность, но потому, что просто не могу иначе. Поступить иначе означало бы внести свою лепту в то, чего на самом деле не любит никто. В такую вот жизнь - отбывание. Я считаю, что здесь, в области поступка (решения), воля человека - это ключевое. Поступок, совершаемый и тем самым обретающий, - это основа личности, даже не основа, а то, без чего будет не так, неправильно, совершенно интуитивная вещь.

Зэчки раздобудут шали, будут работать за 200 р. в месяц и молчать, мыться по 50 человек в грязном сарае, поливая себя из майонезного ведерка (очень нужная вещь!), юлить, доносить и лицемерить - так на воле то же самое, только названия другие, помните, как у Мандельштама: "были люди, а стали людьё". Я только сомневаюсь теперь - были ли люди когда-нибудь?