В 1962 году Бродский написал:

Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию – спиной!

Раньше многих он сообразил, какой стороной ему повернуться к "постыдному столетию". Это не была спина убегающего, это был жест стыда и презрения. Почти через двадцать лет Бродский комментировал стихотворение любимого им англо-американского поэта Уистена Хью Одена "1 сентября 1939 года".

В каком-нибудь шалмане
вечернею порой
на Пятьдесят Второй...
Исчезли миражи.
Что, умник, перед нами?
Десятилетье лжи.
И виснет над землею –
дневной, ночной ли час –
смрад смерти. Как на плахе,
сентябрьской ночи страхи
изничтожают нас.

Оден говорит не о столетье – к тому времени оно еще не перевалило за экватор, – а о бесчестном десятилетье, предшествовавшем началу Второй мировой войны. Но кто вычислит, где точка отсчета человеческих безобразий? Главное, однако, в том, что происходящее вменяется в вину всем нам, умникам. Бродский уточняет, кто виноват: "...пацифизм, политика умиротворения, Испания, Мюнхен – поскольку все это вымостило дорогу фашизму в Европе примерно так же, как в наше время путь к коммунизму проложили Венгрия, Чехословакия, Афганистан, Польша". (Б. пишет в 1981 году.)

Ученый, глядя в линзу,
исследуй-ка людей
от Лютеровых дней
до наших – въевшись в лица,
их исказило зло.
Всмотрись – увидишь: в Линце
оно собой вскормило
бредового кумира.
Куда нас занесло?
Вспоенный злобой мира
сам порождает зло.

Это вторая строфа оденовского стихотворения. Бродский: "...намек на то, что все мы способны обернуться Гитлерами, несколько убавляет нашу решимость осудить его (или немцев). Это звучит почти как: "Кто мы такие, чтобы судить?" – вы слышите этот намек?" Убавляет, но не отменяет. Чуть дальше, воздавая хвалу той Германии, которую любил и знал Оден, Германию веймарского времени, где процветали изящные искусства, Б. пишет: "Приход к власти Гитлера безусловно означал конец почти всего этого. Для европейских интеллектуалов его восхождение явилось не столько триумфом воли, сколько триумфом пошлости".

Но одновременно – стихотворение Одена целиком построено на мучительных противоречиях, на отчаяньи – эти прекрасные юноши, которым "суждено было стать солдатами и убивать или быть убитыми"! Комментарий Б.: "...он знал их всех слишком хорошо, чтобы удивляться их гнусному поведению, будь то в мундире или без такового; он знал их достаточно хорошо, чтобы его не шокировало то "ответное зло", которое они причинят при подходящем стечении обстоятельств".

Для обывателя при наличии "хлеба и зрелищ" обстоятельства всегда подходящие. Поэтому:

У повседневной стойки,
где сгрудился народ,
звучи, мотивчик бойкий,
пусть высшие чины,
взопрев, обставят крепость для прений как шалман,
чтоб мы не знали, где мы,
безрадостные дети,
бредущие сквозь ночь...

Я думаю, что все по-прежнему актуально и не имеет значения, где это происходит – на Тверской или на 52-й.

В Нью-Йорке по воле случая, забавного и счастливого, 70-летие Бродского отмечают на 52-й – в "Самоваре", ресторане, который он любил и в котором часто бывал. Во славу этого юбилея я и перевел стихотворение Одена, из коего процитировал несколько строф. Кроме всего прочего, в нем есть простое утверждение, что мы должны "любить друг друга или бесславно умереть". В связи с этим утверждением Б. под занавес своего комментария обращается к нам: "...вы уклонились бы от выбора: "Мы должны любить друг друга или умереть", а я не думаю, что это можно себе позволить".

Я начал заметку с "памятника", написанного юным поэтом, дерзнувшим когда-то отвернуться от "постыдного столетия". Не ради красного словца замечу, что за год до смерти, в 1995-м, Бродский написал Aere perennius (что означает "прочнее меди"), и это уж воистину "Памятник". Есть там такие строки:

И вокруг твердой вещи чужие ей
стали кодлом, базаря "Ржавей живей"
и "Даешь песок, чтобы в гроб хромать,
если ты из кости или камня, мать".

В своем втором "Памятнике" Бродский повернулся к столетию лицом и ответил на призывы кодлы жестом, который несколько исследователей расшифровывают (и, по-моему, совершенно правильно) как "Вот вам!" Неприличным жестом ответил Бродский.

Отвечала вещь, на слова скупа:
"Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть –
не рукой под черную юбку лезть.
А тот камень-кость, гвоздь моей красы –
он скучает по вам с мезозоя, псы.
От него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью, с кадилом в ней".

Опять дерзнул. И оказался прав. Стихи его пребывают в неизменной красе. А гэбистская атеистическая кодла, издевавшаяся над ним, – где она? Исчезла. Исчезнет и нынешняя, воцерковленная.