Хлеб на Калининском выбрасывали раз в полчаса. Странный это был хлеб. Какие-то ноздреватые уродцы самых немыслимых форм, словно изготовленные глумливым пьяным пекарем в отместку за проклятую жизнь. Народ кидался на них, сметая уродцев. Потом невидимая тетка за пустыми прилавками крикнула: "Нету больше, расходитесь!" - и громадная толпа охнула, погружаясь в ступор. Был зимний вечер последнего советского года. Я вышел на улицу.

Это надо было осознать, раскуривая на декабрьском ветру дукатовскую "Яву". В центральном хлебном магазине в самом центре столицы СССР навсегда кончился хлеб. А с ним, значит, кончилась еда в родной стране, в этом долбаном государстве. Детей кормить нечем. Семью кормить нечем. Себя кормить нечем. Слово "п....ц" было написано на сером небе аршинными огненными буквами.

Никогда в жизни я не испытывал такого ужаса. Ни в августе 91-го невдалеке от этих мест, на улице Чайковского, когда под утро от Маяковки двинулись к тоннелю очередные танки. Ни в октябре 93-го, у Белого дома и у Моссовета. Вообще голод страшнее войны. Потому что в нем заключены и война, и сума, и тюрьма, и смерть в подворотне.

Немыслимые, кочергой перекрученные последние батоны хлеба - это все, что осталось тогда напоследок от коммунистов. Это был их прощальный прикол и привет. Стране, которая в начале века, пока они дискутировали на своих подпольных съездах, экспортировала пшеницу по всему миру.

Вот это государство и унаследовал Ельцин, когда вытащил трон из-под Горбачева и объявил Россию независимой и демократической, понимаешь, страной. Вот эту страну и стал собирать из ржавых гаек, валявшихся по дворам. Вот эту экономику и взялся лечить вместе с Гайдаром-Чубайсом при помощи терапии, которую в народе прозвали "шоковой". С чем даже сами реформаторы согласились.

Трудно сказать, откуда взялось это определение. Шоковой была жизнь, с ее каждодневным ожиданием катастрофы и гуманитарной помощи. Шоковым был народ, бродивший с красными флагами мимо магазинов, в которых враз обнаружилась еда: дорогая, но настоящая. Шоковым было начальство, прохлопавшее огромную, бесконечно богатую страну. Шоковым было то обстоятельство, что среди этого начальства и завлабов среднего звена нашлись люди, которые схватили за волосы нищую, несчастную Родину и начали ее вытаскивать из болота.

Шоковым было явление Ельцина.

Малообразованный, упрямый, брутальный, полжизни просидевший в тех кабинетах, где человеческое в человеке изживалось с первого дня, он обнаружил в себе неиссякаемые запасы мужества и душевных сил, едва ощутил власть и личную ответственность за Россию. За народ, который в последние полвека из всех традиционных умений сохранил только способность коммуниздить все что плохо лежит. За репутацию государства, которое 70 лет с коротким перерывом на войну внушало миру страх и отвращение.

Он словно родился вновь, этот бывший строитель, номенклатурный бонза, член политбюро. Убежденным демократом, для которого свобода слова была выше любых печатных и непечатных поношений в его адрес - на телеэкранах, в газетах, на заборах. Убежденным либералом, для которого понятия "свобода предпринимательства", "рынок", "частная собственность" были священны. Убежденным антикоммунистом, для которого боги из ветхих партийных книжек обернулись чертями, пахнущими серой и кровью. Как всякий неофит, он бывал смешон, когда открывал истины, известные в России детям, но это не вызывало смеха. Ибо вырастало из детской его наивности, которую он вместе с властолюбием, честолюбием, анархическим взрывным характером пронес через всю жизнь.

При нем (и только при нем) Россия поднималась с колен - рывком, из нищеты и позора. Из коммунистического феодализма - в дикий капитализм, из блокадной совдепии - в Чикаго двадцатых годов, а иного пути у России не было, что бы там ни говорили сторонники "постепенности" и "медленного вхождения в рынок", которые при пустой казне погубили бы страну быстрее чем за 500 дней. Изобилие на прилавках, почти конвертируемый рубль, поднятые из руин заводы и нефтеперерабатывающие комплексы, пафосные кабаки, турагентства, банки, банки, банки... все это было создано при нем, при Борисе Николаевиче Ельцине, в первые годы его власти, в ту эпоху, которая навсегда связана с его именем.

Потом он надорвался. Потом, под влиянием усталости и старинного русского способа избывать усталость, в нем стали иногда проявляться худшие обкомовские черты. Просыпалось самодурство, соединенное с доверчивостью к негодяям: так начиналась первая чеченская война. Возникали фантомные великодержавные боли: тогда он начинал грозить другу Биллу ядерными ракетами и награждать участников приштинского десанта. Он все-таки был слишком стихийным рыночником и демократом: не любил, но терпел олигархов, не терпел, но любил ворье из ближнего круга. Он спился, пытаясь реформировать страну. Он выздоровел надолго, уйдя в отставку. В известном интервью Николаю Сванидзе он признавался, что прожил не очень счастливую жизнь. А счастлив только теперь - в старости, на покое.

Впрочем, поверить в это было трудно. Ибо сам Борис Николаевич давал пищу для сомнений, изредка, но с заметным отчаянием откликаясь на свинцовые новости из жизни суверенной России. Например, когда назначенный им наследник возвращал России сталинский гимн или цинично подгребал под себя власть после Беслана. И тут сюжет вырастал до высот подлинной трагедии. Больной Ельцин, ошибочно разглядевший в Путине наследника славных дел, обречен был вместе с соотечественниками жить внутри своей галлюцинации - в России, которую он выбрал. И вместе с замороченными согражданами наблюдать за тем, как медленно, но неуклонно уничтожались его политические завоевания.

Впрочем, их осталось еще немало. О них помнит даже второй президент России, бормотнувший сквозь зубы пару лет назад: мол, как ни относись к Ельцину, именно в годы его правления "народ получил главное - свободу". Выяснялось, что ценность ее непререкаема и для Путина. Хотя бы в те минуты, когда он говорит о Ельцине.

Собственно, она еще теплится в стране: "наша и ваша свобода". Свобода слова, перекочевавшая в малотиражные газеты и в многотиражный Интернет. Свобода демонстраций, воплотившаяся в запрещенные марши, где "Другая Россия" отстаивает свое право на несогласие в городе, оккупированном ОМОНом. Жива и свобода вступаться за человеческие права, пусть и ограниченная беспределом басманных судов и общей атмосферой чекистского маразма.

Зато свобода передвижения по миру полная. Зато россияне - дома ли, в эмиграции - вольны в эти дни вместе со всем миром помянуть своего первого президента, поблагодарить его за все доброе, что он успел сделать, и простить ему невольные, хоть и тяжелые грехи. Ибо в траурные эти дни образ Ельцина-освободителя и реформатора затмевает все ошибки грешного, порой неразумного и нетрезвого человека по имени Борис Николаевич Ельцин.

А в память поколений он войдет как один из самых достойных руководителей государства Российского. Ибо если в Истории есть хоть какой-нибудь смысл, то это движение народов к свободе. Вслед за Горбачевым Ельцин возглавил это движение, и шел, покуда хватало сил, и не цеплялся за власть, когда силы его оставили, и покаялся напоследок, и с возрастающей тревогой следил за развитием событий в стране, которую любил и мечтал видеть похожей на себя - свободной, великодушной, сильной. Пока не остановилось сердце, надорванное недугами и надеждами, которые не сбылись.