В фоторепортажах о недавнем краснодарском антипуссинге был один изумительно парадоксальный, воистину постмодернистский транспарант, которым потрясали защитники веры: "Нет духовному беспределу!" Если беспредел духовный, зачем же вы его ограничиваете?

А все дело в том, что совершенно непонятно значение слова "духовность". Его не объяснишь чужеземцам, как не объяснишь, что за особенный аршин такой, каким надо измерять Россию. В синодальном переводе Библии слово это не встречается ни разу. В европейских словарях значится как сербохорватское. Из русских классиков нашел я его только в письмах Белинского, но совершенно в другом смысле.

В том значении, какое подразумеваем мы, слово "духовность" изобретено, по-видимому, русскими религиозными философами и поэтами "серебряного века". В Советском Союзе под потреблением "духовной пищи" подразумевали чтение художественной литературы и слушание классической музыки. Духовность была сродни столь же необъяснимой интеллигентности, а бездуховность означала культурное невежество. В современной России слово обрело значение, ровно противоположное изначальному: под ним стали понимать внешнее благочестие, а не внутреннюю связь с Богом.

Самое глумливое и меткое определение нынешней духовности дал Виктор Пелевин:
"Духовность" русской жизни означает, что главным производимым и потребляемым продуктом в России являются не материальные блага, а понты. "Бездуховность" - это неумение кидать их надлежащим образом. Умение приходит с опытом и деньгами, поэтому нет никого бездуховнее (т.е. беспонтовее) младшего менеджера.

Но ведь потому и заговорили о духовности в конце позапрошлого века, что к этому времени суть понятия выветрилась. В заключительной восьмой части "Анны Карениной", которую гневно отказался печатать в своем журнале Катков, ученый резонер Кознышев пытается убедить Левина в том, что "народ выразил свою волю", поддержав единоверцев-болгар в их борьбе с турками. На это князь Щербацкий отвечает: "Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает". "Нет, папа... - возражает ему дочь, - как же нет? А в воскресенье в церкви?"

- Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, - продолжал князь. - Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что - они сами не знают.
- Народ не может не знать; сознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, - сказал Сергей Иванович, взглядывая на старика пчельника.

Тогда Левин спрашивает у старика, что тот думает о войне, надо ли русским воевать за христиан. И получает ответ:
- Что ж нам думать? Александра Николаич, император, нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему видней...

Достоевский ужасно злился на Толстого за эту сцену, называл ее "мрачным обособлением" и восклицал горестно: "Не того ожидал я от такого автора!"

Ну так они и впрямь жили в одной стране, а писали будто о разных. Невозможно вообразить в романе Толстого разговор вроде того, что есть в "Карамазовых", когда Смердяков и Федор Павлович обсуждают подвиг русского солдата, который "где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, - о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете".

Случай этот подлинный. Звали солдата унтер-офицер Фома Данилов. Правда, Достоевский, как водится, преувеличил его муки - кожу с него живьем никто не сдирал, о чем романист прекрасно знал. Он посвятил Данилову главу "Дневника писателя", в которой вынужден был признать, что общество отнеслось к газетному сообщению равнодушно и имя героя забылось, меж тем как "случись подобный факт в Европе, то есть подобный факт проявления великого духа, у англичан, у французов, у немцев, и они наверно прокричали бы о нем на весь мир".

Но в том-то и дело, что поступок этот - чрезвычайная редкость. Как правило, русские солдаты, попав в плен на Кавказе или в Туркестане, принимали ислам, хоть и воевали в первую очередь за веру, а уж потом за царя и отечество. Так что скорее уж Фома Данилов обособление, чем Лев Толстой. А впрочем, правы оба классика, каждый на свой лад.

Стоит подчеркнуть, что переход из православия в иную веру в империи карался законом - свобода вероисповедания была дарована лишь царским манифестом 17 октября 1905 года. Поэтому крещеные в православии переходили в другую религию тайно или становились эмигрантами. Практикующим католиком был декабрист Михаил Лунин. Почти решился на это Петр Чаадаев. Гоголь, которому нравилась латинская месса, не видел необходимости в переходе из одной конфессии в другую, поскольку считал, что православие и католичество "совершенно одно и то же". Существует легенда, что на смертном одре обратился в католичество император Александр I. Страстный проповедник воссоединения церквей, поэт и философ Владимир Соловьев принял католическую веру тайно. По его стопам пошел поэт Вячеслав Иванов, переселившийся в Рим. В одном из стихотворений 1944 года он писал:
Я посох мой доверил Богу
И не гадаю ни о чем.
Пусть выбирает Сам дорогу,
Какой меня ведет в Свой дом.

Безверие мучило Александра Блока. Он тоже был близок к католичеству и своей эстетикой, и духовным строем личности. В октябре 1908 года он записал в свой дневник: "У церкви спрашивать мне решительно нечего". И не только у церкви, но и у "цвета русской интеллигенции". Далее следует грозное прозрение:
Я допускаю мысленно, что все теперешние члены общества согласятся между собою, найдут общие точки. Что же, это и будет смертью и поруганием общества, потому что тогда оно окончательно уйдет из жизни, превратится в какой-то благодатный и тем самым позорный оазис. Все согласившиеся выйдут на улицу и увидят тот же страшный мрак, ту же грозовую тучу, которая идет на нас. Вот во мраке этой грозовой тучи мы и находимся.

Тогда тоже были сильны надежды на обновление церкви. Реформы этой хотели умеренно-консервативные силы, хотела сама церковь, потому что она тоже ощущала "грозовую тучу" неведомого происхождения.

Русская реакция по существу всегда враждебна всякой культуре, всякому сознанию, всякой духовности, за ней всегда стоит что-то темно-стихийное, хаотическое, дикое, пьяное. Реакция всегда у нас есть оргия, лишь внешне прикрытая бюрократией, одетой в европейские сюртуки и фраки. В России есть трагическое столкновение культуры с темной стихией. В русской земле, в русском народе есть темная, в дурном смысле иррациональная, непросветленная и не поддающаяся просветлению стихия.
Так описал эту безличную силу Николай Бердяев и назвал ее "темным вином": "Кто отведал этого вина, тому трудно уйти из атмосферы, им создаваемой".

Это иррациональное начало сегодня висит тяжким удушливым облаком в воздухе России, и мракобесы уже в не силах остановиться - им в мозг ударило "темное вино". По словам Глеба Якунина, патриарх "близок к панике". Он вещает со ступеней храма о "предателях в рясах", жалуется на небывалое гонение на церковь. "Иерархия же, - пишет журналист Александр Баунов, - заговорила так, будто живет во времена Нерона. Хотя Нерон теперь сам крестится и ставит свечки".

Разбудили зверя и теперь сами не знают, как его укротить.

Слышит ли предстоятель себя сам? В проповеди на молитвенном стоянии он говорил о суде над Христом, о том, что судили и казнили его "за правду", которую "нельзя было игнорировать". Но отчего-то Кирилл не напомнил своей пастве формулу обвинения синедриона, а она была такова:
Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! (Мф., 26:65)

За богохульство судили Иисуса и за бесчинство в храме - за то же самое, за что судят теперь слуги кесаря юных дев, осмелившихся говорить с Богородицей по-своему. Кесарь, без сомнения, умоет руки. Да он уже и умывает: экспертиза не нашла в действиях Pussy Riot состава преступления. Это ясный знак для РПЦ. Если она и впредь будет настаивать на наказании узниц, вся вина ляжет на нее и на главного пастыря.