Пришла осень - пора, как и год назад, навещать Бориса Стомахина, осужденного по совокупности приговоров к семи годам строгого режима по части 1 ст. 205.2 УК РФ (публичное оправдание терроризма). Напоминаю, что во время публикации в ЖЖ статьи "Или пару вокзалов взорвать здесь железнодорожных", вменяемой публицисту в вину, Стомахин находился в московском СИЗО "Медведь", не имея доступа к интернету.

Борис Стомахин, как водится, становится костью в горле у любого начальства, куда бы его судьба ни забрасывала, в СИЗО или в лагерь. Он вечный отказник, неподписант, штрафник. Его обвиняют одновременно в склонностях и к побегу, и к суициду, и к экстремизму, ставят на "профучет", то есть помещают под особый надзор, когда надо ходить отмечаться днем и когда к тебе являются с проверкой даже ночью.

Год прошел, а ситуация все та же. Сразу по прибытии в колонию Борис был помещен в ОСУОН (отряд строгих условий отбывания наказания). Это за то, что еще с Москвы остался за ним "должок". То есть наказывают его не только за отказы подежурить в бараке либо почистить от снега дорожки на благо родины, встающей в лагере с колен каждое утро под звуки сталинского гимна. За отстегнутую, например, летом в СИЗО пуговицу - поскольку выданная государством роба была ему просто мала.

И по прибытии в пермский лагерь строгого режима его сразу определили в ОСУОН, не объясняя, за что именно. А все, оказывается, потому, что когда-то, в московском изоляторе, он был "не по форме одет"! За пуговицу!

В ОСУОНе человек 70 в одном помещении, вещи положить просто некуда. Тумбочки Борису не досталось. Кончились в колонии все тумбочки. По доброте душевной один зэк предоставил ему половину своей. Кое-что туда уместилось, но для еды, например, там места уже нет.

Поэтому Борис даже не пытается остатки личной провизии затребовать из каптерки. "Я привык уже жить на сечке да баланде, мне как-то все равно даже стало, голода не чувствую", - рассказывает он нам с Феликсом Шведовским в телефонную трубку во время краткосрочного (четыре часа) свидания через стекло.

Незадолго до свидания происходила натуральная "баня" в колонии. То есть вызов зэков на дисциплинарную комиссию - с последствиями в виде изолятора для наиболее "злонамеренных". Еще эту процедуру называют "крещением". Борису особенно повезло - боевое "крещение" в понедельник начали с него... Он был уверен, что его обязательно упрячут в ШИЗО и что свидание ему в ближайшее время будет запрещено. Но он ошибся. Лагерные власти проявили нетипичный либерализм: Борису и еще десятку заключенных объявили всего лишь выговор в тот замечательный понедельник.

Между тем знакомство с местным руководством (начальника лагеря сменили, пока Стомахин был в СИЗО "Водник") прошло не слишком гладко. Стомахину снова выдали робу не по размеру, и он был вынужден снова ходить с отстегнутой пуговицей. Начальник колонии полковник Асламов поднял страшный шум и гам, когда такое вольнодумство заметил, но, поняв, в чем причина, Борису предъявлять претензий не стал, а лишь мобилизовал заключенных сшить ему одежку попросторнее. "За робу я тебя наказывать не буду, - сообщил он Стомахину. - А вот за то, что ты мне во время нашей беседы нагрубил, - посажу".

В чем же заключалась эта грубость? Да ни в чем. Грубости и не было, просто отсутствие пресмыкательства и заискивания перед руководством лагеря считается нестерпимым, вызывающим хамством. А Борис всегда ставит барьер между собой и вертухаями любого ранга, слишком горд (в их интерпретации - груб), а это как-то не по статусу заключенному, который сродни лагерной пыли в глазах мусоров, вот он и платит за это последними крупицами свободы, какие у него еще есть.

- Не верю, - сказала я начальнику лагеря, - что Борис хамил вам, это не в его стиле. Он просто привык держаться отчужденно с теми, в ком он видит идеологических врагов. А вас он, естественно, считает представителем бандитского режима, который необходимо срочно демонтировать. Так что никакой грубости не было.

Не уверена, что полковник меня правильно понял...

Еще мы узнали у г-на Асламова, что привезенные нами книжки пацифистского и духовного толка изучит сначала "воспитатель" на предмет содержания экстремизма или еще чего-то вредного, а потом уж он лично решит, давать их впечатлительному грубияну Стомахину или нет.

Убийственная цензура здесь встречается на каждом шагу: как в одежде (кнопки-клепки нельзя, только пуговицы!), так и в еде, и в книгах, и в письмах. Тот ограниченный набор продуктов, который дозволяется к передаче, превращается заранее в пункте приема в "пищевой комок": чипсы, сухарики и лапша оказываются ссыпаны и перемешаны в общем пакете, конфеты "Маска" раздеты и слеплены между собой в месиво, сырокопченую колбасу в вакуумной упаковке зачем-то протыкают ножом. Требуется немало хладнокровия, чтобы наблюдать такое, не вступая в бессмысленный спор.

Претензии к руководству мы приберегли ко дню отъезда, когда ходили на прием к начальнику этого "исправительного" заведения. Феликс Шведовский - буддийский монах, он приехал в колонию в соответствующем оранжевом облачении. Мы шли к административному зданию ИК-10 по каменистой и пыльной дороге под звуки священного барабана и долгозвучной молитвы, которыми Феликс освящал и гармонизировал, насколько мог, это печальное пространство. Молитва эта нам обоим придала бодрости для неприятного разговора, в ходе которого нам удалось выбить для узника всего лишь персональную тумбочку. Но, во всяком случае, мы напомнили ответственному лицу, что условия, в которых они содержат Стомахина, с его состоянием здоровья, являются пыточными, особенно когда его помещают в ШИЗО и принуждают там целый день в холоде сидеть с его переломом позвоночника, а постель пристегивают к стене. В Буреполоме, первым сроком, у Бориса был постельный режим, а здесь, напротив, только и ищут повода побыстрей загнать живого человека в гроб.

- Ничего с ним не будет, - сказал нам Асламов, - мы все делаем в рамках закона, можете жаловаться куда хотите.

Мы пообещали, что обратимся во все инстанции, какие знаем. И что опубликуем информацию о происходящем в ИК-10 везде, где только возможно. Регина Леонидовна Стомахина уже написала в прокуратуру и омбудсмену Пермского края, и это только начало. Спокойно жить мы никому здесь не дадим, заявили мы. Будем приезжать сами, будем делегировать адвокатов и правозащитников. Между прочим, предшественник Асламова, по поводу которого мы написали множество запросов и жалоб по инстанциям, не так давно был отправлен на пенсию.

Хотелось бы, конечно, отправить не на пенсию, а на принудлечение галоперидолом, сульфазином, электрошоком и оздоровительной поркой все это безумное заведение полным составом. Вот бы они тогда почувствовали себя всеми фибрами души снова в СССР, по которому так грустят. Но для этого надо, чтобы тошнотворный режим садистов и убийц пополз по швам уже капитально. А этого все нет и нет.

Не знаю, способны ли люди в путинской Эрэфии ускорять тектонические сдвиги. Последнее время мне все чаще кажется, что нет, совершенно не способны, придется ждать, когда наш дурдом, голосующий за Путина, совсем выживет из ума и скончается от идиотизма.

После 18 августа я участвовала в обороне парка Дружбы у метро"Речной вокзал". Местные жители без всяких политических лозунгов около месяца круглосуточно дежурили у незаконно огороженной под коммерческую застройку поляны в парке. Удавалось долго не пускать туда бульдозеры, поставили палатки. Но приехал так называемый КОБР ("Казачий отряд быстрого реагирования") и, напав ночью на дежуривших, сильно их избил. После этого на поляну вошла тяжелая техника и тарахтит там до сих пор. Позже, даже когда был многолюдный сход в защиту парка с участием Митрохина и Зюганова, многие готовы были пойти и, пользуясь численным преимуществом и присутствием журналистов с камерами, завалить забор и остановить незаконные работы. Но организаторы дежурств сказали, что "нельзя подставлять людей под дубинки" - это раз, и что, если мы остановим технику, нам не разрешат пикет на Пушкинской и у Мосгордумы. Это два. Ну и все. На этом дежурства с обороной парка закончились, и "борьба" переместилась куда-то в Думу, в префектуру. Там происходит теперь культурный обмен бумажками, обещаниями, тянутся какие-то заседания и обсуждения, а парк тем временем уничтожается.

Люди, категорически неспособные к прямому и конкретному действию в результате самоорганизации, не желающие рискнуть (хотя бы немного) здоровьем и свободой, дабы настоять на своем, не достигнут никогда своих целей. Всегда кто-то, какой-нибудь "лидер", будет решать за них, как им жить и что им делать. Будет приходить и "организовывать" их бессмысленные пикеты у Мос- и Госдуры. И отговаривать "провоцировать" охранников в парке, останавливая бульдозер. Лишь бы ничего не делать по-настоящему и до конца - только символически и чуть-чуть. Ведь мы же хорошие, позитивные люди, не хулиганы какие-нибудь, чтобы конфликтовать с властями: мы уж лучше запустим шарики и крикнем хором, что "парк наш"!

Не случайно Стомахин считает, что здесь у нас некого и нечего спасать. Что спасать надо не ее (Россию), а от нее. Весь остальной мир. Еще живую цивилизацию. Сам Борис при этом производит впечатление совершенно непотопляемое, оптимистическое. При том что следующее свидание - в лучшем случае через полгода.

Борис надеется, что оставшиеся еще в РФ мыслящие люди, несмотря на разногласия, все же объединятся ради обрушения режима. Можно и нужно делать общую газету, раздавать листовки, писать краской ночью на домах программные слоганы.

Защита политзаключенных и поддержка военнопленных в этой тревожной и позорной обстановке - главное занятие, которое у нас есть.

Свободу политзаключенным.
Слава Україні. Героям слава.
Смерть фашистской империи Путина.