Милый, родной Александр Павлович, Саша... Официальные бумажки не признают даже самых ближайших друзей за родственников. Я не смогу получить визу, вовремя приехать попрощаться. Какой это был год, когда мы познакомились? 68-й? Раньше? Той зимой мы ездили большой компанией во Владимир и Суздаль, было жутко холодно. А кто еще был? Не запомнилось. Потом были разговоры о том, вступать ли Тане в комсомол. Дочь диссидента, еврейка, мехмат... - нет, решила не вступать. И правильно сделала, и поступила, и закончила. А мне было легче решать для себя - и мне комсомол не нужен.

К концу школы стало ясно, что мне бы подтянуться по математике, и я стал ездить к вам в Сокольники. Миша то играл на рояле, а то вдруг вставал на руки и делал круг по комнате. А я корпел над задачками. Вы были прекрасный учитель, а вот ученик вам достался так себе. Но не только же математике вы учили, так, может, в этом другом мне удалось сколько-то у вас перенять. В какой-то день мне показалось, Тани что-то долго нету. "Да где же она?" "Как где? В роддоме!" С тех пор у меня слегка развилась наблюдательность, беременный живот замечу, пожалуй, уже и на восьмом месяце.

Потом не стало Миши, и я стеснялся заходить: наверное, зря. Отец, уходя в тюрьму, наказал "будь поближе к Саше". И я зачастил снова. К тому времени от меня уже и прок мог быть какой-то. То мы заполночь чинили коляску - Женину? Нет, наверное уже Олину, перешедшую к ней по наследству от Жени. То разбирались с бумагами - сперва в основном с татарскими, а потом и по тюрьмам и лагерям, а то просто спорили, чьи новые башмаки лучше - мои за 11 рублей или ваши за 9 (кажется, вы тогда выиграли, ведь лучше значило дешевле).

Бумажных забот становилось все больше, "Хроника" становилась все толще и запаздывала все безнадежней. Иной раз нам не удавалось пересечься, и тогда, бывало, маленькая Оленька, только начинавшая говорить и отвечавшая односложно, докладывала. "Олечка, кто был?" - "Ваня". - "А что делал?" - "Бумажки, бумажки". А как я горд был, когда мне достался раздел "Тюрем и лагерей", и еще больше - когда вы подарили мне "Уленшпигеля" с посвящением "Лучшему читателю ТиЛя" - значит, могу, получается.

Я много раз видел вас усталым, озабоченным или огорченным - такая жизнь была. И только раз сердитым. Мою Таню забрали на 15 суток - для острастки перед серьезным арестом. И мы звонили в участок по поводу передачи. Вы осадили тогда барышню на другом конце провода: "Какой я вам молодой человек! Я вам в отцы гожусь!" Это мне вы годились в отцы, а не ей. Это мне пепел Клааса дважды стучал в грудь, когда вас арестовали, - за своего отца и за вас. Ваша карточка, та самая, веселая, с нашей свадьбы, оказалась "арестной" и встала у нас на полку, как и на полках у многих других людей. Этот же снимок становится "каноническим" и теперь. Грустная символика. Потом арестовали мою Таню, а немного погодя и меня самого.

Когда мы все повыходили, настала пора новых расставаний. И так же, как при аресте, было непонятно, увидимся ли вновь. Но и это оказалось не пожизненным. Меньше чем через два года мы встречали в Нью-Йорке и вас, и отца, и Андрея Дмитриевича, приехавших все вместе. С тех пор нет-нет да и отпускали дела то вас в Америку, то нас в Россию. Я не религиозен, вы знаете, но ведь если человек живет в памяти людской, то и нынешнее расставание тоже не "навсегда", правда?..