Друзья из Бостона и Праги послали мне ссылку на интервью парижанина Коли Милетича, нынешнего начальника французского агентства новостей в Москве, прозванного Юрой Гастевым "Серб и молод". Очень советую почитать - и Николя там хорош, и время чувствуется.

Мои дети, которые Колю никогда не видали (сколько ни зови его, все никак в Америку не соберется), непременно улыбнутся на фразу "Мадам, ваша шляпа!". Тут в каждом слове смешные несуразности. "Мадам" с Таней не особенно вяжется и теперь, а уж тогда, в 70-е, и подавно. И шляп она никогда не носила. И галантность Колина шла уж совсем вразрез с ситуацией. Единственное, что было тогда в Тане солидного, так это ее портфель, битком набитый самиздатом и документами Хельсинкской группы. А так - коротенькая курточка, чаще всего слишком холодная, не по сезону, вязаная шапочка, какие-нибудь сапожки на низком каблуке, чтобы бегать было удобней, - ну девчонка и девчонка.

Но в тот раз она надела шубу (те же адвентисты принесли, которых Коля вспоминает, сказали строго: "Тебе после лагеря в ссылку, а там холодно"), и шляпу откуда-то раздобыла, и даже портфель дома оставила. Все для конспирации, чтобы наружное наблюдение ее не узнало, чтобы ее по дороге не задержали где-нибудь в метро, чтобы сумела она добраться до Пушкинской площади, где каждого 10 декабря проходила молчаливая демонстрация. Добралась, а там как всегда люди в штатском и в одинаковых ондатровых шапках тащат других, посмевших свои шапки снять и так постоять несколько минут. Кого в воронок и на 15 суток, кого просто в отделение, а то еще в штатскую машину затолкают, и где-нибудь за городом выбросят, добирайся как знаешь (так с Лизой Семеновой в тот раз случилось), а кого просто попинают как следует тут же на месте.

Таня тигрицей кинулась оттаскивать Лизу от кагэбэшников, тащивших ту в машину. Битва была неравная - Таня одна, а тех много (меня в это время кто-то еще из них душил моим же собственным шарфом), шляпа полетела в одну сторону, моя жена в другую. Вот тут-то Коля со своим "мадам" подоспел спасителем: при журналистах тогда стеснялись уж слишком безобразить.

Подружились мы быстро, и деловые связи тут же наладились, и еще одно прозвище Коля приобрел немедленно - "Чайник" - за привычку выражать свои эмоции свистом сквозь зубы, когда слов не хватало. А эмоций и тогда было достаточно. "Эти - фьюить! что - фьюить! - делают - фьюить!" Ну все, закипел, пора с огня снимать.

Про бумажки Коля все правильно говорит. Мне по этому поводу вспоминается маленькая Оля Лавут: " - Оленька, кто приходил? - Ваня. - А что делал? - Бумажки, бумажки...". И про радиотехнику тоже. Мне он как-то притащил такой передатчик, запрятанный в шариковую ручку. Надо признаться, что ручка годилась на то чтобы писать, а вот передатчик не годился ни на что, барахлил даже в пределах одной квартиры, какие там 100 метров. Я потом такие видел в магазине в Нью-Йорке, и по-прежнему врут про 100 метров в инструкциях. Для этого инструкция со схемой, как он там разбирается и куда батарейку вставлять, была написана по-японски. Это обстоятельство избавило меня от вероятных неприятностей на суде. Во время обыска ручку не заметили, а вот инструкция (ну дурак, забыл выкинуть) привлекла внимание. Валя Мицкевич, у которого я тогда обретался, заглянул кагэбэшнику через плечо и хмыкнул "А-а, моя бормашина...". Тем дело и кончилось.

Обысков у нас было много - пять, может, семь, кто теперь упомнит. Иной раз, бывало, издевались. Бумаг набрали несколько мешков - так предложили помочь до машины донести. Но не только бумаги и книги брали, а и пишущие машинки (про компьютеры тогда еще и мечтать было нельзя), и продукты, и вещи, про которые думали, что они лежат для фонда помощи политзаключенным. И этому Фонду тоже Коля помогал, то и дело притащит чего-нибудь "березового" (из валютного магазина "Березка"), тогда ведь и с продуктами было плохо. Забрали у нас как-то бастурму. Записали в протокол как "предметы серо-белого цвета, похожие на кость". Ну, это понятно, у нас за день или два до этого гостил проездом Михаил Макаренко, который тогда был одержим идеей накопать костей неизвестного зека где-нибудь на Беломоре и похоронить ночью под кремлевской стеной. Бастурму в КГБ в конце концов распробовали, и ее удалось выбить назад, а вот почему они старые кальсоны забрали и не отдали, так до сих пор не знаю. Может, в них кто ходит и посейчас из ихних. В КГБ, я знаю точно, не один Путин на руку нечист.

Фотоаппаратик маленький, что был у меня от Коли (уж как хотелось "Минокс", но и "Пентакс" тоже хорош оказался) забрали на обыске не дома, а в Мордовии, около женского политического лагеря. "Ходит возле зоны какой-то посторонний, и у него в кармане что-то подозрительно щелкает", - написал в рапорте часовой с вышки. Часть фотографий не нашли, и их мне потом, лет семь спустя, Коля отдал в Париже. Но до Парижа была еще тюрьма и лагерь. Встретили меня в Лефортове как своего - даром, что ли, год жене передачки носил - и сунули в одиночку поначалу. Там всегда так - несколько дней держат одного, и в камере где все прибито, табуреткой драться не станешь. Я как до камеры добрался, так и спать повалился, на свободе-то не до того было, а тут как раз выспаться. И снится мне сон. Обыск идет, шарят везде, книги-бумаги забирают, все как обычно. И вдруг с книжных полок - у нас стеллажи были во всю стену - берут фотоаппарат. Ну что-то вроде "Зенита" или "Зоркого" - во сне не разглядеть, но точно, что большой. Я говорю: "Вы что, очумели?". "А-а", - говорят они с ухмылкой. Открывают этот большой аппарат, а в нем, как в матрешке, маленький, в точности Колин "Пентакс".

Встречались мы чаще по делу, и фотография иной раз таким делом и была. Например, снимали "Лефортово" с чердака соседнего дома. Там все прошло благополучно, а вот когда стали снимать ворота, хотя и притворялись, что снимаем друг друга, нас немедленно раскусили и прогнали. С той сессии у меня остался Колин снимок, где я сижу у Лефортовских ворот и в рубашке, Колей же подаренной. Мы с Таней этой рубашкой то и дело менялись, так что на плакате, где наши предарестные снимки помещены рядом, мы в одной и той же рубахе. Смешно сказать, она жива до сих пор, теперь наша дочка донашивает.

Место встреч у нас с Колей было оговорено заранее, а о времени договаривались по телефону. Например: "Волк тебя устроит - или лучше поросенок?" Это значило в "час волка" у театра Образцова, где каждый у каждого часа свое животное. Волк - 11 часов - нравился нам и алкоголикам. Алкоголикам - потому что в этот час открывался винный и можно было опохмелиться, а нам - потому что это уже не рано и еще не поздно. К этому часу я и шел с очередным выпуском "Хроники", когда меня арестовали на улице.

Однажды встреча под часами была не совсем по делу. Коля захотел показать, как живут инкорры в Москве, и еще представить меня своему начальству, вот и позвал к себе. Это было совсем рядом с театром. Весь день я где-то крутился и на встречу, конечно, как всегда, опаздывал, спешил. Решил раскошелиться на такси. Кстати, о такси. Отец до ареста жил в районе крематория в тихом переулке, где и машин-то не увидишь, не то что такси. Иной раз в квартире он громко объявлял, как он спешит по важному делу, а когда выходил, у подъезда его уже ждал зеленый огонек, то есть свободное такси. У меня этот фокус в тот раз не удался, а вместо такси подъехала другая машина с дамочкой, которая сперва хотела разменять сотню, потом передумала и уехала, а я остался стоять облапошенный на 40 рублей. Мне потом в тюрьме объяснили, да поздно, что такое называется "подрезать". 40 рублей в то время было много, примерно половина месячной зарплаты, так что я уже был сконфужен. Оказалось, это только начало.

Оказалось, предстоит не только интервью, но и обед. Про формальные обеды я только слышал, что бывают, так что чего я там нарассказал Колиному начальству, не помню, этикет меня больше заботил. С первым все обошлось благополучно. Но вот подают второе. Подает служанка, которая дается иностранцам из такого, если не ошибаюсь, Управления по делам дипломатического корпуса, УПДК, из русских и, надо полагать, из КГБ. Ну и несет эта дама гарнир, чашу с рисом. А я голоден был в тот день, и что-то мне показалось, что чаша эта не слишком уж велика, и почему-то я решил, что это, наверное, порция на одного. Ну, значит, культурненько беру блюдечко, на котором эта штука стояла, и тяну к себе. Почему-то упирается эта моя УПДК-кагэбэшная дама, не дает. "Ага, - соображаю, - просто надо не за блюдечко тянуть, а снять чертову плошку". Пробую так. Опять не дает. И тут только замечаю, что плошка-то с блюдечком - одно целое. Замечаю также и две большие ложки, которые торчат из нее. Тогда до меня доходит, что это, оказывается, на всех. Хорошо, беру одну ложку и начинаю накладывать. А дамочка моя, змея такая, громким театральным шепотом и говорит "Двумя!" - двумя, дескать, ложками накладывай, не будь свиньей-то, знай, дескать, правила хорошего тона. А откуда я их узнаю? У нас книжка-то вроде есть такая, по правилам хорошего тона, издана в Советском Союзе, но где ж ее купишь-то. Ну от стеснения и вырвалось у меня грубовато и громко: "А мне, дескать, одной удобнее". Все улыбаются, я накладываю и краснею. Хорошо Коля был следующий, тоже стал накладывать одной ложкой. "Двумя", - так же театрально прошептал я, и назревавший было дипломатический конфликт разрядился под общий хохот.

Это ж подумать только, у нас только прослушка, ну снаружи еще за тобой походят, а у них так просто каждый шаг под присмотром был. Да за такую работу за вредность приплачивать надо. Нет, Коля в этом своем интервью слишком мягок к начальству, которое не отстояло его от высылки за человечность.