Оказавшись в этом положении выдавливаемого, я понял, что не могу идти вот так, и никто в этой толпе не мог и не хотел находиться в состоянии стада баранов, которых куда-то выжимают. А загородки, которые установили на площади, создавали полное ощущение загона.

В этой толпе были не только протестующие, но и просто прохожие – со всеми обращались как со скотом. Причем сотрудники полиции были агрессивны – и омоновцы, и обычные полицейские, они были возбуждены, грубы и невероятно эмоциональны в этой своей агрессии. Меня это удивило.

В какой-то момент я понял, что терпеть это невозможно, недопустимо, и тогда я повернулся к сотрудникам и сказал: «Пропустите меня». Мне казалось, что сейчас многие люди повернутся, потому что невозможно это выдерживать. Но меня сразу же схватили - я был задержан первым - и молча запихнули в автозак.

10 минут я сидел один, вспоминал юность – армейские дни, полтора года в Таманской дивизии, обращение с молодыми солдатами в армии. Я понял, что со всем эти стилем я уже знаком.

Потом в автозак набрали человек 30, в том числе была девушка из «Солидарности», которой повредили шею. Сотрудники полиции не вели с нами никаких разговоров, даже не реагировали на просьбы вызвать врача. Ни слова не было с той стороны сказано. Опять же – как баранов закидали и повезли. Мы не знали, куда нас везут, но с нами были несколько человек, которые неоднократно уже попадали в такую ситуацию, и они сказали, что нас везут в Замоскворецкое отделение. Там нас по 4-5 человек стали выводить в отделение, где уже демонстрировалась абсолютная вежливость. Все было вежливо, но долго. И не было ни одного этапа, сделанного по процедуре.

Поскольку все было очень вежливо, я даже подумал, что подпишу протокол, если в нем все будет указано правильно. Но в результате я получил на руки совершенно потрясающие в своем несоответствии действительности копии протоколов. Протокол задержания – я сейчас впервые в жизни говорю этими категориями – был составлен человеком, который вообще не имел отношения к моему задержанию. Мне предъявили, что я задержан за то, что выкрикивал нецензурные выражения, вел себя агрессивно по отношению к милиционерам, выкрикивал лозунги.

Учитывая, что я вообще ни слова не сказал и что выкрикивать лозунги с толпой – это не мой стиль, для меня важны не крики, а присутствие, я отказался подписывать этот протокол. Человек, который даже не видел моего задержания, описал меня как агрессивного крикуна, подзуживающего толпу. Видимо, они решили описать меня как некоего организатора, потому что я крупный и был в белом шарфе. Они так и спросили меня: «Вы же организатор?»

После моего отказа от подписи они сказали, что это, конечно, мое право не подписывать протокол, но им в этом случае нужно найти понятых, чтобы зафиксировать отказ. А для этого, пояснили они, потребуется еще два-три часа. К тому времени с момента задержания уже прошло три часа, и нам – от подписи отказалось еще несколько человек – совершенно не хотелось провести еще два часа в отделении.

Тут появился начальник отделения и сказал, чтобы мы не переживали, сейчас все быстро организуют. Через некоторое время они нашли где-то на улице двух молодых людей, понятых. Они были совершенно обалдевшие - то ли студенты, то ли аспиранты. Когда они пришли, я им объяснил, кто мы и за что нас задержали. Они сказали: «Стратегия-31? Мы сейчас подпишем, а в следующий раз сами придем на акцию!»

Прошедшей ночью я почти не спал, лег очень поздно. Меня очень поддерживают мои друзья – звонят, пишут. С одной стороны, я возбужден вчерашними событиями. С другой стороны, в принципе я отношусь спокойно к тому, что произошло. Наверное, у меня генетическая память. Мою маму в 49-м году забрали с третьего курса на 10 лет. От нее я знаю, что такое настоящий арест, и потому я не склонен излишне драматизировать происшедшее со мной.

Моя мама училась на третьем курсе ГИТИСа на режиссерском. За увлечение индийской философией ее забрали по доносу профессора, который потом просил прощения у нее всю жизнь, и осудили на 10 лет по 58-й статье. Она меня родила после Лубянки, Бутырки, Казанской тюрьмы и ссылки в Среднюю Азию. Мама, которая прошла через все это, воспитывала меня в том духе, что нужно жить и работать там, где ты родился, любить страну. Единственное, что спасло ее и сделало возможным мое рождение, это то, что она не в лагерь попала, а в ссылку.

Во многом все, что происходит сейчас, связано с судьбой мамы. Еще жива ближайшая мамина подруга, которая находилась с ней в ночь ареста, - тетя Женя. Причем это не просто тетя Женя, это Евгения Григорьевна Гнесина, последняя живая из семьи Гнесиных, основателей Училища и Института имени Гнесиных. Она мне сказала: «Мишка, я сразу поняла, что это твой ответ на мамину судьбу».

Мама ушла в 98-м году. Наверное, я хотел бы, чтобы она услышала эти слова тети Жени. Для меня это важно, это действительно ответ. Все взаимосвязано. Зная по рассказам мамы, что она перенесла, я очень боюсь, что все это может в нашей стране повториться.