Посмотрев бегло фотографии с налета мародеров, прошедших практику в Грозном, я сразу увидел до боли знакомую картину.

Бутырка, камера для осужденных № 607. Кум начал интриговать против меня, когда я отказался стучать на сокамерников. Тогда я ответил ему, что стучать не приучен, тем более на тех, кто со мной иногда делит свой последний кусок. И от этих, как вы изволили выразиться, наркоманов и убийц я вижу за один день столько добра, сколько не видел от ментов за последние лет десять.

Через несколько дней кум вызвал смотрящего и начал ему наговаривать на меня всяких пакостей. Адекватный Макс Север послушал и ушел. Он ему не поверил, потому что тот мусор. Я продолжил свое спокойное существование, и дружеское отношение ко мне карточных шулеров, воров и наркоманов, с которыми я ел каждый божий день сечку с "вискасом" (соей) или перловку с килькой в томатном соусе, именуемой "анчоусами", заметно возросло.

Один блатной сказал мне тогда: если мусора кого ругают, это явный признак, что с ним можно разговаривать. Так, между прочим, мне сказал, дав урок на многие годы, благодаря чему я быстро сориентировался в лагере. Спросить там не у кого было, так менты мне быстро все обрисовали с точностью до наоборот.

Куму, видимо, сказали оглушить меня серьезно. Он опять вызвал Севера и сказал ему, что я даю из камеры интервью по телефону разным газетам и что нужно найти телефон - для отчета его генералам. Не знаю, что ему сказал Север, но на следующий день после завтрака распахнулись тормоза (дверь с решеткой) и мусор заорал растерявшемуся шнифтовому (парень стоящий у входа в камере, "на стреме"): "ПОЖАР!!!" "Пожар!" - так зэки предупреждают о начинающемся шмоне. Здесь закричал сам надзиратель, резким голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

В камеру ввалилась толпа в форме с дубинками и начали всех гнать к выходу, подгоняя и подмолаживая дубинками. На продоле стояла еще одна команда, которая проводила тщательный обыск. Нас всех выгнали в нежилую камеру, метрах в десяти от нашей хаты, на противоположную сторону корпуса. Камера была вся в известке, без одной половины окна. Январь был холодный, и в камере находиться было совсем, как говорится, "не комильфо". Прислониться и присесть было негде и некуда. В параше не работал смыв, и все, чем ходили когда-то ремонтировавшие камеру таджики, превратилось в что-то наподобие черного гнезда. Один вид сразу вызывал рвотные спазмы, впоследствии одно воспоминание об этом "гнезде", уже вызывало спазмы.

Под смешки все там потихоньку разместились в камере и стали коротать время. Часа через три нас погнали обратно. Старушка-камера, помнящая, наверное, еще пугачевцев, встретила нас уставшей, избитой и разбитой. На столе и полу валялись груды матрасов и постельного белья с соседних шконок. Под матрасами валялись перевернутые баулы, которые все до единого были вывернуты и вытрясены. Продукты, конфеты, чай и белье лежали в самом низу, вперемешку.

Макс Север, достаточно молодой смотрящий, твердый и принципиальный парень, увидев это все, воскликнул: "А знаете, почему они нас не убили? Потому что мы Банда!"

Посмуревшие было зэки заржали и, как после бомбежки в фильме "Они сражались за родину", стали потихоньку разгребать завалы, собирать то немногое уцелевшее, что было в раздавленных пакетах, случайно зацепившееся и оставшееся в баулах.

Я тогда оказался самым хитрым и сразу замочил в тазу простыни и одежду… Серега "Угрюмый", тут же шутливо выругался: "Опять Революция стираться! Революция, признавайся, ты сюда на тюрьму стираться заехал?" Все тоже сопровождалось смехом.

На протяжении многих лет подобные обыски - шмоны, или, как зэки их точно называют, "пожары", - как и применение дубинок против любого протестного сборища, государство позволяло себе только по отношению к осужденным. Теперь вот они вылили это уже за стены тюрем, а точнее, полномочия тюремных жителей получили теперь все граждане. Нацболы, всеми проклятые и не преданные только ленивыми, как всегда, оказались первыми, кто принимает на себя очередной удар репрессивной, полицейской машины. Под нацболов принимался закон об экстремизме, закон о полиции и все, что можно еще вспомнить. На нацболах откатывали машину массовых тюремных заключений.

Тогда мы выстояли, и Кремль понял, что пока рано устраивать массовые репрессии. Но скоро будет в самый раз, когда добьют и посадят последнего нацбола, вот тогда мы спросим со всех и все за все ответят... как пел давно уже классик, музыкант Юрий Шевчук.

Как вам, господа правозащитники, договорились с Сурковым? Кесарю - кесарево? Ваши офисы будут следующими или последними в репрессиях, но и туда придут с автоматами молодчики в масках и форме. И те, кто почище из вас, будут, наверное, завидовать погибшим стоя нацболам. Те, кто вне критики, будут до конца не верить, что это происходит с ними и пришли в этот раз действительно за ними. А прозрев, закричат, но услышать их будет уже некому.