Почему-то я хорошо запомнил: тридцать один год тому назад был точно такой же, как и теперь, конец октября - солнечный, сухой, довольно теплый. В один из таких прекрасных дней мы с моим другом-художником шлялись по Москве и рассматривали хлопотливые плакатно-портретные приготовления к профессиональному празднику коммунистов - 60-летней годовщине выстрела "авроровой" пушки по фасаду Зимнего дворца, выстрела, возвестившего человечеству начало новой эры.

Мы оба жили уже тридцать лет в этой новой эре, но, несмотря на это, нам было весело в тот день - погода и молодость были на порядок сильнее хронической липкой гадливости, неизбежно испытываемой нами при виде ублюдочной праздничной продукции. Нам было весело, и мы разговаривали, стараясь соблюдать незабываемую стилистику советского агитпропа - эстетика соц-арта только начала овладевать умами в нашей среде.

"Посмотри, - говорил мой друг, указывая на квадратные километры кумача, драпирующие Центральный телеграф, - как похорошела наша столица в праздничном убранстве!" "Да, товарищ, - с легкостью соглашался я. - Я вижу перед собой яркое свидетельство окончательного торжества коммунистических идеалов в отдельно взятой стране". "Посмотри на воодушевленные лица наших усталых, но довольных сограждан, - продолжал между тем мой товарищ, кивая в сторону двух сильно шатающихся, видимо, изрядно утомившихся от предъюбилейной трудовой вахты сограждан. - Эти лица красноречиво выражают уверенность советских людей в завтрашнем дне". И правда - выражения их лиц не давали ни малейшего повода усомниться в том, что завтра будет так же, как и сегодня, вчера и позавчера.

В какой-то момент, когда мы оказались с ним около Ленинской библиотеки, мой товарищ, резко нарушая стилистическую конвенцию нашего неспешного разговора, безответственно, хотя и довольно красочно матюкнулся и буквально согнулся пополам в пароксизме счастливого, освобождающего ржанья. "По-смот-ри!" - простонал он, указывая на одну из стен библиотеки. А там таки было на что посмотреть. Размещенные по фасаду и привычные по будням барельефы разных мудрецов и просветителей далекого прошлого были в этот раз завешаны портретами членов Политбюро. При этом под десятью - или сколько их там было - более или менее одинаковыми физиономиями, отличными друг от друга лишь наличием или отсутствием волосяного покрова, было соответственно подписано: "Сократ", "Платон", "Ломоносов", "Ньютон", "Фарадей", ну и так далее. Это и правда было ужасно смешно. Я сказал: "Можем ведь, когда захотим, и собственных Платонов, и быстрых разумом Невтонов. А?" - "Да, да! - подхватил мой товарищ. - И сформулировано правильно - мне вообще всегда нравится самодостаточного родительного падежа!"

И мы, счастливые, пошли дальше, незаметно перейдя на человеческий язык и разговаривая об искусстве, а точнее о смыслообразующей роли контекста - временного, пространственного, исторического, личностного - какого угодно. Мы говорили о том, что контекст в ряде случаев содержательно насыщенней, чем текст сам по себе. Но контекст контексту рознь, говорили мы. Иной контекст может и вовсе сделать текст слепым, нечитаемым, лишенным какого бы то ни было смысла. Так или примерно так рассуждали мы. И тут же подоспел пример, и даже два - нам вообще несказанно везло в тот день.

Сначала на глухой бетонной стене мы обнаружили дорожный знак "кирпич". "Что бы это могло значить?" - спросил я, впрочем, вполне риторически. "Н-да. - сказал мой друг. - С точки зрения теории информации знак, запрещающий проезд и при этом расположенный на глухой стене, несет нулевую информацию. А вот если бы такой знак висел над большой оживленной трассой, его информативность была бы максимальной". "Но здесь он может нести художественную, например, информацию", - предположил я. "Может, - согласился друг, - но только в том случае, если человек, повесивший его здесь, имел это в виду. А поскольку мы не знаем, кто это сделал - художник или, что скорее всего, просто какой-то дурачок, - то мы и об остальном ничего знать не можем".

Дальше было еще интереснее и уж совсем неподвластно никакой интерпретации, даже с точки зрения теории информации. В глубине старого московского двора на ржавом гараже наряду с каноническими "Санек козел" и "Митрофанова прастетутка" чистеньким отличническим почерком было выведено: "Золотая осень юбилейного года". Вот что эта мучительно-тошнотворная конструкция, легко представимая на первой полосе партийной газеты, на тетрадной страничке в линеечку или на растяжке поперек улицы Горького, могла значить в данном пространственно-временном контексте? А бог его знает. Скорее всего - ничего. Но ведь кто-то зачем-то именно здесь именно этим почерком написал именно это! "Значит, это кому-нибудь нужно".

"Ничего не понимаю", - сказал я. "Но ведь мы-то с тобой тоже только что примерно так же разговаривали, - сказал друг, пытаясь хоть как-то рационализировать иррациональное. - Вот нас бы кто-нибудь услышал, что бы он подумал?" "Так то мы", - не очень логично возразил я. "Ну, тоже верно", - подытожил друг. И мы пошли дальше.