Вторая часть книги Александра Солженицына "Двести лет вместе" (М.: Русский путь, 2002) вышла в свет в самом конце прошлого года – спустя почти ровно сорок лет после публикации "Одного дня Ивана Денисовича". Она посвящена истории русско-еврейских взаимоотношений, а точнее, отношений между еврейством и государством на протяжении советского периода. Разумеется, советская власть для Александра Исаевича гораздо менее симпатична, чем государственный строй Российской империи. Поэтому во второй половине книги мы не найдем того вдумчиво-сочувственного отношения к государственному антисемитизму, которое пронизывает ее первую часть. Если для царских властей, вводивших черту оседлости и процентную норму, налагавших на евреев прочие унизительные стеснения, потворствовавших (а то и прямо содействовавших) еврейским погромам, у Солженицына всегда находится слово понимания и даже оправдания, то антисемитские меры коммунистического режима - подавление еврейской национальной культуры, борьбу с "космополитами", расстрел членов Еврейского антифашистского комитета, дело врачей - он недвусмысленно осуждает. Но это вовсе не означает, что к евреям советского времени писатель более благосклонен, чем к их дореволюционным предкам. Напротив, именно за эти семь десятилетий совместной жизни (1917-1987) он предъявляет российскому еврейству свой счет.

Две части солженицынской книги различаются не только по хронологическому охвату событий, но и по основным темам. В первом томе автора занимает по преимуществу "еврейский вопрос" и попытки государства так или иначе этот вопрос "решить". Второй же том посвящен главным образом проблеме исторической ответственности еврейства за трагедию, пережитую Россией в XX веке. "Размышлять о евреях-большевиках, - пишет Солженицын, - евреям бы первей, чем русским. Евреев этот отрезок истории должен бы затрагивать сильно, и по сегодняшний день. Именно в духе трезвого исторического взгляда, не ответить бы на массовое участие евреев в большевицком управлении и в большевицких зверствах – отмахом: то были подонки, оторванные от еврейства, - почему мы должны за них отвечать, одни за других?.." И далее: "Круговая ответственность народа... неотъемлема от его способности построить достойную жизнь". И на многих страницах книги слышится горькая обида русского писателя на нежелание его еврейских современников признать свою вину в истории России и произнести слова покаяния.

Круговая ответственность народов за прошлые грехи их представителей – понятие и вообще, скажем так, небесспорное. К тому же не вполне понятно, как именно должно выглядеть коллективное покаяние в таких грехах. Евреев же на протяжении их истории не раз приглашали взять на себя вину за действительные, а чаще мнимые злодеяния отдельных "лиц еврейской национальности", и неудивительно, что к таким предложениям, даже высказанным в доброжелательной форме, у них со временем выработалось довольно стойкое предубеждение. Уже в 1911 году выдающийся еврейский общественный деятель и публицист Владимир Жаботинский (кстати, Солженицыным весьма ценимый) высказался на эту тему так:

"Вот уже несколько лет как евреи в России плотно сидят на скамье подсудимых. Это не их вина. Но вот что бесспорно их вина: они себя держат как подсудимые... Доколе? Скажите, друзья мои, неужели вам эта канитель еще не надоела? И не время ли в ответ на все эти и на все будущие обвинения, попреки, заподозривания, оговоры и доносы просто скрестить руки на груди и громко, отчетливо, холодно и спокойно, в качестве единственного аргумента, который понятен и доступен этой публике, заявить: убирайтесь вы все к черту?.. Нас не любят не потому, что на нас возведены всяческие обвинения: на нас взводят обвинения потому, что не любят. Оттого этих обвинений так много, они так разнообразны и так противоречивы. Сегодня нам кричат, что мы эксплуатируем бедных, завтра кричат, что мы сеем социализм, ведем бедных против эксплуататоров... Нам не в чем извиняться. Мы народ, как все народы; не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их и другие народы. Да, есть у нас и провокаторы, и торговцы живым товаром, и уклоняющиеся от воинской повинности, есть, и даже странно, что их так мало при нынешних условиях. У других народов тоже много этого добра, а зато еще есть и казнокрады, и погромщики, и истязатели – и однако ничего, соседи живут и не стесняются".

На наш взгляд, эти слова звучат убедительно и сейчас – даже если учесть то печальное обстоятельство, что после 1917 года среди евреев в нашей стране появились-таки те "казнокрады, погромщики и истязатели", которых вполне справедливо обличает автор "Двухсот лет вместе". Но все-таки Солженицын, наверное, имеет право на то, чтобы к его рассуждениям о еврейской вине и ответственности отнеслись более внимательно и уважительно, чем предлагал в свое время Жаботинский.

Солженицын не раз подчеркивает, что недопустимо взваливать на евреев всю тяжесть ответственности за семидесятилетнюю кровавую драму нашей страны. По его словам, не только "еврейскому народу следует отвечать за своих революционных головорезов и за готовные шеренги, пошедшие к ним на службу", но и "мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех беспощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов... мы сами, русские, рьяно шли по этому самоубийственному пути". И свой основополагающий тезис об этнической "круговой ответственности" он безоговорочно относит не только к евреям, но и к русским. Это выгодно отличает Александра Исаевича от патентованных юдофобов вроде некогда близкого ему Игоря Шафаревича (хотя, заметим, Солженицын ни разу не осудил зоологический антисемитизм своего бывшего единомышленника и сотрудника). Казалось бы, как можно возразить против такого великодушного и беспристрастного подхода? Действительно, почему бы русским и евреям не признать друг перед другом свои ошибки, грехи и преступления, не покаяться в них и, духовно очистившись, не приступить к установлению новых, добрых отношений между двумя народами? К этому Солженицын призывал едва ли не все нации мира еще в своей давней работе "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни" (1973). В том трактате много говорилось о "взаимных болях, бедах и обидах" в отношениях между русскими и поляками, татарами, латышами, даже венграми, однако вопрос "русско-еврейский" тщательно обходился. И только теперь писатель счел своевременным обратить свое предложение "помериться грехами" к евреям.

На первый взгляд, идея подкупает – и наверняка она найдет сочувствие среди солженицынских поклонников еврейского происхождения. Однако при ближайшем рассмотрении нетрудно понять, что тот духовный путь, на который Солженицын зовет вступить своих еврейских соотечественников, не сулит им ничего хорошего. Даже если теоретически допустить, что взаимное покаяние в грехах есть единственная основа для добрых межнациональных отношений, никуда не уйти от того фундаментального обстоятельства, что русские и евреи вряд ли будут в этом процессе равноправными участниками. Представители национального большинства могут со всей решительностью осуждать те или иные явления в истории своей страны, находить недостатки и пороки в своем народном характере и культуре, бичевать своих предков и современников за их ошибки и прегрешения. Такая национальная самокритика есть дело трудное, но достойное и полезное – однако она не влечет за собой никаких внешних последствий, точнее, санкций. Другое дело если коллективную ответственность за прошлые и нынешние несчастья отечества берет на себя национальное меньшинство – весьма вероятно, что найдутся охотники спросить с покаявшегося подсудимого со всей возможной строгостью. И еврейская история дает тому немало примеров. Говоря упрощенно, если в России на исторический вопрос "кто виноват?" ответят признанием русские, то расплаты с них никто не потребует, а если хотя бы часть вины возьмут на себя евреи, то наверняка спросят: "А что с ними за это делать?"

Общеизвестно, какое значение для христианского антисемитизма имеет содержащееся в Новом Завете собственное признание иудеями своей ответственности за смерть Иисуса Христа: "И отвечая весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших" (Мат. 27, 25). Только в середине 1960-х годов, после многовекового жестокого преследования евреев в христианских странах и спустя два десятилетия после нацистского геноцида, католическая церковь отказалась от вменения богоубийства в вину всему еврейскому народу. А ведь если попробовать применить к этой проблеме солженицынскую логику, Второму Ватиканскому собору следовало бы поступить иначе. Пусть, скажем, итальянцы как потомки древних римлян, да и все европейские народы как наследники римской цивилизации, возьмут на себя ответственность и принесут покаяние за действия римской власти и лично Понтия Пилата – но пусть и евреи покаются за "распни, распни Его!". Вроде бы справедливо – однако почему-то не верится, что после такой процедуры в отношениях между евреями и христианами наступила бы долгожданная гармония.

Пора сказать несколько слов уже не о главной идее книги Солженицына, а о том, что составляет ее основной объем. Как и можно было ожидать, о жизни российских евреев в советское время автор пишет более компетентно, чем о событиях более далекого прошлого. Однако бросается в глаза сознательная узость подхода: на протяжении всех "семидесяти лет вместе" (особенно в ленинское и сталинское время) евреи выступают у Солженицына преимущественно как коммунистические руководители, сотрудники карательных органов, лживые пропагандисты, цензоры, халтурщики, маскирующиеся под русских историков (курсив автора), спаянные в мощный этнический клан лагерные придурки, фальшивые фронтовики, ошивавшиеся подальше от передовой, спекулянты, заполонившие во время войны Ташкент и Алма-Ату, расхитители соцсобственности, преступные психиатры, русофобствующие интеллектуалы... Конечно, не раз называются в книге и достойные еврейские имена, но зачастую в каком-то специфическом контексте. Например, о Самуиле Маршаке упоминается дважды: как об участнике радиомитинга "для пропагандистской обработки союзников" летом 1941 года и как об одном из подписантов униженного письма видных советских евреев правительству в разгар дела врачей в начале 1953-го; об Осипе Мандельштаме – только как об объекте травли со стороны наемного писаки Давида Заславского (о нем-то как раз говорится подробно). Глава НКВД Ягода фигурирует на 9 страницах книги, большевистский публицист Стеклов (Нахамкис) – на 8, глава Союза воинствующих безбожников Ярославский (Губельман) – тоже на 8. Между тем об Эйзенштейне говорится лишь на 2 страницах, о Ландау – тоже на 2, о Мейерхольде (которого Солженицын без достаточных на то оснований считает евреем) – на 1. О придворном сталинском живописце Исааке Бродском упоминается трижды, а о великом поэте Иосифе Бродском – ни разу; имя строительного наркома Семена Гинзбурга также встречается трижды, но напрасно искать у Солженицына упоминаний об авторе "Крутого маршрута" Евгении Гинзбург, о выдающемся литературоведе Лидии Гинзбург или о крупном физике-теоретике Виталии Гинзбурге. Да и о многих других российских евреях XX века, снискавших славу без одиозности, не упоминается ни разу. Видимо, в таком отборе имен есть своя система. И она касается не только знаменитостей. В книге можно найти сведения о том, что в конце 30-х годов евреи составляли 14% всех советских инженеров, 16% научных работников, 27% врачей. Однако приводятся они без авторского комментария – в отличие от данных о высокой доле евреев в ЦК, ЧК и прочих зловещих учреждениях. И не поймешь: то ли писатель хочет уважительно оценить еврейский вклад в социально-культурное развитие страны, то ли дает понять, что слишком уж резво рванули евреи в интеллигентские профессии в 20-30-е годы, после отмены старой доброй процентной нормы.

В главе, посвященной судьбам советского еврейства в годы Великой Отечественной войны, Александр Исаевич признает, что многие евреи сражались на фронтах, и даже трогательно припоминает: "Среди офицеров нашего дивизиона (20 человек) тоже был еврей – майор Арзон, начальник снабжения". Однако затем следуют долгие рассуждения о том, почему в народе тогда было широко распространено представление о массовом уклонении евреев от фронтовой службы. Сделав вывод, что это представление было преувеличено, но все же имело реальные корни, автор подробно разбирает найденное им в современном израильском журнале свидетельство об одном характерном, по его мнению, эпизоде военного времени. Оказывается, в начале войны один еврейский юноша сказал своему другу, что если его призовут, он пойдет на фронт, но добровольно этого делать не станет: в войне сцепились два фашистских чудовища, и евреям лучше бы в ней не участвовать. Позднее этот молодой человек (его звали Шулим Даин) все же погиб под Сталинградом. Солженицын согласен с ним в том, что сталинский режим был не лучше гитлеровского. Но, по убеждению писателя, "для евреев военного времени не могли эти чудовища быть равны" – ведь победа Гитлера грозила еврейству полной гибелью. Отказываясь видеть в позиции Даина пример "еврейской трусости", Солженицын толкует ее как признак того присущего евреям "расслабляющего чувства двойного подданства", которое является одним из главных источников антисемитизма. "Неполная заинтересованность в этой стране" – вот какой грозный диагноз ставит русский писатель Шулиму Даину, а вместе с ним и всем (или почти всем) своим еврейским соотечественникам.

Это место в книге Солженицына не стоило бы излагать столь подробно, если бы оно не позволяло уяснить нечто весьма важное в подходе автора к проблеме русско-еврейских отношений. Ведь Александр Исаевич не раз писал о том, что в начальный период войны, да и позже, коренные русские тоже далеко не единодушно хотели защищать советское государство. Вспомним, например, яркую сцену из "Архипелага ГУЛАГ":

"В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 г. собрались мужики близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой неумолимый к русским крестьянским слёзам сблажил растерянный и полуплачущий батька: "Братья и сёстры!..", - один мужик чёрной бумажной глотке:
- А-а, б...дь, а в о т не хотел? - и показал репродуктору излюбленный грубый русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают.
И зароготали мужики".

Как видим, скептическая реакция рязанских крестьян на призыв защитить страну от вторжения оценивается Солженицыным куда мягче, чем нежелание добровольно идти на фронт, выраженное в разговоре молодым евреем. А ведь Шулим Даин всего лишь не хотел воевать на советской стороне – он и помыслить не мог о том, чтобы принять участие в войне на стороне нацистов. К тому же евреям путь в германскую армию был, разумеется, заказан. Русские (как и другие национальности нашей страны) были в другом положении – и, как известно, весьма многие из них воевали против Красной Армии. Одна из великих общественных заслуг Солженицына в том, что он показал всю сложность проблемы "предателей" в Великой Отечественной войне, призвал соотечественников к пониманию и сочувствию к тем сотням тысяч людей, которые в час страшного испытания сделали – чаще вынужденно, но нередко и добровольно – выбор в пользу иноземного тирана, а не отечественного. Об этом Александр Исаевич много писал в "Архипелаге", но, пожалуй, особенно выразительно высказался он на эту тему в своей относительно недавней работе "Русский вопрос" к концу XX века" (1994):

"Характерно, что даже в самые последние месяцы (зима 1944-45), когда всем уже было видно, что Гитлер проиграл войну, - в эти самые месяцы русские люди, оказавшиеся за рубежом, - многими десятками тысяч подавали заявления о вступлении в Русскую Освободительную армию! – вот это был голос русского народа. И хотя историю РОА заплевали как большевицкие идеологи (да и робкая советская образованщина), так и с Запада (где представить не умели, что у русских могла быть и своя цель освобождения), - однако она войдет примечательной и мужественной страницей в русскую историю – в долготу которой и будущность мы верим даже и сегодня".

Тут солженицынское сочувствие к "изменникам Родины" переходит в прямую апологию власовского движения. И заметим – Александру Исаевичу и в голову не приходит заговорить ни об исторической ответственности русского народа за то, что творили власовцы, воюя на стороне Гитлера, ни о каком бы то ни было русском антипатриотическом комплексе, побудившем массу русских людей с оружием в руках присоединиться к напавшему на страну жестокому противнику. Но вот не проявивший патриотического рвения и неохотно павший под Сталинградом еврей Шулим Даин – другое дело. Да, Солженицын упрекает Даина за его теоретический "нейтралитет" не только с русской, но и с еврейской точки зрения: как можно не поднять оружие против врага, стремящегося поголовно уничтожить в первую очередь именно еврейский народ? Но ведь и тем русским людям, которые уже в конце войны вступали в РОА, было, по-видимому, ясно, что несет Гитлер России, - и тем не менее Александр Исаевич им вполне сочувствует. И потом, все-таки Солженицын обвиняет молодого еврея не в отсутствии солидарности с соплеменниками, а в равнодушии к России.

Почерпнутый из израильского журнала случай позволяет Солженицыну предъявить российским евреям самый серьезный счет. На примере Шулима Даина Солженицын уверенно выявляет у них пресловутую "двойную лояльность", ту самую родовую черту, которая якобы мешает евреям стать подлинными патриотами России – да и любой другой страны кроме Израиля. Между тем более серьезные проступки представителей русского народа вызывают у писателя совсем иную реакцию. И по-своему это логично: русские, в отличие от евреев, отвечают только перед самими собой. Этот ключевой, на наш взгляд, эпизод "Двухсот лет вместе" в сопоставлении с другими произведениями Солженицына позволяет понять, чем должна стать для евреев в действительности та процедура взаимного покаяния, к которой он их призывает.

Как и после выхода в свет первой части книги полтора года назад, Александр Исаевич недавно дал интервью либеральной московской газете, в котором снова заявил о своем горячем стремлении к взаимопониманию между двумя народами: "Нет, я полностью исключаю, что моя книга послужила каким-нибудь образом развитию напряженных чувств. Наоборот, напряжения оставлены позади и пора спокойным языком спокойно объясняться обо всем". По его мнению, "ожесточенность", проявившаяся во многих рецензиях на первый том, была вызвана уже тем фактом, что он взялся за эту тему. Но браться можно по-разному. И напрасно Солженицын полагает, что, перечисляя разнообразные провинности евреев на протяжении двух веков их жизни в России, а особенно в советское время, и призывая своих еврейских соотечественников к покаянию (пусть даже взаимному) за грехи отцов, он способствует улучшению отношений между двумя народами. Эту попытку удачной не назовешь. Вспоминая ранние рассказы Солженицына, можно сказать, что получилось не для пользы дела. Как жаль... Автор "Двухсот лет вместе" отчасти напоминает Достоевского, который в "Дневнике писателя" то обрушивался на российских евреев с жестокими нападками, то восклицал "да здравствует братство!" и искренне удивлялся неприятию его рассуждений на еврейскую тему в еврейской среде. И как человечество ценит Достоевского не за его писания по "еврейскому вопросу", так и Солженицына мы чтим и будем чтить не за это.