Автор знаменитого романа уж и сам не знал, как прервать гневную филиппику своего героя, утверждавшего, что католичество – "вера нехристианская" и "даже хуже самого атеизма"; только и оставалось, что заставить его грохнуть китайскую вазу и тем привести в чувство. От того, что в последнее время сказано о Святом Престоле и новом понтифике, волосы встали бы дыбом и у князя Мышкина.

Британская пресса, уже не знающая, чем угодить своему хозяину Мэрдоку, нашла "компромат" - членство юного Йозефа Ратцингера в гитлерюгенде. Это все равно, что обвинить гражданина России в том, что при советской власти он состоял во Всесоюзной пионерской организации имени Ленина. Но самый удивительный комментарий принадлежит перу колумниста New York Times Николаса Кристофа. Оказывается, новый папа должен отменить обязательный обет безбрачия для священников, потому что "это вопрос выживания католической церкви", испытывающей "крайнюю потребность в увеличении численности духовенства". Сначала мне пришла в голову дикая мысль, что автор призывает позволить клиру "плодиться и размножаться", дабы таким способом увеличить свою численность. Оказалось, Кристоф просто считает, что необходимо сделать жизнь священнослужителей более приятной.

Стоит напомнить, что целибат был введен по причинам не догматическим, а сугубо светским. Христианские священники раннего средневековья не делали различия между своим и церковным имуществом – духовный сан переходил к наследнику вместе с недвижимостью. На папство обычно ссылаются как на вопиющий пример непотизма – недаром, мол, и сам этот термин появился при папском дворе. Это правда, но правда и то, что в те времена непотизм считался совершенно законным и достойным способом обретения теплых мест и прочих благ. Именно римско-католическая церковь осудила его как неблаговидный, причем начала с себя. Ведь папская тиара не передается по наследству – от отца к отцу она переходит через посредство Сына небесного. Неукоснительного соблюдения целибата потребовал Иннокентий VII (1073-1085), но многие клирики продолжали иметь семьи, породив пословицу о том, что священника не называют отцом лишь его собственные дети – они зовут его дядюшкой (nepos, лат. – племянник; английский толковый словарь Webster по сей день в качестве одного из значений слова "племянник" указывает "незаконнорожденный сын духовного лица").

Расцвет папского непотизма наступил в VIII веке, когда Святой Престол получил в дар от Пипина Короткого огромные территории и понтифик превратился в светского правителя, крупнейшего феодала Италии. Абсолютный рекорд непотизма принадлежит роду Орсини, из которого вышло пять пап, включая Николая III (1277-1280), которого Данте встречает в Аду торчащим вверх ногами из выдолбленной в скале скважины.

Знай: я великой ризой облекался.
Воистину медведицей зачат,
Радея медвежатам, я так жадно
Копил добро, что сам в кошель зажат, -

повествует нечестивый понтифик (Песнь девятнадцатая, пер. М. Лозинского; медведица по-итальянски – orsa).

Покойный Иоанн Павел II накопил лишь добро в первом и истинном значении слова - то, которое стало его духовным наследием; никаких материальных ценностей, которые он мог бы завещать, святой отец не нажил.

Наряду с ликованием по случаю избрания Бенедикта XVI отовсюду раздаются и вздохи разочарования: кардинал Ратцингер, дескать, чересчур консервативен, многие хотели бы видеть на Святом Престоле либерала. Далее следует перечень желательных реформ: церковь должна позволить пастырям жениться, "разрешить" гомосексуализм, аборты, разводы и контрацептивы. Адепты церковного либерализма убеждены, что римско-католическая церковь все это "запрещает". Это не так. Например, в разъяснениях Конгрегации вероучения, изданных в 2003 году за подписью Йозефа Ратцингера, сказано, что мужчины и женщины с гомосексуальными наклонностями остаются христианами, что к ним следует относиться "со вниманием, сочувствием и деликатностью" и "избегать по отношению к ним какой-либо дискриминации". Католическая церковь выступает против легализации однополых союзов, ибо она "привела бы к устранению некоторых фундаментальных моральных ценностей и к девальвации супружества". Аналогичные разъяснения даны и относительно других телесных утеснений. Есть принципиальная разница между, как пишет Ратцингер, "приятием зла" (толерантностью) и его "одобрением и узаконением".

Казалось бы, уж повторный-то брак можно было бы допустить, ведь это, что называется, "реалия" сегодняшнего дня. Но пусть тот, кто смотрел репортаж о бракосочетании принца Чарльза Уэльского и Камиллы Паркер-Боулз, ответит по совести: разве не противно было ему слышать в храме и в присутствии пастыря клятву верности от тех, кто уже нарушил ее, и не раз, и признался в этом, и считает себя вправе нарушать ее? Разве не превратили они тем самым таинство благосочетания в пошлый балаган? Разве такого брака, такой "любви" до первой встречной юбки хотим мы для себя и своих детей?

Либералы от католицизма открыли парадоксальный способ одоления порока. Забыв, что "живущие по плоти Богу угодить не могут" (Рим., 8:8), они предлагают попросту узаконить его. Но ведь так можно легко "победить" любое зло, любые проблемы сегодняшнего мира. Церковь существует не для того, чтобы доставлять плотские удовольствия своим пастырям. Миссия церкви в том, чтобы неутомимо твердить азбучные истины, высеченные еще на Моисеевых скрижалях, и если это называется консерватизмом, да будет так. Среди первых христиан тоже ведь были свои либералы, считавшие слишком суровыми правила воздержания. "Не сообразуйтесь с веком сим, - учит Павел, - но преобразуйтесь обновлением ума вашего" (Рим., 12:2).