Связь между означающим и означаемым - непрямая, неявная, зыбкая и мерцающая - вечная проблема и вечный, постоянно поднимаемый, но никогда не решаемый вопрос русской истории и русской жизни вообще.

Мы всегда существуем во временах и эпохах, все приметы и свойства которых сводимы к тому или иному ключевому понятию, к слову.

Такими словами в разные времена были "революция", "угар нэпа", "великий перелом", "ежовщина", "война", "победа", "преодоление последствий культа личности" (впоследствии "волюнтаризм"), "развитой социализм" (впоследствии "застой"), "перестройка и гласность" (впоследствии "величайшая геополитическая катастрофа"), "торжество демократии" (впоследствии "лихие 90-е"). Потом пошли косяком "мочения в сортире", "властные вертикали" и "суверенные демократии". Теперь главное слово - "кризис".

Эти ключевые слова всегда несоизмеримо и больше, и меньше, чем то, что они означают. Они, как правило, мало что объясняют, но зато служат универсальным оправданием для всего чего угодно, а чуть позже, при смене ключевого слова на другое, - столь же универсальным обвинением по адресу нас же, но вчерашних. Когда-то говорили: "Война все спишет". Теперь все списывает кризис. На кризис валят все, как совсем недавно все валили на автомобильную пробку. Кризис - универсальная индульгенция и отмазка. Он оправдывает крупные и мелкие пакости, он легитимирует безответственность и трусость, им прикрывают глупость и мелочность. Кризис, господа, чего стесняться! Да я-то тут при чем! Кризис же! Все претензии к нему.

Но вообще-то в эти дни все заняты тем, что неутомимо и изобретательно друг друга пугают. Пугают на манер гоголевского Афанасия Ивановича, любившего, как известно, подшутить над доверчивой и пугливой Пульхериею Ивановною.

Это, в общем-то, было всегда. Вот вдруг водитель такси ни с того ни сего вам говорит: "А слышали, говорят, этим летом будет жара пятьдесят два градуса?" То есть не пятьдесят один и не пятьдесят три, а именно пятьдесят два. Так достовернее, разумеется. "Да нет, - говоришь ты, - не слышал. А вы это от кого слышали?" "Да говорили тут..." - уклончиво отвечает водитель и меняет разговор, ибо разговор этот имеет смысл только при условии полного взаимного доверия. Даже минимальный скепсис начисто разрушает и без того зыбкую драматургию едва наметившегося ужастика.

Кстати, об ужастиках. На днях я слышал, как маленький, лет семи, мальчик говорил своей маме: "Мама, мне сегодня приснился сон ужасов". Ну вот, приехали. Еще, казалось бы, совсем недавно киноиндустрия с пошловатой пышной метафоричностью именовалась "фабрикой грез". А теперь и ночная греза, сдавшись на милость победителя, сама толкуется в категориях киноиндустрии. Но это так, к слову.

Древняя, глубинная эсхатологическая тревожность, органически сочетающаяся с детским таитянским легкомыслием, в высшей степени свойственна нашему народонаселению. Чтобы не быть заподозренным в высокомерной попытке встать в позу стороннего, изнуренного собственной проницательностью наблюдателя, скажу сразу, что эти самые свойства, а именно унаследованная от матери беспричинная тревожность и неистребимый отцовский оптимизм, в высшей степени присущи и мне самому. А поэтому я, что называется, плоть от плоти. И поэтому я, смею надеяться, знаю, что я говорю.

Мы все ужасаемся чему-то грядущему, непонятному и зловещему и в то же время уверены, что все как-нибудь обойдется. И мы правы. И в том, и в другом случае.

А нас все пугают. А мы все пугаемся и не пугаемся одновременно.

"Это все еще что! - пугают пугальщики, - А вот весной..."

И что же теперь прикажете делать? Страшиться, что ли, весны? Еще чего не хватало! Молиться, что ли, о вечной зиме? Ну уж нет, извините! Пусть уж весна...