В наши, скажем так, удивительные дни многие из нас почти разучились поражаться или ужасаться, узнав об очередных новостях. Потому что каждая новая весть плотным снежным комом сваливается на голову и мы, как можем, увертываемся от нее, не успев толком осознать предыдущую. И это, конечно, плохо - это тревожный признак эмоционального оцепенения, блокирующего волю к сопротивлению. Собственно, именно этого от нас и хотят.

Но некоторые события воспринимаются почти лично. Примерно так я воспринял известие о пожаре в ИНИОНе. Потому что этот пожар можно назвать гуманитарной катастрофой в самом буквальном смысле. Потому что многие годы - особенно советские годы - ИНИОН был средоточием вольной - насколько это было вообще возможно - гуманитарной жизни, он был одним из самых надежных паролей, позволявших распознавать друг друга в плотном советском тумане.

Узнав о пожаре, я, разумеется, ужаснулся. Ужаснулся даже на общем фоне всего прочего, происходящего вокруг. Эта история поразила меня какой-то особой многозначительной мрачностью исторических ассоциаций.

И я написал в своем фейсбуке: "Горящие книги - это самый, пожалуй, мрачный символ в истории мировой цивилизации".

Последовали, как водится, комментарии. Один из первых был такой: "Горящие люди хуже!!!"

"Люди - это уже не символ", - ответил я.

И стал размышлять о другой гуманитарной катастрофе, той, о которой я думаю в последнее время постоянно: о неумении или, что еще хуже, нежелании ясно различать символическое и реальное, человеческое, живое.

Такое неумение иногда принимает вполне безобидные или анекдотические формы. Например, такие.

Мой приятель рассказывал, как однажды в юные годы завел он где-то на юге знакомство с барышней, очень быстро перешедшее в знакомство очень даже близкое. Барышня, тяготевшая к речевой витиеватости и даже к некоторому наукообразию, в минуту близости назвала причинный орган своего партнера "фаллическим символом". Он потом обиженно ворчал: "Чего это вдруг символ? Ничего не символ. А вполне себе даже..."

Но это же самое неумение (или нежелание) приводит и к самым тяжелым последствиям вплоть до кровавых преступлений, вплоть до братоубийственных войн. Что мы в последнее время наблюдаем все чаще и чаще.

Мне вспомнился давний застольный разговор. Кто-то вдруг взял и спросил: "А вот представьте себе пожар в доме. А в этом доме живет одинокая девяностолетняя старушка. И в этом же доме находится, например, картина Леонардо. Или Рембрандта, неважно. В какой последовательности станете вы... Ну, в общем, понятно".

И с разных концов стола стало доноситься:

- Вопрос дикий и к тому же не без подлости. Он подлый и сам по себе, но дополнительная его подлость в том, что ты "поселил" в горящем доме не детей, допустим, а именно старушку, которой осталось жить недолго. Конечно же, я сначала выведу человека, а не картину.

- Но ведь человеческая жизнь, тем более жизнь старого человека, все равно недолга, а картиной люди будут восхищаться еще много лет или даже веков. Ars longa, vita brevis, помнишь?

- Картина, даже самая великая, - вещь в общем мертвая. А живой человек... Даже если он и едва живой...

- Ты, видимо, просто недостаточно любишь искусство.

- А, по-моему, ты недостаточно его любишь. И, более того, не очень-то понимаешь его назначение. А оно, кроме всего прочего, еще и в том, чтобы не задаваться подобными вопросами.

- У произведений искусства тоже есть судьбы. Как, по-твоему, должна сложиться дальнейшая судьба картины, спасенной за счет человеческой жизни?

- Искусство требует жертв, говоришь? Требует, конечно. Но только не человеческих.

Спорили долго. В том числе, конечно же, и о том, горят все-таки рукописи или не горят.

В споре - нелепом самом по себе - партия "жизни", слава богу, одержала убедительную победу над партией "искусства". Несмотря на то - а скорее всего благодаря тому, - что почти все участники спора были художниками и поэтами.

А один промолчавший все это время человек как раз не художественной профессии в конце все же произнес: "А по-моему, лучше всего - изо всех сил стараться не допускать пожара".