Шекспировскому Шестьдесят шестому сонету уже бог знает сколько лет, а звучит он все как новенький. А это потому, что текущая жизнь нам "подбрасывает" все новые и новые свидетельства его вечной правоты. И ведь точно же, ведь и правда невыносимо "наблюдать, как наглость лезет в свет... и знать, что ходу совершенствам нет, и видеть мощь у немощи в плену, и вспоминать, что мысли замкнут рот, и разум сносит глупости хулу".

Этот пастернаковский перевод великого сонета я снова вспомнил потому, что в наши дни с заметной частотой и повышенной эмоциональностью разные люди повели разговоры, объединенные общим грифом "пора валить".

Это все, причем в более крупном масштабе, было и в середине 70-х, когда в каждой компании, где мне приходилось проводить время, говорили именно об этом. Много говорили. Горячо, страстно, иногда ссорясь, иногда ссорясь серьезно. И очень многие "свалили". И мы их провожали. Провожали трагедийно, то есть навсегда. Провожали туда, откуда, как тогда было АБСОЛЮТНО известно, НИКТО НЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

Я и сам обдумывал, серьезно обдумывал возможность этого рокового шага. И мне время от времени снились сны о том, как я оказываюсь вдруг посреди, допустим, какого-нибудь условного Лондона или Западного Берлина, сновиденческие декорации которых я сколько-то лет спустя обрел возможность сверить с непосредственными реальными впечатлениями. Ничего, между прочим, общего. Впрочем, неправда. Общим было распиравшее изнутри ощущение личной телесной и душевной свободы. Это я в своих снах предугадал. Да и не так уж и сложно это было, прямо скажем.

Но я остался тогда. Это решение я пытался объяснять себе и другим самыми разнообразными причинами, начиная с личных и семейных (пожилые родители, а затем - их могилы) и кончая культурными, то есть физической невозможностью покинуть пространство обитания родного языка, привязанность к которому я ощущал и продолжаю ощущать с необычайной силой. Я остался. И об этом ни разу не пожалел.

Однажды один из друзей, принявших решение покинуть эти пределы, спросил меня в лоб: "Что ты вообще здесь делаешь? И что будешь делать? Ты что, не видишь, что ли, что..." - и так далее. Как это не вижу? Не хуже вас вижу. Но ответил я не так. Сначала я ответил цитатой из популярного тогда анекдота. Я сказал: "Живу я здесь".

Мне показалось это достаточно убедительным. Мне, но не собеседнику. "И только?" - спросил он. "Нет, не только", - сказал я. Потом минутку подумал и неожиданно для себя самого я добавил, цитируя поэта Всеволода Некрасова: "Живу и вижу". А потом добавил еще: "И свидетельствую".

Сказал я это случайно, но чем дольше я "живу и вижу" здесь и теперь, тем большим числом непустых значений загружается в моем понимании слово "свидетельствование". Я не люблю слишком пышного и нескромного по отношению к себе самому слова "миссия", но другого не нахожу. Да, свидетельствование - это такая миссия, что поделаешь. Ну, хорошо, не миссия - род занятий. Так лучше. А еще я знаю, что ничей частный опыт не универсален, но иногда бывает поучительным.

Да, свидетельствование. Да, важно знать и понимать, что многие универсальные, казалось бы, категории понимаются в этих наших местах не так, как во взрослом мире.

Как объяснить некоторые кажущиеся более чем экзотическими особенности здешней общественной и политической жизни, если не понять, что так называемое массовое сознание, как и прежде, базируется на нескольких очень простых схемах. Например на той, что своего ничего нет, а чужое страшно раздражает.

Прежде я считал, что причудливейшие представления о загранице основаны на тотальной информационной закрытости. Что, мол, если бы съездили хоть куда-нибудь или хотя бы хоть что-нибудь человеческое прочитали, то и прозрели бы как миленькие.

Так нет же: вот и информация вся под рукой, да и съездили некоторые туда-сюда, а сужденья по-прежнему черпают из забытых газет, а проще сказать, из все того же колхозного радиоузла, принявшего в наши дни всеохватный масштаб.

Эти гротескные, но вовсе не безвредные колхозники, свято убежденные в том, что исконно русский фрукт апельсин был выведен в их колхозе великим агрономом Мичуриным, успешно скрестившим антоновку с кормовой свеклой, и есть, собственно, социальная база здешней уркаганской власти.

Как объяснить многие вещи любознательному, но простодушному наблюдателю, не объяснив того, что обитая в государстве, где постепенно законодательно закрепляются различные дикарские поверья и предания, где вера в сглаз, в порчу, в банного, лешего и домового не только радостно поощряется верховными жрецами, но и бдительно охраняется следственно-судебными институтами, необходимо все время быть начеку, чтобы случайно не присесть на какой-нибудь священный пенек, не прикоснуться невзначай к какой-нибудь тотемной зверушке или не разбудить громким пением какого-нибудь раздражительного духа.

Свидетельствование, да. Но не только.

Когда-то, еще в упомянутые семидесятые, я раздумывал о том, какие обстоятельства все-таки могут заставить меня уехать, и решил для себя, что это может произойти только в одном из двух случаев. Первый - это изгнание, то есть решение, которое принимаю не я. А второй - это реальная угроза жизни. До тех пор, пока нет ни того, ни другого, я здесь.

Я здесь и буду здесь, пока здесь будет хотя бы несколько человек, с которыми мне не скучно разговаривать, с которыми мне весело и содержательно сидеть за одним столом, вместе с которыми мне не стыдно и не страшно пройтись по улицам родного города или "посметь выйти на площадь".

Пока будет здесь сколько-то человек, для которых важно и значимо мое здесь присутствие, я здесь и буду. Потому что эти люди, о которых я говорю, и есть, собственно, моя страна, как бы она ни называлась в разные годы своей и даже моей жизни. Потому что если я возьму и "измучась всем" все-таки приму тягостное решение, то "другу трудно будет без меня". Я здесь.