Это короткое, выразительное и, увы, вечно актуальное слово, предельно емко описывающее специфику российской жизни принято связывать с Карамзиным. Это слово "воруют". Есть и еще одно слово - еще более короткое, фонетически и этимологически родственное первому и с не меньшей степенью универсальности описывающее все ту же неизбывную специфику. Это слово "врут".

Врали и врут верхи низам, низы верхам. Врут сами себе верхи. И врут друг другу те, кто внизу. Всяческая правдивость во все времена была признаком в лучшем случае простоватости, неумения, выражаясь словами Хармса, поставить себя на твердую ногу. Правдивец был "простофиля". А позже - "фраер". А позже - "лох".

Вообще-то "они" врали всегда. Но структура и фактура вранья как-то менялись со временем. Это и понятно: вранье - это как-никак искусство, а искусство требует обновления форм, жанров, приемов, мотиваций, аудитории.

Коммунисты врали настолько тотально, что это уже воспринималось не как вранье, а как какой-то особый инопланетный язык, требовавший перевода. Существовали в те годы специалисты и любители этого дела. Но постепенно люди перестали вслушиваться в эту глоссолалию и стали воспринимать ее как природные или технические шумы за окном: звуки дождя, грохот асфальтового катка, кошачьи свадьбы, песни советских композиторов. Их вранье даже не оскорбляло. Оно было привычным, условным, инерционным, а под конец - и смертельно усталым.

Коммунисты врали так, как взрослые врут детям. И им было насущно необходимо, чтобы им верили. Или хотя бы делали вид. А когда им не верили и давали это понять, они страшно расстраивались и озабоченно озирались по сторонам в поисках ремня или палки.

Нынешние врут иначе. Они врут на одном языке с нами, а потому их вранье как-то особенно мучительно и унизительно. Оно оскорбительно даже не для общества в целом, а для каждого отдельного человека.

Они, можно даже сказать, врут по-своему честно. Честно в том смысле, что они вовсе и не скрывают, что они врут. Они врут, нагло и спокойно глядя тебе прямо в глаза. Они врут, прекрасно зная, что ты не веришь ни одному их слову, и это их ничуть не смущает.

Они врут так же, как какой-нибудь дворовый шпаненок из нашего детства, который, допустим, выхватывал из твоих рук авторучку или перочинный ножик, быстренько засовывал его к себе в карман и, глядя на тебя весело и нагло, тебе же говорил, что он ничего не брал. Он вертел перед твоими глазами своими пустыми руками и приговаривал: "Где? Покажи! Ты чо! Какой ножичек? Где? В кармане? Так это мой. Серый, иди сюда. Скажи, я брал у него ножичек? Не брал? Правильно. Видишь, и Серый говорит, что не брал. Иди ваще отсюда".

Эти, нынешние, - подросшие те. Они еще и потому столь омерзительны, что столь узнаваемы. Какого-нибудь, допустим, члена политбюро при даже самом богатом воображении никак невозможно было представить своим соседом по коммуналке. А любого из путинской гоп-компании, включая самого, - легко.

Кстати, первым из обитателей нынешних "коридоров власти", кого я вообразил себе именно в качестве коммунального соседа, был Жириновский. Он всей своей манерой речи и особенностями аргументации удивительным образом напоминал мне Евгения Борисовича из нашей коммуналки. Этот Евгений Борисович, происходивший из каких-то южных мест наподобие Херсона-Мелитополя, разговаривал точно так же, с теми же интонациями и с тем же жлобским нахрапом. Он точно так же умел вгонять себя в искусственную истерику, мгновенно успокаиваясь, когда ему уступали. А уступали ему практически всегда, потому что не было в тот момент у окружавших его более заветного желания, чем желание, чтобы он наконец заткнулся.

А еще они любят тех, кто поймал их на вранье и схватил за руку, притягивать к суду на предмет защиты их, видите ли, "чести и достоинства". И произносят они эти слова с такой безмятежной уверенностью, что если не знать, кто они такие, то можно предположить, будто им известно, что это такое.

Нынешнее протестное движение при всей своей идейной и интеллектуальной разношерстности объединено, как мне кажется, одной доктриной. В новом поколении вдруг появилось довольно много людей, принципиально отказывающихся считать вранье нормой, а честность - недоразумением. Не сменить одно вранье другим требуют они. Они требуют честности. Честности не в мафиозном смысле этого слова ("пацан сказал, пацан сделал"), а в смысле универсальном, цивилизованном.

Таковое понимание честности и чести может быть уделом только свободного человека. А они, эти по-настоящему свободные, а потому и бесстрашные люди появились. И их хотя и не так много, как хотелось бы, но и не так мало, как может показаться. И будущее, конечно же, за ними. И им можно только позавидовать, потому что они уже не будут мучиться вечными вопросами предыдущих поколений. Они не будут спрашивать друг друга и прежде всего себя самих, как научиться не только стремлению к свободе, но и самой свободе. Как научиться воспринимать свободу не как рукотворный дар, а как естественное состояние, данное тебе по праву рождения. Как научиться быть свободным, не стесняясь собственной свободы и не вертя беспокойно башкой в поисках того, кому за эту свою свободу ты должен сказать спасибо.