Недавно я наткнулся на интервью с каким-то из начальников кремлевской церемониальной охраны. Среди прочего он не без гордости сообщил, что парни в эту охрану подбираются рослые, красивые и непременно с ярко выраженной славянской внешностью. Причем что это за такая внешность, никто, включая этого начальника, объяснить, я уверен, не может.

И я тут же вспомнил, как прошлым летом был в Стокгольме и, разумеется, не мог не сходить поглазеть на смену караула около королевского дворца. Это очень красивая церемония - я хожу посмотреть ее всякий раз, как бываю в Стокгольме. В этот раз среди здоровенных шведских гвардейцев я узрел двух бравых чернокожих ребят - они тоже были шведскими гвардейцами. И это, разумеется, никого не удивляло. А на днях на только что прошедшем в Москве Книжном фестивале я увидел плакат, приглашающий на встречу с известнейшим чешским поэтом. Прилагалась и фотография поэта. С фотографии смотрел откровенный африканец. Это тоже никого особенно не удивило. А вот раньше бы!

Трудно вспомнить, как и когда слово "негр" приобрело для меня сколько-нибудь отчетливое визуальное наполнение. Может быть, это был изможденный черный человек из "Крокодила", чистящий ботинки нагло ухмыляющемуся мистеру-твистеру с сигарой в зубах и с ковбойской шляпой на голове. Или это был другой - тоже из "Крокодила" и тоже изможденный черный человек, обреченно читающий надпись "Только для белых" и сжимающий кулаки в предвкушении грядущих битв за свои расовые права.

Негры были объектом всеобщей любви и повального сердечного сочувствия. Хороший негр был мифологически противопоставлен плохому американцу. Негр был беден, честен, благороден и угнетен. Американец был богат, злобен, нахален и с раннего утра до позднего вечера бряцал оружием. Ну, вроде как и теперь.

Каждому было понятно, что американец - это белый пузатый мужик с ногами на столе, с огромной сигарой во рту и мешком баксов в руке. Для пущей наглядности на мешке значилось: "$1000.000". Негр же непременно был симпатичным худощавым парнем - шейный платок, видавшие виды брюки, открытая улыбка.

Слово "американец" было почти ругательным. Поэтому представить себе, что негр и американец вполне могли оказаться одним и тем же лицом, было практически невозможно. Вроде бы американцем был Поль Робсон. Но язык не поворачивался называть "американцем" главного негра Советского Союза, живое воплощение борющегося за свои права цветного люда. Вся страна слушала по радио его шикарный бас: "Ши-рока страна моя роднай-йа. Мно-говней льесов, польей и рьек". Мои родители и их гости, помню, страшно смеялись, когда я, четырехлетний, невинно поинтересовался, что значит слово "многовней".

Про негров были художественные кинофильмы: "Максимка", "Пятнадцатилетний капитан", ну и, разумеется, "Цирк" - бравурный манифест пролетарского интернационализма и международной солидарности трудящихся. Для фильмов и спектаклей попроще вполне годились славянские артисты, кое-как вымазанные сажей на манер нынешнего спецназа. Но солидному кино требовались аутентичные негроиды.

У нас были свои негры, очень мало, но все же были - в основном из семей американских коммуноэмигрантов. Мальчонка из "Цирка", например, которого под колыбельную Дунаевского переобнимали чуть ли не все народные и заслуженные артисты отечества, оказался впоследствии средней руки советским поэтом, бодро эксплуатировавшим не столько поэтический дар (достаточно скромный), сколько экзотичность своего облика и нетривиальность своей биографии. В некоторых из своих творений он не без кокетливой застенчивости туманно намекал на духовное родство с еще одним русским литератором африканского происхождения. Где-то там, на неведомых дорожках Союза советских писателей, затерялись его следы.

Негров в самом обширном ассортименте - и не в кино, а наяву - мы увидели летом пятьдесят седьмого года. Это был Фестиваль молодежи и студентов, событие, предопределившее множество судеб. По Москве ходили-бродили настоящие негры. На них смотрели как на марсиан, но они оказались вполне земными существами - их буквально можно было потрогать руками. Вот их и трогали. Некоторые дотрогались до того, что год спустя в столице появился новый тип граждан - темнокожие курчавые Андрюши, Кати и Никиты. Теперь это более чем взрослые люди. А тогда их называли "фестивальными детьми". Отношение к ним было непростым. Чего было больше в этом отношении - тайного расизма или обыкновенного ханжества ("нагулянные"), трудно сказать. Кажется, в то время преобладало все-таки последнее.

В 60-е годы на наши просторы и в наши высшие и средние учебные заведения хлынула освобождающаяся от колониального гнета Африка - та самая, что была изображена на плакатах в виде лоснящегося качка, разрывающего, как в цирке-шапито, цепи векового рабства.

Тут-то вот и расцвел пышным цветом бытовой расизм. Его происхождение сложно. Помимо всего прочего это было еще и парадоксальной формой низового диссидентства, реакцией на казенный и насквозь фальшивый официальный "интернационализм". Чего им только не приписывали: и распущенность, и наглость, и нечистоплотность, и гиперсексуальность. Девушек, заводивших романы с африканцами, считали понятно кем. Кому-то в те неизобильные годы казалось, что негры и всякие прочие, которые "понаехали тут", нас объедают. Злобная тетка из очереди, помню, кричала: "Пусть едут в свою Негрию, там и командуют! А тут самим жрать нечего".

Но их и жалели. Когда видели даже не черного, а буквально серого человека, приплясывающего в легком пальтишке на январской автобусной остановке, то сочувственно говорили: "Как же им, бедным, тяжело зимой-то!" Тогда-то и появился смешной анекдот про белую и зеленую зиму. Им было не очень уютно в наших бело-зеленых широтах.

Хотя смотря с чем сравнивать. Вот напоследок история, за подлинность которой я ответственности не несу - за что купил, за то и продаю. История эта была рассказана мне моим приятелем, учившимся в начале 70-х годов в мединституте. На одном с ним курсе обучался очень симпатичный, веселый и добродушный малый из Уганды. Он был прислан за казенные угандийские деньги учиться на врача: страна, освободившаяся от колониального гнета и вставшая на социалистический путь развития, выращивала нацкадры. Учиться он, впрочем, не любил и не хотел.

Этого обаятельного раздолбая любили и студенты, и преподаватели, смотревшие сквозь пальцы на его академическую недостаточность, но, после того как он в очередной раз завалил целиком и полностью всю сессию, ректорат принял нелегкое решение и его все-таки отчислили. Ректору пришлось писать объяснительное письмо в соответствующее посольство, а парню оставалось только собрать манатки и отправиться в свою далекую "Негрию". Через какое-то время ректор получает письмо, а в письме говорится примерно следующее: "Уважаемый г-н ректор. Мы получили Ваше донесение о недостойном поведении нашего гражданина и Вашего бывшего студента такого-то. С удовлетворением сообщаем Вам, что в отношении бывшего студента такого-то приняты самые строгие меры - он приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение". Вот так - ни больше и ни меньше. Вы безо всякого труда можете представить себе, каким кровавым палачом ощутил себя в этот момент ректор института. Но кто же мог предвидеть такой поворот? Ужас, ужас...

Эта история, скорее всего выдуманная, могла бы стать вполне эффектным завершением наших заметок, если бы не была столь мрачной. А потому закончим как-нибудь иначе. Ну, например, тем, что пора бы наконец обрести своего рода дальтонизм, делающий невозможным делить людей по цветовому признаку. От этого деления, как показывает история, никогда ничего хорошего не получалось. Пожелание это, кстати, в полной мере касается и меня самого. А иначе - стал ли бы я поднимать эту тему?